— Да. Два трупа.
— Ротман?..
— Не знаю. Спустись сам, только быстро. И вылезай скорее — там вонища, как в лагере у солдатского сортира.
Лабрюйер за свою жизнь столько покойников навидался — его уже трудно было смутить видом мёртвого лица. Что такое люди, утратившие человеческий облик, он тоже знал. Но даже самый жалкий нищий не станет гадить там, где спит, да и запах рвоты тоже наводил на нехорошие мысли.
Ротмана в подвале не было.
На перевёрнутом ящике стоял полуштоф зелёного стекла, самая подходящая посудина для водки и шнапса. Рядом с ним — какие-то огрызки и оглодки.
Лабрюйер быстро вылез оттуда.
— Бежим, — велел Енисеев. — Могу держать пари, что отрава — в бутылке.
Они побежали к «Руссо-Балту».
— Выходит, Ротман уцелел, — сказал Енисеев, усаживаясь поудобнее.
— Я это допускаю, — ответил Лабрюйер. — Но если так — он уцелел чудом. Тот, кто подсунул этим несчастным бутылку, предполагал, что они её разопьют вместе с Ротманом. То есть он сперва снял с двери погреба мою записку... это значит, что мой «череп» не настолько испугался выстрелов, чтобы убежать далеко... Мне следовало остаться там и покараулить!..
— Возможно. Но ты же был уверен, что Ротман придёт только вечером, если не ночью. Завтра с утра свяжись с полицейским управлением. Сейчас зима, покойники могут ещё месяц пролежать в подвале, пока их там обнаружат. А нам нужно поскорее узнать, что в бутылке.
— Что прикажешь объяснять Линдеру? Откуда я знаю про трупы?
— Скажи — встретил перепуганного Ротмана, который их там нашёл, а в полицию обращаться боится. Вот тебе пожаловался — и решил, что этого довольно, а сам пошёл искать другое жильё.
— Хотел бы я знать, куда подевался Ротман...
— Что первое бредёт на ум?
— Пожалуй, то самое, что ты сказал, — вернулся, унюхал ароматы, понял, что стряслось, и сбежал.
— Второе?
— Мог ли он знать, что за ним охотятся, и вообще не прийти ночевать? А бутылку подбросить в подвал несложно.
— Мог. Третье?
— Он сам принёс эту бутылку. Но это значит, что он как-то договорился с «черепом», и «череп» велел ему избавиться от свидетелей. Допустим, «череп» от него откупился, и так откупился, что Ротман может уехать ну хоть в Люцин, чтобы жить там без роскоши, но в тепле и сытости. Если, конечно, доедет.
— Любопытная версия... Что же такого натворил этот «череп», если сперва охотился на Ротмана, потом с ним вдруг помирился и напал на людей, видевших его с Ротманом?
— А я вот другое хочу понять. Ротман где-то его увидел и понял, что он свидетель давних безобразий. Это ещё можно допустить. Но как «череп» додумался, что нищий попрошайка представляет для него угрозу?
— Тоже загадка... Мюллер, сворачивай направо! Довезёшь меня до дома. Я поселился чуть ли в самой проходной «Феникса». Идти на службу — пять минут, а в моём доме живёт ещё несколько семей, чьи кормильцы трудятся на «Фениксе», кто счетоводом, кто слесарем. Очень удобно. Погоди, к самому дому не подруливай. У меня там ещё и молодёжь, которая устраивает полуночные гулянки. Ей незачем видеть, как старый чертёжник приезжает на автомобиле.
Простившись с Енисеевым, Лабрюйер в самом мрачном настроении поехал домой. Мюллер что-то рассказывал про мотор своего автомобиля, но понять было решительно невозможно. Рассчитавшись с шофёром, Лабрюйер отпустил его и поднялся к себе. Ничего не хотелось. Писать письмо Наташе Иртенской тоже не хотелось. Человек, который нанюхался в подвале всякой мерзости, не в состоянии после этого размышлять о возвышенных чувствах.
Звонить утром Линдеру Лабрюйер не стал. Енисееву легко отдавать приказания — сообщи, Леопард, в полицию, узнай, Леопард, чем их отравили! А о том, что возле подвальной двери на свеженьком снегу остались следы двух мужчин, лазивших в подвал, он не подумал. И поди знай, не видел ли какой-нибудь старый хрен, страдающий бессонницей, «Руссо-Балт» Мюллера...
Решив, что пока беспокоить полицию не стоит, Лабрюйер пошёл в лабораторию — осведомляться о здоровье Хоря. Хорь был сильно недоволен — в таком жалком виде он не мог идти с девушками на оперу «Демон». Лабрюйер знал, что лучшее средство от насморка — дюжина носовых платков. Он сам пошёл за ними в галантерейную лавку, и тут ему повезло — он встретил Ольгу Ливанову, на сей раз — без детей.
Каждый раз, увидев Ольгу, он поражался её красоте. Статная, немного полноватая фигура, осанка королевы, пышные русые волосы и правильное округлое лицо казались ему тем идеалом, о котором только мечтать можно — да ещё завидовать мужчинам, которых выбирают такие красавицы. Пройти рядом с ней по улице — уже праздник.
— Могу ли я угостить вас чашечкой кофе? — смущаясь, спросил Лабрюйер.
— Да, конечно, только у меня совсем мало времени.
— Тогда зайдём во «Франкфурт-на-Майне», там меня знают и сразу подадут кофе с кусочком вишнёвого торта или, если угодно, с баварским кремом.
— Ну, рассказывайте, что на душе, — прямо сказала Ольга. — Вы ведь не ради моих прекрасных глаз меня сюда позвали.
— А на душе у меня... Вот, который день ношу с собой письмо госпожи Иртенской, а что ответить — понятия не имею.
— То есть как — не имеете?..
— Это такое письмо... Я даже не понимаю, зачем их пишут, такие письма... Вы — дама, вы должны знать, вот, прочитайте, вы же её подруга...
— Конечно, мне не следует читать письмо, которое не мне адресовано. Но я знаю Наташу, у неё пылкая натура, она могла с лучшими намерениями сильно вас озадачить. Давайте сюда...
Читая, Ольга то усмехалась, то еле сдерживала хохот.
— Но всё же очень просто! Наташа любит вас и хочет оправдаться перед вами. Это чтобы вы никогда не думали о ней плохо. Письмо о том, как она вас любит, и о том, как хочет, чтобы вы её любили.
— Но что я должен ей написать?!
— Вы её любите?
Лабрюйер подумал и молча кивнул.
— Напишите примерно так: «Наташенька, я понимаю, что тобой руководило, когда ты взялась за перо, я вижу все твои сомнения, ты правильно сделала, что поделилась со мной, и я рад твоей откровенности...»
— Госпожа Ливанова, да я же всего этого не запомню! — взмолился Лабрюйер.
— Так что же, мне написать для вас шпаргалку, как пишут гимназистки перед экзаменом?
— Я был бы вам признателен...
Тут Ольга наконец так расхохоталась, что все посетители ресторана повернулись к ней.
— Хорошо, вы меня убедили, — сказала она, успокоившись. — Но ни слова Наташе. Если она узнает, что переписывалась не с вами, а со мной, — она мне этого никогда не простит. И, Христа ради, не переписывайте слово в слово. Это должно быть мужское письмо, понимаете?
— Понимаю.
— Я пришлю его с горничной.
— Буду весьма признателен, то есть я и так признателен...
— А знаете, какой вернейший признак любви? Человек необъяснимо меняется — дурак умнеет, трус становится смелым, а в вашем случае — как раз наоборот...
— Теперь буду знать, — буркнул Лабрюйер, понимая, что насмешница может описать эту беседу Наташе.
Проводив Ольгу, Лабрюйер вернулся в фотографическое заведение. Хоть одно дело было сделано. Теперь следовало поискать Ротмана. Если он околачивался поблизости от Матвеевского рынка или у Новой Гертрудинской церкви неподалёку, где тоже велась торговля, то такие же горестные неудачники могли бы что-то о нём знать.
Лабрюйер поразмыслил — и позвал с собой госпожу Круминь. Её там наверняка все торговки знают, она сообразит, кого расспрашивать.
— Вашего Ротмана тут знают, и кем он был — тоже знают, — вскоре доложила она. — Сегодня не приходил. А приходит всегда с человеком, вместе с которым живёт, тоже старик, весь седой, по имени Вольдемар. Однорукий, правой руки нет, его тут жалеют.
Лабрюйер вздохнул — однорукого и впрямь можно было пожалеть.
— И мужчины ему наливают, как не налить... Это один его приятель, ещё есть русский, имени не знают, по прозвищу Барбос. Они в хорошую погоду, летом, часто сидят вон там, в уголке, часами разговаривают. Видно, есть что вспомнить. У Барбоса даже место — он зимой дрова на складе сторожит, ему за это позволяют в тепле спать, это где-то на Суворовской. Хорошее ремесло, ночью погуляешь вокруг склада, потом до обеда спишь.
Отправив госпожу Круминь, Лабрюйер пешком пошёл к Суворовской, благо было недалеко, всего два квартала. Там он у первого же дворника с метлой и совком спросил, где ближайший дровяной склад.
Рижские кварталы были своеобразны — по периметру стояли недавно построенные прекрасные дома, в которых была вся роскошь прогресса: ванные комнаты, удобные клозеты, электричество, телефонная связь, а в самом квартале — чуть ли не хуторские пейзажи, деревянные домишки и даже огороды. Лабрюйер бы не удивился, обнаружив в таком хозяйстве и корову с телёнком. Именно в глубине кварталов можно было встретить тайный притон разврата, беглого каторжника, скупщицу краденого и прочую сомнительную публику — оттуда, зная местную географию, легко было выбежать на любую из четырёх улиц.
Но сейчас умные люди, вкладывающие деньги в строительство доходных домов, сообразили, что земля под халупами и сараями не хуже всякой иной в центре города, и здание, доступ к которому лишь чуть-чуть затруднён, тоже привлечёт немало рижан.
Однако строительство — сложное дело, сперва нужно снести старые дома, потом — завезти материалы, и не всегда удавалось это сделать стремительно. Лабрюйер, переходя от дворника к дворнику, набрёл в конце концов на участок в квартале, заключённом между Суворовской, Мариинской, Романовской и Невской улицами. Там снесли деревянные постройки и на том пока остановились; но, поскольку время — деньги, хозяин участка велел там выстроить сарай и устроил торговлю дровами; и земля таким образом понемногу окупалась, и местные жители были довольны.
Там-то и обосновался загадочный Барбос, а отсыпался после ночной вахты как раз на кухне у соседского дворника, на полу возле печки, что обходилось работодателю совсем недорого — полтора рубля в месяц. Всех это устраивало — дворничиха ещё и подкармливала старика.