Он поехал в фотографическое заведение. Там хозяйничал Ян. Хорь куда-то выбежал, сказал — на часок-другой.
В лаборатории на столе Лабрюйер обнаружил записку от Хоря:
«Это телефонограмма. Г-жа Урманцева выехала из усадьбы в неизвестном направлении. Попытки узнать о её прошлом пока безуспешны. В церковной книге есть запись о её венчании с г-ном Урманцевым 8 сентября 1889 года. Она тогда носила фамилию Свентицкая. Где она была до того времени — тайна, покрытая неизвестным мраком. На момент венчания ей было 23 года, если не соврала. В фотографических альбомах, имеющихся в усадьбе, фотографий её юности и детства нет, но есть следы выдранных страниц. Обещали при появлении новых сведений телефонировать».
— Чёрт знает что, — сказал Лабрюйер. — Олухи царя небесного!
Он имел в виду неспособность провинциальных полицейских агентов узнать, получала ли Урманцева перед своим исчезновением какие-то письма, а если да — то откуда.
Гувернантка знала нечто важное, сообщила это «нечто» Урманцевой, а когда в дело вмешался он, Лабрюйер, Урманцева пропала. Куда, зачем?
— Господин Гроссмайстер, — сказал Ян. — Можно мне взять на пару часов «Атом»?
— Бери, конечно, только не поломай, — ответил Лабрюйер.
Ян широко улыбнулся. Он был очень аккуратен с фотографической техникой, а если судить по улыбке — Лабрюйер сейчас подарил парню какое-то невероятное счастье.
«Ну да, — подумал Лабрюйер, — ему же всего восемнадцать, и наверняка есть барышня, которую он хочет поразить наповал, сделав её карточку на фоне памятника Петру Великому».
Оказалось, не в Петре Великом дело.
— Я буду в комнате снимать, — признался Ян. — Там из окна Гертрудинскую церковь видно.
— Но это же будет контражур, — ответил Лабрюйер. — Ты сам понимаешь, если снимать человека на фоне окна, через которое в комнату идёт свет, то получится один чёрный силуэт.
— Я пробовал снимать из окна салона. Она... то есть человек, стоял на улице, а я снимал большим аппаратом вот отсюда.
— А в салоне свет горел? — заинтересовавшись, спросил Лабрюйер.
— Горел.
— И как получилось?
— Плохо получилось. Но должен же быть способ снимать под углом. Возить аппарат по всему салону я не хотел, вот попробую с «Атомом», может, что-то выйдет.
— Давай сперва попробуем в салоне, пока нет посетителей. Неси сюда «Атом», — велел Лабрюйер.
Ян принёс аппарат, и они с азартом стали искать заветный угол для съёмки. Отщёлкали не менее дюжины кадров, причём Лабрюйер даже нарисовал карандашом план салона и свои перемещения возле витрины.
— Беги, проявляй скорее, — велел он. — Очень любопытно, на что мы столько плёнки извели.
— А кто будет принимать клиентов?
— Я их задержу, иди скорее.
Чем задержать — в салоне имелось, одни альбомы чего стоили.
Примерно час спустя были готовы карточки, сделанные для пробы. Их оказалось одиннадцать — два кадра Ян всё же загубил.
— А что, могло быть хуже, — сказал Хорь, изучая Яново творчество. — Время потрачено не зря.
— Мы, наверно, минут двадцать нужные углы искали, — ответил Ян.
— И все двадцать минут перед витриной стояла пролётка?
— Какая пролётка?
Качество карточек было далеко не блестящим, но можно было понять — в пролётке женщина, худощавая блондинка. Она велела орману остановиться не прямо перед дверьми фотографического заведения, а сбоку, и явно пыталась разглядеть, что делается за витринным стеклом. Гуляющего возле витрин Лабрюйера она видела, а Яна в глубине салона — нет, и вряд ли поняла, что идёт фотосъёмка.
— Фирст! — воскликнул Лабрюйер. — Срочно нужен Фирст!
Быстро одевшись, он взял карточки и на трамвае поехал в полицейское управление.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Фирст был на задании, а Линдер не имел времени на разговор, он должен был выезжать в Московский форштадт, где обнаружили сильно покалеченного, ограбленного, но способного давать показания русского купца. Он взял фотокарточки и обещал передать их Фирсту.
— Другим агентам тоже покажи, — попросил Лабрюйер. — Может, дамочка кому-то уже знакома.
— Хорошо, а теперь — извини, бегу.
Из сыскной полиции Лабрюйер пошёл к Немецкому театру — искать ормана, который возил блондинку. К счастью, там в очереди обретался Мартин Скуя. Он вместе с Лабрюйером обошёл собратьев по ремеслу, и хозяина пролётки определили точно — Бертулис Апсе, искать его лучше у Новой Гертрудинской церкви.
— К тёще не заезжал? — спросил Скую Лабрюйер.
— Заезжали с женой.
— Не нашёлся Леман?
— Тёща говорит — там вообще странные дела творятся. Внуки Лемана куда-то подевались. В доме — только дочка с мужем, да ещё к мужу приехали два каких-то парня, тёща слыхала — будто бы племянники. Она говорит — не хотела бы с этими племянниками встретиться ночью на пустой улице.
— Этого ещё не хватало... А что за человек Бертулис Апсе?
— Обычный человек, ездит правильно, я не слыхал, чтобы он в происшествие угодил. Ну, ездит давно, лет десять, наверно... Лошади у него староваты, но спокойные... что ещё?..
— И на этом спасибо.
В фотографическое заведение Лабрюйер возвращался пешком и неторопливо. Там его ждала суета, а ему было над чем поломать голову.
Пройдя мимо заведения, он направился к Новой Гертрудинской церкви. Место было для орманов привлекательно тем, что там стоял известный всей Риге Большой Насос, а рядом шла торговля съестным, и умные соседки приносили корзинки с горячими, прямо из печки, пирожками.
Бертулиса Апсе Лабрюйер не нашёл, но просил орманов передать: пусть заглянет в «Рижскую фотографию господина Лабрюйера».
Темнело, и рабочий день в фотографическом заведении близился к концу. Пора было запирать двери. Лабрюйер вместе с Хорём и Яном забрался в лабораторию, и там Хорь принялся колдовать над Яновой плёнкой, вытягивая изображение блондинки, добиваясь максимальной резкости. Ян внимательно следил за манипуляциями — учился. Госпожа Круминь в это время прибиралась в салоне.
Потом Хорь признался, что ещё не совсем здоров, и госпожа Круминь принесла ему целебных травок. Хорь ушёл домой — лечиться, а Лабрюйер, отпустив Яна, сходил поужинать во «Франкфурт-на-Майне» и вернулся в фотографическое заведение. Нужно было дождаться Сеньку и узнать, куда бегала и с кем говорила Нюшка-селёдка. С Сенькой было условлено, что он дворами проберётся к квартире Круминей, живших, как и полагается дворницкому семейству, на первом этаже, постучит в окошко, и тогда кто-нибудь введёт его в заведение с чёрного хода.
Сеньки всё не было и не было. Лабрюйер с горя сел читать «Принцессу Грёзу». Красивый и отважный герой Бертран (помирающего Рюделя Лабрюйер не счёл героем) с боями пробивался к принцессе Мелиссинде, чтобы прочитать ей стихи. Случилось то же самое, что с Бальмонтом, — стихи, вокруг которых персонажи пьесы развели столько суеты, показались Лабрюйеру вычурными. Но настала минула, когда он поймал себя на острой ненависти к принцессе. Это его удивило, читать было всё интереснее, узнать, выдержит ли Бертран атаки соблазнительницы, — всё важнее.
В самую решительную минуту Лабрюйер услышал, как через чёрный ход кто-то пробирается в заведение. Он отложил книгу, достал револьвер. Но это были Енисеев и Росомаха.
— Ну-ка, Леопард, расскажи подробно, где ты взял этот чертёж, — потребовал Енисеев.
— Какой чертёж?.. A-а, летающий пароход! — вспомнив приспособленные к бортам аэроплана колёса, воскликнул Лабрюйер. — У Панкратова снимал комнату изобретатель, я же рассказывал, этакий гений из провинции. За комнату, понятное дело, не платил, и Панкратов его выставил. А чертёж он при сборах попросту забыл.
— Понятно. Я показал это произведение искусства нашим чертёжникам. Сделано-то безупречно. И тут входит инженер, Розенцвайг. Ему любопытно стало, мы и показали. И знаешь, что он сказал? Что отвезёт эту штуковину на «Мотор», к Калепу, потому что она, кажется, может очень пригодиться. Так что неплохо бы отыскать изобретателя. Если в его затее есть хоть какой-то смысл, ему заплатят.
— И мы внесём свой вклад в развитие русской авиации, — добавил Росомаха. — Думаете, нас хоть кто-то поблагодарит?
Наблюдательный отряд дружно расхохотался.
— Как госпожа Круминь приняла мой подарок? — полюбопытствовал Енисеев.
— Спроси лучше, как я его принял. Чуть не поседел, — огрызнулся Лабрюйер. — И за нами следят, я сам видел топтуна.
— Вот и прекрасно. Сделай, пожалуйста, описание. И тогда им займётся Акимыч. Да что это я раскомандовался? Где Хорь?
— Сказал, что выйдет ненадолго. И в самом деле, куда-то запропал. А насчёт утюга ты поторопился. Ян с Круминем старый нашли.
Лабрюйер описал найденные под помостом сокровища, Росомаха рассмеялся:
— Это, может, даже не Пича, а сам старый Круминь припас!
— Сумасшедшее у нас всё-таки ремесло, — горестно признался Енисеев. — Казалось бы, дрянь какая-то — чугунный утюг! А ведь сколько смыслов в него может быть вложено, кроме его прямого назначения. И вот дёргаешься, беспокоишься, разгадываешь — в ущерб более серьёзным делам. А оказывается — трата времени, и винить некого. А не потратили бы время — оказалось бы, что как раз в утюге кроется государственная тайна.
— Мы идём неверным путём. Нужно было подтолкнуть к настоящему розыску госпожу Круминь. Она бы нам столько государственных тайн откопала — успевай только слать донесения, — заметил Росомаха. — Что, Леопард, она больше не ходила допрашивать соседок?
— Кто её разберёт. Она обо всех своих манёврах не докладывает.
— Но сама мысль, что преступление могло быть совершено во время беспорядков, мне нравится. Тогда ведь было столько безобразий... — Енисеев покачал головой. — Ты бы потолковал с ней об этом, Леопард. Вот этот твой Ротман — тоже ведь ищет свидетеля, который подтвердил бы невиновность племянника, и кого-то уже нашёл. Через Ротмана можно выйти на подлинного виновника расстрелов...
— Который сейчас благоденствует в Риге и в