— Я должен был догадаться, — горестно вздохнул Розенцвайг. — Сумасшедшие обожают старательно вычерчивать свои прожекты.
— Да, он не в своём уме, — согласился Калеп. — Впрочем, это безобидный сумасшедший, он не кричит и в драку не лезет. Его даже подкармливают наши сердобольные рабочие. Он с кем-то в слесарном цеху подружился...
Лабрюйер задумался. Он вспомнил Собаньского. Ведьлюцинский гений не один вечер потратил на свой великолепный чертёж. Он должен был хотя бы попытаться его вернуть. И начать поиски ему следовало с Конюшенной улицы. А он там после того, как Панкратов его выставил, ни разу не появился.
Дискуссия о гидроаэропланах меж тем подошла к концу. Калеп своей директорской властью окончательно прекратил её и отправил подчинённых на рабочие места. Вместе с инженерами ушёл и Дыбовский. В комнате остались только Калеп, Лабрюйер и Гаккель.
— Если бы объединить ваш талант и опыт Дыбовского, мир бы имел гениального конструктора, — сказал Гаккелю Калеп. — Но вы не лётчик, а он не имеет ваших знаний. Подружиться с ним вы, боюсь, не сумеете...
— И не собираюсь! — отрубил изобретатель.
— Если вы хотите добиться правительственного заказа на свой аэроплан, вам только им и нужно несколько лет заниматься. А вы — чего только не пробовали.
— И всюду достиг успеха!
Калеп покачал головой. А Лабрюйер вдруг вспомнил, с каким ошарашенным лицом сидел Гаккель в автомобиле, взлетевшем на сугроб.
— Господин Гаккель, вы собирались помочь своему шофёру, — напомнил он. — Бедняга, наверно, до сих пор не вылез из Ноева ковчега.
— Какого ковчега? Ах, да! Фёдор Фёдорович, мне нужно человека четыре самых здоровых грузчика!
Узнав подробности, Калеп рассмеялся и вдруг сильно закашлялся.
— Что-то я в последнее время совсем расклеился, — пожаловался он Лабрюйеру. — Яков Модестович, догоните Рейтерна, он вам даст грузчиков. А модель пусть пока останется тут.
— Нет. Не хочу, чтобы Дыбовский её изучал.
С тем Гаккель и побежал искать Теодора Рейтерна.
— Удивительный человек, — сказал о нём Калеп. — Прекрасное образование, строил в Сибири первую линию высоковольтных передач, в Санкт-Петербурге трамвайное сообщение проектировал, потом аэропланами увлёкся. На его «Гаккеле-седьмом» Алехнович той весной всероссийский рекорд высоты в Москве поставил — шестьсот тридцать четыре сажени. И вот надо же, потянуло его к морской авиации...
— Я, если позволите, сейчас поеду прочь, — ответил Лабрюйер. — Был рад встрече. Кстати, где теперь госпожа Зверева и Слюсаренко?
— Сию минуту, насколько я знаю, в столице. А весной собираются открывать в Зассенгофе, тут поблизости, настоящую лётную школу и строить авиационные мастерские.
— Конкуренты? — усмехнулся Лабрюйер.
— Не совсем. У них другая задача. Изобретать аэропланы они не будут, а будут, если смогут получить заказ от Военного министерства, делать «фарманы» по французскому образцу, но на свой лад, с укороченными крыльями и иными нововведениями. Зверева своего добилась — она спроектировала отличный самолёт-разведчик. Говорят, будет развивать скорость более ста двадцати вёрст в час.
Калеп покосился на большие настенные часы. Это не было намёком. Лабрюйер и без намёков понимал, насколько занят директор завода.
— Она дама решительная и отступать не умеет, — согласился Лабрюйер. — Рад, что у неё всё хорошо. Если появятся вопросы — я вам телефонирую.
— Вы ведь на ормане прибыли?
— Да, так смешно получилось — он ждёт меня где-то на заводской территории. Я его на весь день нанял, — объяснил Лабрюйер. — Честь имею кланяться.
Бертулис Апсе действительно ждал неподалёку — поставил свою пролётку в тупичок и курил трубку в компании двух мужчин; один был в длинном промасленном фартуке, другой — в грязном халате, сильно смахивавшем на подрясник. Судя по весёлым физиономиям, в компании шёл обмен непотребными историйками.
— Едем, — сказал орману Лабрюйер.
Сейчас ему срочно требовалось одиночество.
Молодые офицеры и инженеры так галдели, что Лабрюйер малость ошалел от их жизнерадостного шума. Он даже позавидовал этим мужчинам, способным с таким азартом обсуждать лошадиные силы в моторе. Обсуждение моделей оказалось, как это ни странно, утомительным.
И вдруг тот маленький Лабрюйер, который жил в голове у большого Лабрюйера (большой, откинувшись на спинку сиденья, даже закрыл глаза и попытался задремать, пока пролётка несла его по Калнцемской улице к реке), внятно произнёс:
— Наташа, если бы ты знала, как я устал...
Написать ей такое было невозможно.
— Наташа, это ничего, это пройдёт. Соберусь с силами и распутаю запутанные клубочки, — пообещал Лабрюйер и понял, что вот теперь он, кажется, на верном пути. Примерно так и нужно начать письмо: «Наташа, мы здесь заняты каверзным, сложным и пока совершенно непонятным делом, но я думаю о тебе, я помню о тебе и я говорю с тобой...»
— Так сразу на Александровскую? — спросил, обернувшись, Бертулис Апсе.
— На Александровские высоты. Там мне теперь самое место...
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Лабрюйеру нужно было понять, как расположено богоугодное заведение и есть ли там какие-то дырки в заборе. По опыту Лабрюйер знал, что дырки есть всюду и всегда, а особливо там, где всякие строгости. Если бедным безумцам запрещают пить спиртное и курить табак, наверняка найдётся старичок в приюте при лечебнице, который за малое вознаграждение сбегает в лавку, и не через главные же ворота он побежит.
Лавка отыскалась на Мостовой улице, бывшей, с учётом небольшого моста, как бы продолжением Выгонной дамбы, по которой Лабрюйер и был доставлен к Александровским высотам. Она как раз шла вдоль стены, окружавшей лечебницу, и дальше — к железной дороге и Кайзервальду.
Время было почти вечернее, в лавке скучала хозяйка, Лабрюйер явился нежданным развлечением, купил жестяную коробочку с монпансье — порадовать Пичу, а потом завязал разговор — не страшно ли молодой и красивой женщине жить по соседству с сумасшедшими.
— Не такие уж они сумасшедшие, — сказала хозяйка. — Иные даже совсем приличные господа, а лечат расстроенные нервы.
— Да, такое бывает. Хорошо, если у человека есть умные родственники, вовремя уговорят полечиться и ещё карманных денег дадут. А ведь есть и несчастные, о которых позаботиться некому...
Лабрюйер вздохнул и возвёл взор к низкому потолку лавки.
— Ох, да, есть, есть... — согласилась хозяйка.
— У моих знакомых сын в лечебницу попал. Студент, умница, медик, первым на курсе был, и надо же — заучился. Перестал понимать, где обычные люди, а где — больные, всех лечить пытался. Так со всеми книжками его в лечебницу и свезли.
Это была ловушка — хозяйке следовало вспомнить про другого студента. Но она заговорила о постоянном жителе Александровских высот — маленьком и щупленьком старичке, отчего-то вообразившем себя драгунским капитаном.
— Так-то он обо всём хорошо рассуждает, знает, который день, которого числа, его гулять отпускают, знают, что всегда вернётся. А как вспомнит, что он драгунский капитан, так и начинает чушь нести, бедненький. И дамы все от него без ума, и государь император его крестом наградил.
— И что же, неисцелим?
— Неисцелим...
— И сюда, к вам, захаживает? Как же он через забор перелезает?
— На Аптекарской ворота и калитка есть, иногда через неё можно проскочить, а подальше две доски в заборе расшатаны, снизу гвозди вынуты, они раздвигаются и можно пролезть. Да вы не бойтесь, ничего страшного! Они тихие, буйных держат взаперти. И они далеко не уходят. Здешние их знают и молчат. А если уйдут подальше — их сразу заметят, на них же больничные халаты и колпаки.
Слово за слово — Лабрюйер узнал всё, что только мог, про нравы Александровских высот. И у него в голове стал складываться план.
Возвращаясь, он чувствовал себя Змеем Горынычем: одна голова готовила штурм Александровских высот, другая маялась от острой зависти к молодым офицерам и инженерам, обсуждавшим модели гидропланов. Он тоже хотел быть таким — не очень опытным, но целеустремлённым, убеждённым в своей правоте, немного идеалистом и романтиком на службе Отечеству. Но, видимо, при его ремесле идеализм выветривался ещё до тридцати, а оставалось что-то малопонятное — то, чем иногда бравировал Енисеев, рассуждая о высоких материях. Третья голова ошалело повторяла: Наташа, я пишу тебе эти строки, Наташа, я пишу тебе эти строки...
Подъезжая по Выгонной дамбе к Ганзейской улице, Лабрюйер велел орману ехать помедленнее. Хотя уже давно стемнело и Сенька Мякишев наверняка ждал в фотографическом заведении, Лабрюйер всё же глядел по сторонам — вдруг в свете фонаря мелькнёт полуцыганская физиономия. Тогда можно было бы прихватить парня с собой.
Но не Сеньку он увидел, а Лореляй.
Хотя приличной даме не положено стоять на тротуаре, пусть даже с другой приличной дамой, потому что это удел проституток, Лореляй явно плевала на правила хорошего тона.
— Ну-ка, шагом, — велел орману Лабрюйер и внимательно разглядел дом, возле которого Лореляй затевала свои проказы. Он подумал: «Вот тут, скорее всего, не гостиница, потому что нет вывески, но и не квартиры добропорядочных бюргеров, потому что у тротуара стоят два автомобиля и три конных экипажа». Скорее всего, богатые меблированные комнаты, решил Лабрюйер, и нанимают их дамы известного поведения...
Надо полагать, эти дамы берут с поклонников побольше, чем проститутки с Канавной улицы, и берут красиво — драгоценностями, так подумал Лабрюйер и пожелал Лореляй удачи. Пусть её ловкие пальчики сумеют молниеносно вынуть из ушей зазевавшейся хмельной барышни алмазные серёжки! Барышню не жалко — не тяжким трудом серёжки добыты.
— На Александровскую, — приказал он Бертулису Апсе. И тот чуть ли не за десять минут его туда доставил.
В лаборатории Лабрюйер обнаружил Хоря, одетого по-мужски, и очень довольного Сеньку. Хорь учил его проявлять и закреплять отпечатки на карточках, и Лабрю