йер впервые пожалел товарища по наблюдательному отряду, от души пожалел: ему, видно, сильно недоставало компании сверстников.
— Ну, Мякишев, докладывай, — сказал он.
Сенька выложил перед собой листок с планом, вычерченным рукой, которая не часто бралась за карандаш.
Дом, возле которого караулила жертву Лореляй, действительно предлагал во втором и в третьем этажах меблированные комнаты. По соседству, на Охотничьей, располагалась гостиница, чуть подальше можно было снять скромную комнату и даже угол в подвале. Других мест, где бы мог поселиться приезжий, Сенька не обнаружил.
— Хорь, нужны ещё карточки с блондинкой, — сказал Лабрюйер. — Завтра ты, Мякишев, пойдёшь искать женщину. Может статься, ты её не найдёшь, но нужно убедиться, что её в тех краях нет. Спрашивать будешь так: её возил орман Бертулис Апсе. А фотографическую карточку дал тебе один господин. И, если начнут расспрашивать, дай понять, что всё дело в господине, дама от него сбежала, а он её ищет. Может, жена, может, сожительница, кто их разберёт. Понял?
— Да понял...
— Если скажут, что живёт там-то и там-то, постарайся увидеть и убедиться, что она.
— Ты действительно полагаешь, что между блондинкой, Ротманом и «черепом» есть какая-то связь? — спросил Хорь.
— Явной вроде бы нет. Но «череп» выследил Ротмана и не постеснялся караулить его с револьвером возле самого жилища. Если «череп» или сам ходил за Ротманом, или кого-то посылал, то он знает, что Ротман побывал в нашем заведении. А он — не тот человек, чтобы заказывать карточки для подарков родне. То есть «черепу» могло стать любопытно, зачем он сюда приходил и не будет ли от нас какого вреда. Блондинка, возможно, и раньше тут мельтешила, просто мы её не заметили. А вот что бы могло объединять сумасшедшую фрау Крамер, «черепа» и блондинку — этого я даже предположить не могу.
— Вот как ты комбинации составляешь...
— Да они сами составляются.
— Ловко...
— Обычное дело. Очень удобно шахматные фигурки использовать. Вот у нас на доске блондинка, «череп», Ротман и фрау Крамер. А вот ещё одна фигурка — некая Матильда, у которой Ротман, возможно, прячется. Хм, Матильда... Тут я попробую расспросить одного человека. Но сейчас — пора ужинать и спать. Завтра с утра много дел.
— Где будет жить Мякишев?
— Я придумал, где будет жить Мякишев. Сегодня ещё здесь переночует, а завтра устроим ему новоселье.
Утром Лабрюйер отправился к Шнеерзону.
— Здравствуйте, господин Шнеерзон, — сказал он, войдя в маленькую мастерскую. — Во-первых, я на вас обижен, очень обижен. Отчего вы до сих пор не прислали Гришу с Дорочкой?
Скорняк заулыбался.
— Я всем всегда говорю, что во всей рижской полиции не найти второго такого порядочного человека, как господин Гроссмайстер, — ответил он. — Вы пришли наконец заказывать шапку?
— Нет, господин Шнеерзон, я пришёл поговорить об одной девушке. Вернее, она уже давно не девушка, и лет ей, я думаю, куда больше сорока, но вы могли её знать в молодости.
— Так вы садитесь, садитесь, господин Гроссмайстер! Моя Лея сегодня с утра испекла пирожки с лёгким. Хотите пирожки с лёгким? Она кладёт в них лук, рубленое яичко, и они получаются нежными, как весенние цветочки. А запивать их надо куриным бульоном.
Отведав пирожок и выпив кружку отличного горячего бульона, Лабрюйер попросил супругу скорняка остаться.
— Я начну, как сказки начинаются. Много лет назад жила красивая еврейская девушка, очень красивая. Я думаю, она была из бедной семьи и хотела лучшей жизни. Поэтому она не вышла замуж за простого портного или сапожника, а убежала с молодым человеком. Что там у неё с ним вышло — не знаю, но в конце концов она оказалась в весёлом доме на Канавной улице.
— Ой-вэй! — разом воскликнули старички.
— Да, да, и это ещё не худшее, что могло её ожидать. Там она познакомилась с богатым человеком, он выкупил её у хозяйки дома и где-то поселил. Больше никто о ней ничего не знает. Может быть, она даже вышла замуж. Или вернулась к родственникам...
— Если она убежала из дома, то для родственников она всё равно что мёртвая, — серьёзно сказал Шнеерзон. — У нас с этим не шутят. По ней, наверно, даже прочитали заупокойную молитву «кадеш». И семь дней сидели на полу, как сидят, когда в доме покойник.
— Бедная мать, бедная мать... — пробормотала супруга скорняка, не на шутку расстроившись. — Какой позор, какой позор на всю семью...
— Не случилось ли такой беды с кем-то из ваших знакомых? — спросил Лабрюйер. — Девушку звали Хава-Матля, в весёлом доме ей дали имя Матильда.
— Нет, у наших знакомых такой девушки не было, — сразу ответила Лея. — Я бы знала.
— Может быть, девушка не из Риги? — предположил скорняк. — И я даже думаю — совсем не из Риги, а из маленького городка, из местечка, знаете, что такое штетл? Это городок, где много бедных евреев, и чем они кормятся, даже понять невозможно. Рижская девушка знает, что может познакомиться с хорошим женихом, она не станет делать глупостей. Она может понравиться даже доктору или адвокату — я имею в виду еврейского доктора или адвоката. А девушке из местечка где взять хорошего жениха? Да, да, бывали случаи, что их сманивали дурные люди, бывали...
— И красивая девушка очень хорошо знает, что она красивая, — добавила Лея. — Она задирает нос, а мать ей наверняка говорила: Хава-Матля, здесь нет человека, который бы оценил твою красоту!
— Значит, мы поняли, как это могло произойти. А что с ней могло случиться, когда её выкупил богатый человек?
— Вряд ли он на ней женился. Пожил с ней пару лет, дал ей денег, и они расстались. Но, если он порядочный человек, он мог ей подыскать жениха... — тут Лея задумалась. — И дать приданое... Это значит, что её увезли туда, где о ней никто ничего не знает.
— Значит, найти её не удастся? Ну что же, такой результат — тоже результат. Спасибо, господин Шнеерзон, спасибо, госпожа Шнеерзон.
Лабрюйер встал.
— Господин Гроссмайстер, есть один человек, которого нужно спрашивать о красивых девушках! — вдруг сообразил скорняк. — Это сват! У русских свахи — женщины, а в местечке сват — обязательно мужчина. Ещё двадцать лет назад такие сваты разъезжали по местечкам и знали наперечёт, у кого сколько дочек на выданье и какое у каждой приданое, они и всех женихов знали. Конечно же, старый Хаим-Арон должен помнить всех красивых девушек!
— Да, Хаим-Арон! — обрадовалась Лея. — Он совсем уже старенький, стал такой праведник, такой праведник! В пятницу вечером мы его увидим в синагоге!
— Да, он теперь, как мальчик, ходит туда и заново учит Тору! — Шнеерзон рассмеялся. — Старость, скажу я вам, господин Лабрюйер, очень опасная вещь. Нас с Леей спасают только внуки — приходится казаться умнее, чем мы на самом деле, правда, Лея?
— Госпожа Шнеерзон, я тоже внука завёл, — сказал Лабрюйер. — Да, да, позавидовал вам, у вас такой толковый Гриша. А у меня теперь Сеня. Не знаете, никто поблизости не сдаёт в комнате угол? Хотелось бы его поселить не слишком далеко от «фотографии». Но чтобы комната была тёплая, с умывальником, как полагается, чтобы постельное бельё меняли чаще, чем раз в три года.
— А я спрошу у соседок, господин Гроссмайстер, — пообещала супруга скорняка. — Абрам, ты уже предлагал господину Гроссмайстеру серый каракуль?
— Господин Гроссмайстер, пока вы будете думать, зима кончится! Давайте я всё-таки сошью вам шапку. Вы молодой человек, вам жениться надо... — напомнил скорняк.
— Надо, — согласился Лабрюйер. И ушёл, исполненный решимости сесть и написать письмо Наташе.
Но в фотографическом заведении он занялся совсем другим делом.
Телефонная барышня соединила его с кабинетом главного врача лечебницы на Александровских высотах.
— Я обращаюсь по деликатному вопросу, — сказал Лабрюйер. — Мой родственник, студент, стал заговариваться. Он много занимается, к тому же нервический тип сложения. Нельзя ли его поместить к вам на несколько недель — под присмотр опытных врачей? Мы бы держали его дома, но он вдруг начинает кричать, сами понимаете, это так неудобно...
Разговор затянулся минут на десять — Лабрюйер вызнавал, сколько человек в палате, хорошо ли охраняется корпус, не грозит ли родственнику встреча с настоящими буйными безумцами. Решётки на окнах его тоже интересовали. Завершил беседу он так:
— Если в течение трёх дней его состояние не улучшится, я вам телефонирую, и мы оговорим условия.
Хорь слушал этот разговор и усмехался.
— Уж не меня ли ты собрался сдать в эту лечебницу? — спросил он.
— Я просто хотел знать порядки в лечебнице. Пойду туда сам, только нужно раздобыть халат, колпак и ту войлочную мерзость, в которую обувают больных.
Хорь уставился на Лабрюйера с восторгом, но восторг был какой-то тревожный.
— Ты хочешь изобразить сумасшедшего?
— После того как я изображал Аякса Локридского, мне уже ничего не страшно. Ты не забывай, я пять лет служил полицейским агентом под началом господина Кошко, а он обожал всякие маскарады. Я как-то даже был старухой на паперти. Если хочешь, спроси Панкратова — он тебе расскажет, как два часа пролежал под кроватью, на которой преступник занимался любовью с супругой.
Хорь расхохотался.
— Нужно туда отправить Мякишева. Я по глазам вижу, что он вернётся и с халатом, и с колпаком, и даже с каким-нибудь серебряным портсигаром.
— Это мысль. Эй, Мякишев!
Сенька сидел в закутке. Хорь принёс ему туда толстый бутерброд с салом, и Сенька с ним управлялся. Лабрюйер объяснил задачу — выяснить, во что одеты безумцы, как себя ведут на прогулке, как удирают и возвращаются через дыру в заборе. Выдав деньги на расходы, шестьдесят копеек на ормана и ещё двадцать на пропитание, Лабрюйер вывел Сеньку чёрным ходом, показав ему дорогу через забор.
— А теперь нужно поискать нашего доброго Мюллера, — сказал он, вернувшись. — Похоже, для вылазки на Александровские высоты нам понадобится автомобиль.
— Нам?
— Да, оставим в салоне Яна и поедем вместе. Мало ли какие сюрпризы меня ждут в лечебнице. Может, даже придётся спасаться бегством. Будет правильно, если ты меня встретишь на выходе и отсечёшь погоню.