— Леопард...
— Что?
— Как быть с Горностаем? Ему ведь вся эта история с маньяком не по душе.
— Думаешь, я нежно люблю маньяков? Но то, как этот сукин сын вывернулся из-под удара, означает, что у него есть деньги и власть над людьми. Правда, пока нет связи между ним и заводами. Но я её найду... Для начала нужно раздобыть списки членов Императорского Рижского яхт-клуба и Лифляндского яхт-клуба.
— Зачем тебе?
— Я же говорил — тела девочек найдены или в воде, или близко от воды. Мне кажется, у нашего маньяка есть своё судно. Это или катер, или яхта.
— То есть нужно побывать в яхт-клубах? Да они же сейчас заперты.
— Я думаю, такие списки можно найти в библиотеке. Ведь богатые организации стараются жить красиво — издают целые книжки о себе. Устав яхт-клуба я сам однажды видел — брошюра с виньетками. Хотя... Хорь, ты не хочешь пройтись по редакциям газет? Ведь обычно журналистам дарят всё это печатное добро на всякий случай, а потом оно лежит по углам и в конце концов пускается на растопку. Из библиотеки нам книги не дадут, а в том же «Рижском вестнике» спасибо скажут, если избавим от мусора. Записывай — «Рижский вестник», «Рижская мысль», «Прибалтийский край», «Рижская жизнь»...
— Сегодня уже не смогу. Сам видишь — я в мундире и при исполнении...
Мундиром на сей раз были прямая юбка и едва приталенный жакет, классический костюм-тальер, взятый наугад, без примерки, в магазине готового платья на Дерптской. Но у Хоря был хороший глазомер, и тальер сидел на нём не слишком страшно.
Туда, где его не знают, Хорь хотел пойти в мужском виде, и Лабрюйер его прекрасно понимал.
— Значит, завтра. Нужно будет Яну жалованье повысить — он много работает. Значит, завтра с утра оставим на него заведение...
Тут пришли клиенты, которым посреди зимы захотелось увидеть себя на фоне летнего пейзажа, и Лабрюйер, скинув пиджак, пошёл менять фон.
Потом он связался с Линдером и попросил, чтобы тот в ближайшие полчаса никуда не посылал Фирста.
Прибыв в полицейское управление, Лабрюйер потолковал с Фирстом и чётко сформулировал задание. Агенту следовало изучить дом на Нейбургской и всё его население.
— Я понимаю, что сразу ты не разглядишь, что связывает жителей этого дома с «Мотором», — сказал Лабрюйер, — но надо постараться.
— Рубль в час? — спросил Фирст.
Цена была великовата, но один раз Лабрюйер сгоряча заплатил ему столько — и деваться было некуда...
Вернувшись в «фотографию», Лабрюйер поспешил на помощь Яну. Потом с чёрного хода явился Хорь, принёс устав яхт-клуба и с енисеевским ехидством сообщил, что поиски владельца яхты не затянутся — в Императорском яхт-клубе числится триста тридцать человек.
— Но не может быть, чтобы там стояло триста тридцать яхт, — ответил на это Лабрюйер. — А ведь рядом ещё и Лифляндский яхт-клуб. Надо бы понять, сколько этих посудин на самом деле.
— Это работа для десяти человек, — возразил Хорь.
— Ничего, вдвоём справимся. Давай сюда всю добычу.
Но потрудиться не пришлось — в лабораторию заглянул Ян.
— Господин Гроссмайстер, к вам пришли.
Лабрюйер вышел и увидел фрау Трудхен в совершенно невероятной шляпе, похожей на меховую суповую миску с птичьими крыльями, судя по размеру — индюшачьими.
— Добрый день, фрау, — сказал он. — Угодно сделать фотографическую карточку?
А сам глазами и едва заметным жестом указал на дверь.
— Я хотела узнать цены, — ответила Трудхен.
— Вы можете также ознакомиться с образцами. Если нужны рекомендации — их даст персонал «Франкфурта-на-Майне», с которым у нас постоянное сотрудничество. Достаточно перейти Александровскую — и вот ресторан.
Трудхен опустил взгляд — это заменило кивок.
— Да, рекомендации необходимы, — согласилась она.
— Присядьте, посмотрите альбомы. А я, извините, сейчас занят.
То, что Трудхен пришла, означало одно — её прислала Лореляй. Если Лореляй сама не пожаловала — значит, что-то стряслось. И лучше при Яне всего этого не обсуждать.
Быстро одевшись, Лабрюйер вышел через чёрный ход дворами на Колодезную и побежал во «Франкфурт-на-Майне». Там он попросил столик в самом дальнем углу, а гардеробщику дал указание — когда придёт полная дама в крылатой шляпе, направить её в тот угол.
Ждать пришлось недолго.
— Что с ней? — первым делом спросил Лабрюйер.
— Мокрое дело, — ответила Трудхен. — Она зашла в комнату и увидела там покойника. На всякий случай поскорее ушла — чтобы не объяснять ищейкам, как она в эту комнату попала.
— Этого ещё не хватало. Где?
— На Выгонной дамбе. В меблированных комнатах.
— А сама Лореляй сейчас где?
— В форштадте. Она сказала — покойник такой, что вам известен.
— Ясно. Сейчас попьём чаю, и ты меня к ней отвезёшь.
Лореляй, разумеется, имела несколько убежищ. То, куда привела Лабрюйера Трудхен, было за Ивановским кладбищем, на Костромской улице. Орман довёз до Ярославской, дальше шли через квартал пешком.
— Выходит, ты его всё-таки знала, — сказал Лабрюйер, войдя в маленькую, довольно прилично убранную комнатку.
— Ты его так расписал, что трудно было не узнать, — ответила Лореляй. — Раздевайся, садись. Нет, не знала.
Она была в домашней одежде — простой юбке, клетчатой блузке без затей, и занималась самым мирным делом — штопала натянутый на деревянный грибок чулок.
— Но ты ведь его искала? Я видел тебя вечером возле тех меблированных комнат. Проезжал мимо...
— Да, я хотела понять, что это за сволочь. Убивать его я не собиралась, только взять бумажник и документы.
— На что тебе? — удивился Лабрюйер.
— Не мне. Я для тебя старалась, старый пёс, ты бы с бумажками разобрался. Нет, это не любовь. Всё дело в Ротмане. Когда-то он ко мне хорошо относился... Нет, любовником не был. Просто пригрел глупую девчонку. Это иногда бывает.
Лореляй была мрачна, в глаза не глядела, такой её Лабрюйер ещё не видал.
— Ты говори, говори...
— У Ротмана ведь не было врагов. То есть среди наших. Он просто исчез, знаешь, как исчезают старики. Все решили, что помер... кто-то кому-то сказал, что он помер, все поверили. Во время беспорядков много трупов находили, никто не разбирался, паспортов у них не проверял. А он, оказывается, был жив.
— Жив — и совсем опустился.
— Когда ты рассказал, что какая-то сволочь хочет его убить, я подумала — надо бы самой этим заняться. Ты ведь не знал, что это за молодчик. А сам бы ты у него бумажник и документы не стянул. Я решила — сделаю то, что могу, дальше — ты.
— Рассказывай.
— Я в дом прошла вместе с компанией. Двое мужчин, три женщины, где три — там четвёртая. Дом шестиэтажный, я поднялась повыше. Там меня видели и запомнили.
— Ты уверена?
— Меня всегда запоминают. Я спросила у прислуги, не живёт ли тут господин — и описала, слово в слово, того мерзавца. Она сказала — да, живёт, но его нет дома, ещё не приходил. Он снял угловую комнату, на третьем этаже, недорого. Я написала записку, просила ему передать, она обещала.
— Записку?
— Должна же я была показать ей, что ухожу. В записке было: «Сердечко моё, я тебя не застала, жестокий муж увозит меня, но я вся твоя». Прислуга всегда читает такие записочки. Потом я спустилась, опять поднялась, уже на четвёртый этаж, постучалась в дверь, не открыли. А у меня с собой как раз случайно оказалась подходящая отмычка. Я вошла. Там была квартира, в которой никто не живёт. Я запёрлась в ней и стала ждать. Прождала четыре часа. Значит, было одиннадцать, когда я оттуда вышла. Думала, он уже пришёл, постучусь, войду, скажу, что ошиблась дверью. Ещё не было случая, чтобы мужчина не попытался меня удержать. А потом как-нибудь справлюсь. Может, попрошу, чтобы угостил в ресторане, может, ещё что-нибудь придумаю. Постучалась, вошла. А там — он, на кровати, задушенный.
— Ого!
— Задушенный шёлковым шарфом. С одной стороны, это могла сделать и женщина. С другой стороны — тот, кто хотел, чтобы подумали на женщину. Я огляделась. Шарф с шеи стянула...
— Ты сняла с покойника удавку?
— А что тут такого? Я что, впервые покойника вижу? Нельзя было, чтобы полиция подумала на женщину. Я просто заметала следы. Вот он, этот шарф.
Удавка висела на спинке дешёвого венского стула. Это был бледно-голубой шарф с набивным рисунком в виде расплывчатых роз и с бахромой, длиной в три аршина.
— Шёлк, говоришь?
— Точнее, крепдешин. И ещё я бумажник с документами прихватила. Что ты так на меня уставился? Я же за ними и приходила.
Лабрюйер подумал: «Да, она именно такая, эта Лореляй, её хладнокровие — непременное и необходимое для выживания качество. Когда лазишь в окна третьего или четвёртого этажа, протискиваешься в форточки, перепрыгиваешь с балкона на балкон, иначе нельзя».
— Я твой должник, Лореляй, — сказал он. — Как ты полагаешь, кто удавил этого господина? Мог ли это быть Ротман?
— Я не думаю, что Ротман мог бы незаметно пробраться в тот дом.
— Ты же пробралась.
— Я — другое дело. А грязного заросшего старика туда не пустят. Там же консьержка внизу. Почему, ты думаешь, я в компанию замешалась?
— И вышла в компании?
— Вышла с каким-то мужчиной. Но он был пьян. Я взяла его под руку и вывела. Держи бумажник. И вот его паспорт. Нашла в потайном кармане пальто.
— Шведский подданный, — изучив паспорт, сказал Лабрюйер. — Олаф Акке. Пятьдесят семь лет. Чего же этот Олаф Акке с Ротманом не поделил? И что он тут натворил, если так боялся разоблачения?
— Этого я не знаю. Но в бумажнике — достаточно денег, чтобы год жить без забот. Забирай. Мне это не нужно.
Лабрюйер с интересом посмотрел на Лореляй. Она вздёрнула подбородок, всем видом показывая: и у меня есть своя гордость, деньги, добытые таким путём, брать не желаю.
— Тут ещё какие-то бумаги.
— Всё забирай. И шарф уноси.
— Странное убийство. Похоже на женскую месть, — заметил Лабрюйер и внимательно посмотрел на Лореляй. — Допустим, некая женщина отомстила за любовника или же не хотела, чтобы господин Акке причинил вред любовнику...