— Потому что говорю — с тобой. Это ведь тоже наука, чёрт бы её побрал, знать — кого просить, кому приказывать! В корпусе не проходили!
Лабрюйер невольно улыбнулся.
— С Божьей помощью осилишь, — пообещал он.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Александровские высоты оказались твёрдым орешком.
Кабы только ими пришлось заниматься! Лабрюйеру же следовало держать в голове не только историю бедного Клявы, которого сделали в деле об убийстве Маши Урманцевой козлом отпущения. Ему следовало помнить также и про смерть «черепа» вкупе с исчезновением Ротмана, и про загадочную блондинку с госпожой Крамер, а также про того, кто увёз госпожу Крамер из «Северной гостиницы». Хорошо хоть, Енисеев обещал заняться Розенцвайгом.
— Этот голубчик пока производит впечатление малость придурковатого идеалиста, — сказал Енисеев. — Но как инженер он пользуется уважением. Я не удивлюсь, если он в юности, будучи наивным ягнёнком, натворил дел, а родня постаралась всё замять.
— Да, сходство с ягнёнком имеется, — согласился Лабрюйер. — Оттого он, возможно, выглядит моложе своих лет. Узнай, когда он родился.
— Ты хочешь понять, мог ли он совершить то, первое, убийство девочки? — догадался Енисеев. — Боюсь, что в пятнадцать или шестнадцать лет юный балбес, получив от дурочки решительный отказ, на такое способен. Не каждый балбес, конечно. Лично я, не справившись с первым поцелуем и получив от дамы первую оплеуху, облил чернилами её белый праздничный передник. И знаешь что самое обидное? Потом мы четыре года не видались, я навоображал, как проеду мимо её окна на белом коне в генеральском мундире, а она будет помирать от чахотки, и последним её словом будет моё имя. И что бы ты думал? Она вышла замуж за моего родного дядю! И никакой чахотки! Но когда я понял, что теперь могу звать её тётушкой, это был праздник! Уж и генеральских эполет не требовалось. Так вот, насколько я знаю род человеческий, Розенцвайг скорее наглотался бы спичечных головок, чем изнасиловал и зарезал девицу. Но это, так сказать, среднеарифметический Розенцвайг, который полон добродетельных немецких восторгов. Именно наш может оказаться исключением. Однако я сомневаюсь.
— Очевидно, нужно, чтобы Хорь приказал тебе узнать дату рождения Розенцвайга, — ответил на этот монолог Лабрюйер.
— Я узнаю. Это несложно.
Енисеев явно обиделся, что его прелестный экспромт, исполненный артистически, встретил такой приём.
— И потребуется запрос в выборгскую полицию. Там наверняка есть яхт-клуб. Пусть узнают, не приходила ли в последние десять лет рижская яхта «Лизетта». Я добуду хороший снимок.
— Ты — бульдог. Ты можешь вцепиться в рукав тулупа и часами не отпускать его, хотя рукав совершенно несъедобен.
— Возможно. Я взял след — и даже не пытайся сбить меня с этого следа, всё равно не получится, брат Аякс.
После того как Лабрюйер и Хорь заключили союз (без единого слова, но слова им и не требовались), Лабрюйеру стало гораздо легче давать отпор Енисееву. Енисеев правильно определил ситуацию: «спелись». Но спасать свой несколько пошатнувшийся авторитет он не стал — возможно, и эта интрига его на самом деле не столько беспокоила, сколько забавляла.
Замысел Лабрюйера проникнуть в лечебницу умалишённых Енисееву не слишком понравился («Если ты сам там спятишь, как мы тебя оттуда добывать будем?»), но спорить он не мог — командир наблюдательного отряда эту авантюру одобрил.
Инспектор Горнфельд, с которым у Лабрюйера никогда особой дружбы не было, по просьбе Линдера связался с дирекцией лечебницы и узнал, что Клява жив. Но подробностей ему не сообщили — якобы это какая-то священная Гиппократова тайна.
Вместе с Сенькой Мякишевым Лабрюйер составил план лечебницы и изучил все подступы к корпусу, где сидели буйные и теоретически должен был обретаться Андрей Клява.
— Летом было бы легче, — сказал Сенька. Он имел в виду, что летом больные прогуливаются во дворе и ходят вокруг четырёхугольного пруда, так что лишний человек в сером байковом халате не привлечёт к себе внимания. А зимой таких гуляк куда меньше.
— Тебе придётся проникнуть туда ещё раз, — подумав, решил Лабрюйер. — Мой шанс, кажется, связан с кухней. Им же дают трижды в день какой-нибудь габерсуп. Как я понимаю, еду привозят или приносят из кухни. По такому случаю двери корпуса отворяются.
Хорь, в это время красиво обрезавший карточки особой машинкой-гильотинкой, вытянул шею и посмотрел на план лечебницы.
— Знаете что, господа? Вам вдвоём не справиться. Я дам вам в помощь Акимыча. Он человек опытный — и у него припасён для таких случаев эфир. Не возражай, Леопард. Провалите эту операцию — второго шанса не будет. И как бы вы не подставили своего Кляву под удар.
— Но Барсук нужен Горностаю на «Фениксе».
— Как я сказал, так и будет.
Сенька, попав в наблюдательный отряд, сперва удивлялся — отчего эти господа называют себя по-звериному. Лабрюйер объяснил: они старые приятели и привыкли так сокращать фамилии, Хорь — он Хорьков, Барсук — Барсуков, а Росомаха — это просто фамилия такая. Парень был убеждён, что прибывшие из столицы сыщики ловят шайку фальшивомонетчиков, и этого ему хватило — тем более что обещали содействовать его поступлению в рижскую сыскную полицию в скромной должности агента.
Правда, Сеньке казалось странным, что взрослыми мужчинами командует парень ненамного его старше. Но это Лабрюйер даже не пытался объяснить — просто сказал, что так распорядилось начальство. Хорошо хоть, Сенька приходил поздно вечером с чёрного хода и ни разу не видел Хоря в салоне, играющего роль фрейлен Каролины. Вот уж этот водевиль объяснить было бы затруднительно.
Акимыч-Барсук был Сеньке известен лишь по разговорам старших. И когда его познакомили с пожилым седоусым господином, больше всего похожим на мастера с солидной фабрики, представителя «рабочей аристократии», получающего хорошее жалованье и гордого своим ремеслом, Сенька сперва немного испугался — Лабрюйер не был строг, Енисеев казался ему странным, но не страшным, а ну как этот немногословный дяденька окажется суров? Но опытный Акимыч так весело расхохотался, узнав, что ему предстоит брать штурмом лечебницу для умалишённых, что сразу расположил к себе Сеньку.
Забравшись во двор лечебницы, Сенька выследил целую процессию — кухонного служителя, который вёз в отдалённый корпус санки, а на санках — две большие кастрюли, и его свиту. Она состояла из двух стариков, из которых один нёс мешок, возможно, с хлебом, и ещё — двух чудаков в халатах, один шёл вприпрыжку, а другой очень странно вертел головой. Видимо, это были те безобидные пациенты, о которых Лабрюйеру рассказывала хозяйка лавочки.
— Вдвоём не справимся, — услышав доклад, сказал Лабрюйер.
— Эфир справится, — ответил Хорь.
На операцию отправились вчетвером.
Вилли Мюллер с автомобилем был оставлен на Мостовой улице, почти на углу с Аптекарской. Его новый «Руссо-Балт» стоял так, чтобы при необходимости можно было с предельной скоростью вылететь на мост и умчаться по Выгонной дамбе.
Сенькиной задачей было караулить дыру в заборе и в случае, если Барсуку с Лабрюйером пришлось бы спасаться бегством, удержать погоню. На сей предмет ему выдали две дымовые шашки, изготовленные Хорём из аммиачной селитры и старых газет.
— В случае чего — тебя ждать не станем, удирай как знаешь, — сказал ему Хорь.
— Если от дыры в заборе взять влево, там куча всяких мелких переулков, легко затеряешься, — добавил Лабрюйер. — Потом выйдешь к железной дороге — и направо, вперёд по шпалам. Ормана не бери — орман такого пассажира легко запомнит. Дойдёшь до станции — она называется платформой военного госпиталя. Там спросишь, где Соколиная улица. По Соколиной выйдешь на Александровскую — и вперёд! Потом погуляй по Дерптской, покружи вокруг кварталов, убедись, что за тобой никто не увязался, и — в свой уголок.
Сенька уже третью ночь проводил в комнате, которую нашла для него Лея Шнеерзон. Комната была в полуподвальном этаже, довольно тёмная, но сухая и чистая, окошко глядело на улицу, так что при нужде его можно было использовать для наблюдений.
Около полудня Лабрюйер и Акимыч оказались во дворе лечебницы, оба — в страшных байковых халатах, на которых Хорь не просто потоптался, а сплясал чечётку. На лбы они надвинули больничные колпаки.
По зимнему времени народу во дворе было мало. Перебегали из корпуса в корпус какие-то люди. Пронесли человека на носилках, вокруг замерзшего пруда бродило несколько больных — почему-то двигались они против часовой стрелки. Некий бородатый человек в драном полушубке поверх халата, озираясь, проскочил мимо Лабрюйера с Барсуком и полез в заборную дыру. То есть совсем уж пустынным двор не был.
Два старичка из приюта, которым, как видно, было дадено послушание помогать на кухне, уже ждали у кухонных дверей с санками.
— Жалко их, — шепнул Лабрюйер. — Как бы их эфир не сгубил.
— Не сгубит.
Акимыч действовал быстро и решительно. Старичков уложили за углом, у поленницы. Следующая порция эфира досталась кухонному служителю, что вынес кастрюли и мешок с хлебом.
— Ну, с Богом! — Барсук, перекрестясь, взял верёвку от санок, а Лабрюйер — мешок.
Они прошли чуть ли не через весь двор, глядя себе под ноги и уклоняясь от взоров встречного народа. Нужный им корпус стоял совсем на отшибе. Дверь, разумеется, была заперта.
— Неужто тому болвану доверили ключ? — удивился Барсук.
— Одну минутку...
Лабрюйер достал связку отмычек, выбрал подходящую, и дверь отворилась.
Барсук затащил санки вместе с кастрюлями в узкий и мрачный коридор.
— Наш Клява — на втором этаже, жди здесь, — велел Лабрюйер. — Если что — кричи петухом.
Сигнал был придуман заранее — петушиному воплю в таком заведении вряд ли кто удивится.
— Держи, — Барсук отдал ему ком ваты, пропитанной эфиром, и Лабрюйер сунул это оружие в карман халата.
В коридор второго этажа выходило несколько дверей, сильно похожих на тюремные — с окошечками. Каждое было забрано деревянной ставней. К счастью, они не были застеклены.