— Наташенька, я сегодня в недоумении — что делать с Хорём? — спросил Лабрюйер. — Я всё понимаю, молодая горячая кровь и так далее... Посылать его для успокоения на Канавную улицу за счёт Центрального регистрационного бюро, к которому приписан рижский наблюдательный отряд, что ли?
— Он не пойдёт, — совершенно не смутившись от такого предложения, ответила Наташа.
— Зато я скоро пойду... — буркнул Лабрюйер. Воображаемой Наташе можно прямо сказать: «Милая, я слишком долго был один».
— Разве нет женщины, с которой бы ты мог встретиться просто так, без обязательств? — спросила она. — Милый, я совершенно не ревнива.
— В таком случае ты — совершенство, — сказал Лабрюйер. — Есть такая женщина, давняя подруга. Но я к ней не пойду. Что-то в таком походе будет неправильное, совершенно неправильное. И в наших с тобой отношениях — тоже что-то неправильное. Они, на мой взгляд, чересчур возвышенны, и я в этой возвышенности мало что понимаю... Я самый обыкновенный мужчина. Вот Хорь читает стихи, понимает их, наверно, у него натура поэтическая. А я — самый что ни на есть прозаический.
— А музыка? — спросила она.
— И музыка у меня прозаическая, — признался Лабрюйер. — Не хожу слушать симфонии... А ты? Ты ходишь в концерты?
— Тс-с... — прошептала Наташа. — Я тоже не люблю симфоний...
Тут принесли тарелки с закуской, и Лабрюйер взялся за вилку.
Потом он, убедившись, что на хвосте никто не повис, отправился к Сеньке.
Если по уму, то Сеньке следовало искать жильё поближе к «Мотору», а не тратить каждый день время и деньги — билет во втором классе стоил на Агенсбергской линии целых пять копеек, да тащился трамвай целую вечность. Но наблюдательный отряд должен был иметь возможность ночных встреч с Сенькой без лишних приключений.
— Здравствуй, Мякишев, — сказал, входя в комнатушку, Лабрюйер. — Вот тебе в хозяйство.
Он решил отдать парню одну из двух своих спиртовок.
— Спасибо, Александр Иванович. А можно ещё денег попросить?
— Можно. На что тебе?
— Я теперь на прачку разорюсь. Меня взяли помощником кочегара. А кочегарка — это, это...
— Филиал ада на Земле. Хорошо, насчёт прачки не беспокойся. А что это за работа? Ты должен всё время торчать у топки? Если так — то плохо.
— Нет, я по заводу бегаю. Всякую дрянь собираю и в кочегарку отвожу. Там же — то в ящиках что-то привезут, то в картонных коробках, стружкой переложенное. Ну, я этот хлам и доставляю в кочегарку.
— Это замечательно. Рейтерна видел?
— Я только инженера Мостовского видел. Ну, ещё директора Калепа.
— Ты поглядывай — не появится ли Собаньский. Он там где-то должен крутиться.
Потом Лабрюйер пошёл к себе. Разговор с воображаемой Наташей следовало отложить до лучших времён, а вот нарисовать, как учили в полиции, схему событий и взаимоотношений, полагалось бы сейчас.
Точнее, схем было несколько. Одна — связанная с маньяком. Клява не убивал, это понятно, но он как-то оказался поблизости от места преступления. Мог ли он быть связан с яхт-клубами? Может, во время каникул развлекался поездками на яхте? Может, был в экипаже «Лизетты»? Имя Розенцвайга оставило его равнодушным — но он не в своём уме; возможно, больной рассудок выкинул всё, что имело отношение к убийству?
Вторая схема была посвящена Ротману и «черепу», обретшему даже не одно, а два имени. Она пока была совсем простой, и несколько кружочков, в которые полагалось бы вписать имена, оставались пустыми. Если «череп» приехал, чтобы отомстить и убраться обратно в Швецию безнаказанным, то понятно — он избавлялся от тех, кто его узнал. Но Энгельгардт был узнан человеком, которого собирался уничтожить. Кому бы ещё потребовалось спровадить его на тот свет?
Странно было, что рядом с этой благородной фамилией в памяти хранилась госпожа Круминь.
Размышления прервал Хорь, явившийся после прогулки с девицами.
— Я болван, — сказал Хорь. — Я первостатейный болван. И тот, кто поставил меня командиром наблюдательного отряда, тоже болван. Я два раза чуть себя не выдал!
— А вот тот, кто тогда одобрил твой маскарад, человек умный, — ответил Лабрюйер. — Горностай прав, это необходимо, чтобы воспитать в тебе дисциплину духа. Если бы ты сейчас был для Вилли кавалером, то она бы замуж за тебя собралась...
— Правда?! Нет, правда?!
— Правда. Ты сейчас успокойся. Я знаю, у тебя где-то ром припрятан, — сказал Лабрюйер. — Не бойся, утешать тебя я не собираюсь. Просто, просто... ну, в общем, ничего страшного не случилось... Пойдём к тебе и употребим по стопочке рома. И ты мне всё расскажешь с подробностями.
Лабрюйер имел в виду: пусть лучше мальчишка выговорится перед человеком, который его не обидит, чем что-то брякнет язвительному Енисееву.
Он знал, что спиртного может выпить не больше маленькой стопочки, а потом должен жёстко сказать себе: хватит. Крепкий ром согрел внутренности, придал голове бодрости, и наутро, чувствуя себя превосходно, Лабрюйер пошёл искать госпожу Круминь.
Она занималась стиркой. На плите стояли два котла — в одном вываривалось постельное бельё, в другом закипала вода для следующей порции исподнего и сорочек.
— Госпожа Круминь, вы как-то при мне упоминали некого Энгельгардта... — начал Лабрюйер.
— Мир его праху, — сказала супруга дворника. — Во время этих проклятых беспорядков много невинных людей погибло. А донёс на него Краузе...
— Краузе! — воскликнул Лабрюйер. Память ожила, подробности давних разговоров выплыли и словно бы встали в строй.
Энгельгардта Ротман встретил на Романовской, между Суворовской и Дерптской. Выходец с того света шёл мимо дома, где его судили и приговорили к расстрелу непонятно за что. Время было такое, что любого назови в доносе черносотенцем и врагом революционного пролетариата — и обезумевшие от власти студенты с анархистами приговорят без всяких доказательств. И там же поблизости жил с многочисленным семейством Краузе.
— А в каком доме он живёт? — спросил Энгельгардт.
— В двадцать втором! — выпалила супруга дворника.
— И откуда же известно, что это он донёс?
— От Аннушки. От Анны Блауман. Она тогда у них служила, у Краузе. Она всё знала, только молчала.
— И где теперь эта Анна Блауман?
Госпожа Круминь задумалась.
— А не вышла ли она замуж за сапожника Балтвилка? — спросила она саму себя. — Она за него собиралась.
— Хотел бы я с ней потолковать.
— Так это просто! — супруга дворника даже обрадовалась. — Анна — сестра крёстной Марии Упит, Мария недавно вышла замуж за столяра Апсита и уехала с ним на Кипенхольм. У этого Апсита сестра замужем за счетоводом Баяром из магазина Мушата, что на Суворовской...
— Хотите покататься на ормане? — спросил Лабрюйер. — До Кипенхольма и обратно? По дороге можно остановиться на Двинском рынке и набрать продовольствия. Там, я слыхал, дешевле, чем на Матвеевском.
По лицу госпожи Берзинь было видно — поездка на Двинский рынок, да ещё на ормане, который поможет загрузить в пролётку покупки, для неё праздник.
— Пичу с собой возьмите, — напомнил Лабрюйер, зная, что для мальчишки такое путешествие — целое событие. — Кстати, когда из школы придёт — пришлите его ко мне.
— А у Краузе дома мебель стоит, которая от Хуго Энгельгардта осталась, — вдруг заявила госпожа Круминь.
— Ничего удивительного, — согласился Лабрюйер, подумав, что супруга дворника — живая иллюстрация к трактату о классовых противоречиях. Даже если Краузе не писал доноса, факта перевозки дорогой мебели в квартиру достаточно, чтобы невзлюбить богача.
Подал голос телефонный аппарат. Лабрюйер взял трубку.
— «Рижская фотография господина Лабрюйера»? — спросил девичий голос. — С вами будет говорить Москва.
Москва заговорила мужским голосом.
— Записывайте, — приказала она без лишних вопросов. — Найден старший сын госпожи Урманцевой. Аркадий Викентьевич Урманцев, служит в Нижнем Новгороде. Он сообщил, что мать ему не так давно телефонировала и сказала, что хочет пожить в монастыре с тем, чтобы со временем принять постриг. Она обвиняет себя в смерти дочери Марии и, возможно, гувернантки Амелии Гольдштейн. Сына она просила приехать в имение и впредь быть там полновластным хозяином. Господин Урманцев нашёл в своих бумагах фотографические карточки, на которых госпожа Урманцева, Мария Урманцева и Амелия Гольдштейн. Копии карточек будут вам доставлены. Все.
— Благодарю, — ответил Москве Лабрюйер. Это уже было кое-что!
Потом в фотографическое заведение телефонировал Росомаха.
— Вечером, попозже, заглянем, — пообещал он.
Ян работал в салоне, Хорь — в лаборатории, исполнял заказ — двести карточек с композицией из видов старых рижских зданий, как если бы картинки были разбросаны по фону с цветами и надписью: «С приветом из Риги!»
— Я не пойду с ними в театр, — горестно сказал он Лабрюйеру. — Тут я ещё могу ходить в юбке с блузкой, но для театра нужно вечернее платье. Ты представляешь меня в вечернем платье?!
— Нет, — честно ответил Лабрюйер. — Моё воображение бессильно. Только в театр тебе пойти придётся. Там будет их преподавательница итальянской грамоты. Нужно на неё посмотреть. Я не пойду! Госпожа Крамер исчезла не просто так — а потому, что её увезли. Кто-то очень не хотел, чтобы она со мной встречалась. Неизвестно, что получится, если она увидит меня в театре.
— К вечернему платью нужны открытые туфли на французском каблуке. Вот на эту ножку! — Хорь вздёрнул подол.
Ножка была самая мужская.
— Но ты же эмансипэ! — вспомнил Лабрюйер. — Все эти рюшечки и воланчики — ниже твоего достоинства! Ты же борешься за женское равноправие! Какое равноправие, если женщина обречена носить французские каблуки? У тебя есть английский тальер? Вот его и нацепи.
— Про равноправие-то я и забыл.
— А напрасно.
— Я устал, — признался Хорь. — Вроде ничего особого не делаю, а устал.
— Ты руководишь отрядом. Это утомляет.
— Сегодня Горностай доложит, что раскопали по Розенцвайгу. Там ещё объекты наметились — его бывшие однокурсники. И Барсук пойдёт наниматься на «Мотор». Мякишев толковый, но ведь совершенно неопытный. А нужно отследить связи между Розенцвайгом и Рейтерном, нужно найти человека, которого мы тогда спугнули... я спугнул!..