«Наташа, сегодня был смешной вечер, мы валялись в снегу, как мальчишки, — начал он. — Хорошо ещё, снежками не кидались. Видимо, я жил чересчур спокойно, и моему ангелу-хранителю за это влетело. Нельзя человека оставлять в покое, надо его тормошить и придумывать ему всякие занятия. Вот теперь — мне подсунули парня, двадцатидвухлетнего, одарённого, норовистого, которому пророчат не то чтобы блестящее будущее... Какой уж блеск в моём нынешнем ремесле?.. Из него хотят вырастить отличного агента и на него возлагают надежды... возлагают-то на него, а расхлёбывать-то мне...»
И много чего ещё сказал он Наташе на ходу, но, оказавшись дома и налив в чернильницу чернил из нарочно купленного пузырька, он уставился на белый бумажный лист и понял, что у него сейчас получится письменный отчёт, какие полицейские агенты сдают начальству.
«Наташа, я петлял по городу, как заяц, я даже забрёл в строящийся дом на углу Николаевской и Гертрудинской, там сидел в засаде и оттуда созерцал окрестности. Выходит, топтун был один — по крайней мере, этим вечером он был один. А вот сейчас заваривается крепкий чай, и я поужинаю по-холостяцки бутербродами... — сообщил он, как будто это имело значение. — Наташа, я сейчас представил, как ты приносишь с кухни блюдо поджаристых сладких оладушков... как это было бы хорошо... Но ты, наверно, не очень любишь домашнее хозяйство, ты натура возвышенная...»
Тут он вспомнил, что у Наташи есть сын, и улыбнулся. Конечно же, она теперь, вернув себе ребёнка, балует его и оладушками, и пирожками, и пончиками, а если привезёт его в Ригу, нужно будет сводить их в лучшую кондитерскую, угостить яблочным или вишнёвым штруделем...
Мысли улетели совсем далеко.
Туда, где обычные люди живут обычной жизнью, любят жён и детей, по вечерам возвращаются в дома, где ждёт горячий и вкусный ужин, на ночь, перекрестив, целуют своих малышей и, заперев дверь спальни, обнимают жён. Очень хотелось туда, очень...
Но подал голос телефонный аппарат.
— Не спишь, брат Аякс? — спросил Енисеев. — Хорь у меня переночует. Не нравится мне эта история с топтуном.
— Думаешь, мне нравится?
— Хорь сказал — его и нужно было отпустить, потому что других возможностей не имелось. Держать его нам негде, истреблять — наймут другого, потолковее, перекупать — результат непредсказуем. Растёт наше нещечко, а? Когда он начал рассказывать, меня чуть кондрашка не хватил. Ну, думаю, отправил его Хорь к праотцам. А он, смотри ты, уже немножко хладнокровия нажил. Маскарад ему на пользу пошёл — а то уж больно был нетерпелив. Я от соседа говорю, долго — не могу. Барсук завтра не сможет, а послезавтра займётся вашим базельским топтуном. И худо ему придётся, если соврал.
Лабрюйер удивился — для чего телефонировать, и так всё ясно. И вдруг понял — Енисеев, как и он, радуется успехам Хоря. Тоже, видно, пытается его воспитать, хотя и на свой лад, и вот — горд, как маменька сделавшим первые шажки чадушком. Лабрюйер уж не стал выпячивать свою роль в этой истории. Хорь приписал себе его разумные рассуждения — и пусть, причина понятна — Хорь ведёт свой личный поединок с Аяксом Саламинским, Хорю необходима победа! Можно даже считать это общей победой над ехидным и язвительным Горностаем.
Хотя на будущее нужно запомнить и больше Хорю таких штук не позволять.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Барсук во всём разобрался и доложил: в новом доме, что на углу Большой Кузнечной и Малярной, снимают маленькую квартирку два молодых человека, говорят, что братья. Ведут тихий и уединённый образ жизни. Каким ремеслом зарабатывают на жизнь — пока понять не удалось.
— Старший — точно Феррони, а младший — Громштайн. Телефонного аппарата в квартире нет, но есть у соседки, молодой вдовы с тремя дочками. Феррони даёт знакомым её телефонный номер. Старшей дочке десять лет, она обычно бегает звать Феррони, если его ищут. Номер я узнал, теперь надо условиться с телефонистками, чтобы знать, откуда этому красавцу телефонируют, — сказал Барсук Хорю. — Этим бы лучше заняться Леопарду, у полицейских своя дружба с телефонными станциями.
— Это верно, — согласился Хорь. — Договорись с ним, Акимыч.
Но Лабрюйера они сразу не нашли — он был на улице, усаживал в пролётку Пичу, давая орману строгий наказ: отвезти молодого господина на Кипенхольм, куда он скажет, подождать его и привезти обратно, не давая ему слишком долго слоняться по острову. Пича с фотографическим аппаратом «Атом», спрятанным на груди, был горд и счастлив. В воскресный день прокатиться через весь город, да побывать на острове, да использовать всю только что вставленную плёнку! Потом же ему обещана кондитерская — редкое удовольствие в мальчишеской жизни. Конечно, госпожа Круминь пекла пироги, в том числе сладкие, но настоящее вытяжное тесто для штруделя она бы не осилила — тут великий навык нужен.
Лабрюйер показал ему фотоснимок «Лизетты» в газете и объяснил, как должна выглядеть яхта на карточке. Теперь оставалось ждать возвращения фотографа.
Воскресенье — как раз тот день, когда клиенты валом валят. Сходить в фотоателье — это же развлечение, и Ян замучатся менять фоны — одному подавай рождественский зимний лес, хотя Рождество давно прошло, другому летний сад, третьему — морской пейзаж, а есть ещё любители вставить сзади головы в прорезанные овальные дырки, чтобы на карточке выглядело, будто они летят по небу в аэроплане. Хорь совсем обалдел, гоняя взад и вперёд студийный фотоаппарат на четырёхколёсном основании, Лабрюйер еле выбрал минутку, чтобы посовещаться с Барсуком.
Он дал Акимычу бумажку с описанием тощего черноусого господина, а также рассказал всё, что мог, о даме-блондинке и госпоже Крамер.
— Понятно, — ответил Барсук. — Это, значит, наши клиенты...
— Скорее всего. Кому бы ещё понадобилось за мной и за Хорём следить? Будь осторожен, Акимыч.
Акимыч ушёл неторопливой походкой деловитого, знающего себе цену человека. Лабрюйер знал, что Барсук удивительно умеет располагать к себе женщин, и не найдётся прислуги старше тридцати лет, которая не положила бы на него глаз.
Потом прибыл Пича и отдал «Атом» вместе с плёнкой. Он пытался рассказать о своём подвиге во всех подробностях, но ему велели привести мать, да чтобы принарядилась! Лабрюйер хотел отправить их в кондитерскую вместе — сам он на это времени не имел.
Госпожа Круминь пропала. Дворник Круминь понятия не имел, куда её понесло. Он даже был вынужден сам разогревать себе суп и кашу. Ян тоже ничего не знал.
Лабрюйер забеспокоился. Он дал женщине, если вдуматься, опасное поручение. Вызвав к себе Круминя, Лабрюйер стал расспрашивать о соседках, с которыми дружила супруга.
— Да их сотня, — ответил дворник. — То одна, то другая к нам забегает. Как ни зайдёшь на кухню — обязательно какая-нибудь баба сидит и сплетни пересказывает.
Потом он всё же назвал три имени. Лабрюйер отправил Пичу к этим соседкам, чтобы они помогли отыскать мать.
Пича ушёл и пропал.
Тогда Лабрюйер закрыл салон, благо уже темнело, взял с собой Яна и сам пошёл на поиски.
— Если через два часа не вернусь или не пришлю Яна, поднимай тревогу, — сказал он Хорю. — Вот тебе телефонный номер Линдера. Хотя сегодня воскресенье, но полиция открыта. Пусть высылает агентов, пусть они обшаривают все окрестные дворы.
Шастать во мраке по дворам, даже вместе с Яном, который в этих дворах вырос, — занятие утомительное и тревожное. Соседки, которых удалось найти, говорили примерно одно: Круминь была вчера или позавчера, показывала дорогой шёлковый шарф, искала хозяйку. Мысли в голову уже лезли самые заупокойные.
Но, когда Лабрюйер с Яном вернулись в фотографическое заведение, супруга дворника преспокойно сидела там, да не одна, а с женщиной, которая чем-то смахивала на Анну Блауман.
— Я уж думала, Эльза не дождётся господина! — сердито сказала супруга дворника. — Ей нужно бежать, пока не пришли хозяева.
— Где вы были, госпожа Круминь? — не менее сердито спросил Лабрюйер. — Мы тут переполошились?
— Где была? Я узнала, кто этот шарф потерял. Госпожа Краузе, вот кто!
— Госпожа Круминь, я знаю, что вы её не любите. И вы догадались, что с этим шарфом связано что-то нехорошее, — прямо сказал Лабрюйер. — Может быть, вы просто хотите, чтобы полиция попортила господину и госпоже Краузе немало крови?
— Эльза, говори ты, раз уж мне не верят! — обиделась супруга дворника. — Эльза служит у Краузе. Это уже третья горничная у них после Анны Блауман!
Эльза, стесняясь перед чужим человеком и поминутно извиняясь, доложила, как было дело.
Шарф, который показала ей госпожа Круминь, она опознала сразу. Но мало ли таких в Риге? Нужно было убедиться, что шарф госпожи Краузе в шкафу отсутствует. Семейство собиралось вечером пойти в гости — почти в полном составе, кроме двух младшеньких, которые оставались с няней. Госпожа Круминь пришла и спряталась в «девичьей комнатке», примыкавшей к кухне. Они с Эльзой думали, что за полчаса перероют шкаф с комодами и убедятся, что шарфа там нет.
Но малыши закапризничали, когда родители уже были на пороге; возникло подозрение, что они отравились за обедом кашей на несвежем молоке; госпожа Краузе завизжала, досталось всем, правым и виноватым. Супруга дворника тихо сидела в «девичьей комнатке» и запоминала все подробности: будет о чём рассказать соседкам!
Нянька, молодая девушка, из современных, не умеющих промолчать, изругала хозяйку и пошла собирать свой чемоданчик. Тогда хозяйка опомнилась, и они ещё битый час выясняли отношения и мирились. За это время оба малыша, устав от суеты, забрались на диван и там заснули. Родители вместе со старшими чуть ли не на цыпочках сбежали, а нянька пошла к хозяйскому телефонному аппарату — её жених служил шофёром у богатого господина, имел доступ к телефонной связи, и она пользовалась всяким случаем, чтобы с ним поворковать.
Госпожа Круминь и Эльза очень аккуратно изучили всё дамское имущество хозяйки, шарфа не нашли, и супруга дворника повела приятельницу в «фотографию».