Росомаха добавил кое-что о своей погоне за блондинкой. Лабрюйер дополнил — пересказал донесение Фирста.
— Так что любовник госпожи Луговской — Эрик Шмидт, служит на «Унионе», и мне кажется, Горностай, что это уже по твоей части, — завершил он, но покосился на Хоря и добавил: — Но это уж как решит командир отряда.
— Разумеется, разумеется! — чересчур поспешно согласился Енисеев. — Шмидтом я займусь.
— А Росомаха будет искать автомобиль, на котором перемещаются наши друзья из Эвиденцбюро, — сказал Хорь. И посмотрел на Лабрюйера — словно просил взглядом помощи.
— Что ты обо всём этом думаешь, брат Аякс? — спросил Лабрюйер, может быть, чересчур громко и агрессивно. Однако Енисеева это, скорей всего, лишь позабавило.
— Значит, в нашем пасьянсе есть забавная карта «фальшивый Собаньский», — сказал Енисеев. — Кто он такой — мы, в сущности, не знаем. Но если он и впрямь итальянец, то представляет интерес и для Эвиденцбюро. Италия сейчас для Австро-Венгрии — тёмная лошадка, союзник, готовый в любую минуту предать и продать. Наши нежные друзья из Эвиденцбюро были бы очень благодарны, если бы им кто-то намекнул на пана Собаньского.
— Ты предлагаешь дать в «Рижском вестнике» объявление? — строптиво спросил Хорь. — «Российский рижский наблюдательный отряд шлёт поклон Эвиденцбюро и хочет сделать незаслуженный подарок»?
— Можно и так, — согласился Енисеев. — Я бы вырезал это объявление и хранил его вместе с семейными реликвиями. А можно иначе. Леопард, ты когда в последний раз видел Феррони?
— Или его научили правильно топтать землю, или он от нас с Хорём прячется. Мы его тогда хорошо напугали, — ответил Лабрюйер.
— У нас есть его телефонный номер. Поговори с ним и предложи ещё немного побродить по Александровской и Гертрудинской, — посоветовал Енисеев. — Нужно сделать так, чтобы он услышал ваш с Хорём разговор об итальянце Собаньском. Или не разговор — а получил бы филькину грамоту, где имеется эта фамилия. Остальное Эвиденцбюро сделает само.
— Но мы рискуем никогда не узнать, кто на самом деле этот Собаньский, — возразил Хорь.
— Думаю, что он опытный и хладнокровный убийца. Если Леопард расскажет своему другу Линдеру о том, как пропал чудак из Люцина и как неведомо кто нацепил его маску, думаю, один неопознанный труп удастся и-ден-ти-фи-ци-ро-вать... Тьфу, ненавижу такие заковыристые слова. Пока выговоришь — поймёшь окончательно, какой ты косноязычный дурак...
Енисеев встал и потянулся. Картинно потянулся, раскинув длинные руки. Словно бы не на самом деле утомился, а талантливо сыграл утомление и чуть ли не ждал аплодисментов.
Хорь отвернулся. То, что предложил Горностай, было разумно — да только если бы Горностай сообщил, что дважды два, оказывается, четыре, Хорь пошёл бы проверять по таблице умножения. Ему не хотелось, чтобы правота Енисеева сопровождалась таким презрительным актёрством, и Лабрюйер его прекрасно понимал — сам с немалым трудом научил себя относиться спокойно к енисеевским штучкам.
Лабрюйер, кажется, мог бы вслух произнести то, что думал Хорь.
— Мы с тобой, Леопард, изловили этого топтуна, ты — ты, а не Горностай! — показал мне, что можно сделать с такой странной добычей. А этот — пришёл на готовенькое и буквально на лету составил план, да ещё ухмыляется в усищи!
— Вот так у него голова устроена, — следовало бы ответить. — Он очень быстро и легко думает. У меня так не получается, я иначе устроен. А у тебя будет получаться, когда наживёшь побольше опыта. Это ведь — как дом строить. У него все кирпичики уже приготовлены, домик строится моментально. А тебе за каждым нужно куда-то бежать...
Хорь и Лабрюйер переглянулись.
— Принимается, — сказал Хорь. — Леопард, как ты предлагаешь это сделать?
— У меня только полицейский опыт по этой части. Мы использовали в таких операциях осведомителей. Спектаклей с подслушиванием и подбрасывания филькиных грамот не было — по крайней мере, при мне.
— Росомаха?
— Я тоже не режиссёр Станиславский. Знаю только, что идти по Гертрудинской, громко обсуждая итальянского агента на «Моторе», — довольно странно.
— Горностай?
Енисеев пожал плечами. Видимо, придумать ход, близкий ему, великому любителю театра, было проще всего, а вот всё прочее оказалось сложнее.
Лабрюйер внимательно наблюдал за ним и видел: Енисеев смотрит на Хоря с особым своим прищуром. Что означало: «Мальчик, изворачивайся как умеешь, а я погляжу и посмеюсь...»
— Ресторан Отто Шварца, — сказал Лабрюйер. — Может эта парочка, Феррони и Громштайн, сходить поужинать к Шварцу? Там есть кабинки. Если в соседней с ними кабинке окажемся мы с Хорём и будем обсуждать фальшивого Собаньского, Феррони поймёт, что от него требуется.
— Почему у Шварца, когда у вас есть более удобное место для таких бесед? — спросил Енисеев.
— Потому что мы назначили встречу... ну, допустим, Теодору Рейтерну... или Эрику Шмидту... или хоть Эрнесту Ламберту! В светской обстановке, придумав хороший предлог! И вот сидим, ждём, попутно о своих делах толкуем!..
Тут Лабрюйер замолчал. Енисеев качал головой, да ещё с самым удручённым видом. Вся его худая физиономия говорила: «Чудак ты, Леопард, куда ты лезешь, в твоей хватке никто не сомневался, придумывать должен был мальчишка!»
— Хорь, идея хорошая, но требуется основательная доработка, — сказал Росомаха. — И точный план.
— Да, план, — согласился Лабрюйер. — План операции по дезориентации противника. Давай, Хорь, думай.
— А что мне ещё остаётся? — спросил Хорь. И потом, когда Енисеев и Росомаха ушли, а Лабрюйер засобирался домой, взял «Атом» и пошёл проявлять плёнку, хмуро сказав, что за несложным делом и в одиночестве ему лучше думается.
Наутро Лабрюйер получил фотокарточки с жизнерадостной физиономией Розенцвайга. Вечером он поехал на вокзал и отдал пакет проводнику. Погоня за маньяком продолжалась.
На вокзале Лабрюйер встретил Теодора Рейтерна. Тот провожал двух молодых морских офицеров. Узнав человека, который присутствовал при споре о гидропланах, Рейтерн поклонился. Лабрюйер также ему поклонился. Они ушли с перрона, но встретились на площади, где, как на грех, не случилось ни одного ормана, хотя уже собралось немало желающих выбраться из этого неудобного места в Петербуржский форштадт.
Чтобы попасть на Первый рижский вокзал, откуда уходили поезда дальнего следования, с той же Александровской, нужно было брать ормана, и он делал препорядочный крюк, ещё и потому, что городские власти собрались наконец объединить два вокзала, Первый и Туккумский; всё было разрыто и перегорожено; на зиму работы приостановили, но совсем не прекратили. Орманы знали, когда приходят и уходят поезда, теоретически тех, кто привёз опаздывающих пассажиров, должно было собраться у входа, на Гоголевской, немало, а практически — куда-то все подевались.
Наконец появились два, взяли седоков, примчался и третий. Как-то вышло, что к нему разом устремились Лабрюйер и Рейтерн. Обнаружив, что впору ссориться из-за ормана, они посмотрели друг на друга сердито — и вдруг разом рассмеялись.
— Там же два места, — сказал Рейтерн. — Мне одному столько не нужно.
— Да и мне, — ответил Лабрюйер. — Садитесь, я за вами. Ну, до чего договорились господа Калеп и Дыбовский?
— Дыбовский достал финансирование, но считает свою модель идеальной для тех задач, которые ей предстоит выполнять, — ответил Рейтерн. — Я плохо разбираюсь в обводах фюзеляжа и верю на слово, что брезент позволит увеличить скорость, моё дело — мотор. А Гаккель ещё дважды приезжал, спорил с Дыбовским. Но Военному министерству виднее.
— Мне понравилась модель Гаккеля. Она такая, как бы сказать... элегантная!
— Да, красивая. Честно говоря, его гидроплан на самом деле первый. И «Гаккели» хорошо себя показали — «Гаккель-седьмой» даже военное ведомство купило за восемь тысяч рублей.
— Ого!
— А вы думали, авиация — дешёвое дело? Тут не то что о больших — об огромных деньгах речь. Я не очень понимаю дирекцию «Руссо-Балта». Раз уж Гаккеля взяли туда трудиться в авиационном отделении, раз уж построили гидроплан — надо было его и дальше продвигать. А он у них стоит на заднем дворе, и хорошо ещё, если под навесом. Как-то это нерасчётливо и непрактично.
— Да, они могли получить заказ от Военного министерства.
— Может быть, они уже попробовали этот гидроплан в деле и обнаружили в конструкции неполадки?
— Тогда бы Гаккель вёл себя иначе. Он ведь принёс модель именно того гидроплана, что построен на «Руссо-Балте»?
— Я в этом уже не уверен.
Они толковали о моделях, причём Рейтерн терпеливо объяснял Лабрюйеру все непонятные слова, пока орман не привёз их на Александровскую.
— Я еду дальше, хочу ещё визит нанести, — сказал Рейтерн. — Спрячьте кошелёк. Могу же я подвезти вас просто по дружбе, как человека, которому тоже интересна авиация?
— Приходите ко мне в «фотографию», сестрицу приводите! — пригласил Лабрюйер. — И невесту, если у вас уже есть невеста.
На том и расстались.
Беседа несколько озадачила Лабрюйера. Теодор Рейтерн ему понравился — спокойный, приятный в общении, увлечённый своим делом человек, вдобавок — с располагающей внешностью. Он был похож на отца — такое же крупное лицо, правильные черты, густые волосы, только у старого Рейтерна лицо уже обвисло и волосы поседели. А вот на человека, способного выносить смертные приговоры, он похож не был...
Видимо, в списке студентов, бывавших в проклятом комитете, против фамилии Рейтерна следовало поставить вопросительный знак.
Прибыв в «фотографию», Лабрюйер заглянул к Хорю в лабораторию. Тот был сильно не в духе.
— Должна быть ещё одна возможность разыграть эту карту! — заявил Хорь. — Я её пока не вижу, но я её найду!
Лабрюйер сразу понял, о чём речь.
— То есть ты не желаешь ломать комедию с Феррони и его дружком?
— Совершенно не желаю!
— Только потому, что это предложил Горностай?
— Ну... в общем... и это тоже... Если бы предложил ты... Впрочем, нет! Такие вещи я должен придумывать сам! — заявил Хорь. — Ты же видишь — он меня дразнит!