ых судорог...
Четверть часа спустя объявился Росомаха — телефонным образом.
— Я отыскал синий «Руссо-Балт», — сказал он. — В Кайзервальде. Я нашёл место, где он стоит, пока им не пользуются. Это недалеко от складов джутовой мануфактуры.
— Ты молодец! — воскликнул Хорь. — Но почему там?
— Вот на этот вопрос я и пытаюсь ответить. Акимыч ведёт наблюдение за Шмидтом. Этот Шмидт живёт в самом конце Суворовской улицы, чуть ли не напротив монастыря. Розенцвайг, кстати, живёт на Деритской улице — примерно там, где она упирается в Ревельскую. Нашли и жилище Рейтерна — на углу Мариинской и Малой Невской.
— Луговская и Петерсон — в Задвинье, Розенцвайг и Шмидт — неподалёку от мест службы, Рейтерн — на Мариинской. Кто же в Кайзервальде поселился, будь он неладен?!
— Хорь, погоди, не вопи, — одёрнул командира Лабрюйер, державший возле уха отводную трубку. — Прикажи Горностаю — пусть узнает о родителях наших красавцев. Они в таком возрасте, что родители ещё живы. У Рейтерна — так уж точно. Где-то же они живут.
Он говорил так, чтобы его слышал и Росомаха.
— Росомаха, загляни вечером к Горностаю, объясни ему задачу, — сказал Хорь. — И напомни, что нам нужен Эрнест Ламберт. И попробуй понять, что там, у мануфактуры, делает этот синий «Руссо-Балт».
— Хорошо. До связи.
Утром мальчишек снарядили в экспедицию и предупредили — если из-за «Атома» возникнет драка, обоим достанется на орехи, а фотографический аппарат они будут видеть только издали.
Днём Лабрюйер принял телефонограмму из Осведомительного агентства. Она была предельно лаконична: «Мнимого Собаньского взять и сдать в полицию по подозрению в убийстве».
— Это значит, что он нужен в столице, — сказал Хорь. — Вот и всё. У них свои планы, а вся наша суета — коту под хвост.
— Обидно?
— Да... И — нет. Веришь ли — мне уже во сне всё это снилось! Как мы сидим и изобретаем возможности использования Собаньского. Значит, не понравилась наверху моя идея сделать из него наживку...
Лабрюйер прекрасно помнил, чья это идея, но спорить не стал. Есть вещь, которые в юном существе способно истребить только время.
— Столько времени потрачено, — вот и всё, что он сказал. — Ну, значит, привлекаем к делу Калепа. Ведь этот подлец не каждый день на заводе околачивается. Я свяжусь с Калепом, объясню ему положение дел, пусть заманит к себе этого изобретателя, а сам телефонирует нам.
— Нужно будет держать наготове Вилли Мюллера, чтобы сразу туда помчаться.
— А по дороге захватить Линдера, Горнфельда или того из инспекторов, кто будет свободен. Я сам свяжусь с ними.
— И пусть возьмут с собой наручники. Неизвестно, чего от этого подлеца ожидать.
Разговор с Линдером вышел забавный: в самом деле, трудно расследовать убийство, когда нет трупа; может, подлинный Собаньский всё-таки жив и где-то прячется; мог же он, допустим, просто продать богатому господину свои чертежи? Или же чертежи похищены, что, конечно, плохо, но с убийством несопоставимо.
— Главное — обвинить этого человека в убийстве, а потом действовать по приказу из столицы, — сказал Лабрюйер. — Если нужно, будет телеграмма из столицы.
Пока договаривались о телеграмме, прибыли Пича и Кристап. Скуя не только высадил их на Гертрудинской, но и сам привёл — чтобы все видели, как он понимает ответственность.
На два голоса мальчишки сообщили — два гривенника потрачены на конфеты, Матис Витинь запечатлён, но насчёт матросов с «Лизетты» — дело тёмное. Раньше, очень давно, нанимали Кришьяниса Лиепу, но теперь этот Кришьянис — старый дед, в море не выходит. Матис знает двух матросов, которые занимаются «Лизеттой» и ходят на ней, но они — неместные. Одного зовут Герц, другого — Франк, а имена это, фамилии или вообще клички — Матису неизвестно. Оба по возрасту ему в отцы годятся, оба — явно из тех опытных моряков, что полсвета обошли, угомонились и бросили якорь в тихом месте. Дружбы с Витинем-старшим у них не получилось, он их терпит, потому что ему платят. И ни с кем из островитян они не подружились, разве что, может, в яхтклубе нашли себе приятелей.
— Среди этих старых моряков такие типы иногда попадаются — каторга по ним плачет, — сказал Лабрюйер Хорю. — Съезжу-ка я к Андрею. Он много сомнительной моряцкой публики в лицо знает. Мартин, теперь твоя очередь. Что там с дочкой Лемана?
— Совсем непонятно. Сперва все дети куда-то съехали, потом и она с мужем. Жили у них в доме два крепких парня — уже и этих нет, а за домом смотрит дворник Озолс, он там сына с молодой женой пока что поселил. Ну, жильцы на месте, никто их не трогает...
— Они чего-то сильно боятся, — сказал Хорь. — Видимо, старый Леман слишком много знал.
— Мартин, сейчас повезёшь меня к Андрею. Жаль, что будочников ещё не снабдили телефонными аппаратами... — и Лабрюйер пошёл одеваться.
Андрей был рад визиту и сразу сказал: да, Герц и Франк ему лет двадцать как знакомы, но в Московском форштадте появляются теперь редко, нанялись в яхт-клуб, что на Штинтзее, там причалы, принадлежащие Императорскому яхт-клубу, и какие-то дома — тоже его собственность. И чего им там, в Кайзервальде, не жить — в тишине, в покое, зимой — яхты на стапелях караулить, подлёдным ловом баловаться, ходить на охоту, летом — катать дам и господ по красивому озеру, из которого через Мюльграбен можно выйти на Двину и дальше — в залив? Ещё он сказал, что в молодости оба были буянами, но как подошло к пятидесяти — не то чтобы смирились, но научились не ввязываться в первую попавшуюся драку.
Лабрюйер записал приметы обоих моряков: Герц повыше, Франк пониже, оба — с особенными «шкиперскими» бородками, окаймляющими лицо, и бородки уже с порядочной проседью, у Герца левое ухо рваное, у Франка нос кривой — видно, не в одной драке с кулаком рандеву было, а на левой ноздре сидит большая бородавка.
Теперь оставалось совсем немного — узнать, где в Кайзервальде дача Розенцвайга.
Это Хорь поручил Енисееву и очень скоро получил ответ: нет там у него никакой дачи, да и не предвидится, потому что на дачу в таком аристократическом месте у него просто нет денег. Да и не нужна она ему — вот яхта нужна, мотоцикл нужен. Разве что женится и заведёт детишек — тогда задумается о даче.
— Как-то все ниточки тянутся к Кайзервальду, — сказал Хорь. — Похоже, пора нам самим туда наведаться. Ты умеешь бегать на лыжах?
— Не доводилось.
— Тогда я сам с Росомахой отправлюсь, я-то умею, он — тоже. Скажу ему купить лыжи...
— Лыжи-то на что?
— Там лес, Леопард, ты же сам меня за картой посылал, я посмотрел. Все эти виллы и новомодные коттеджи стоят, можно сказать, в лесу, а по берегам озера — небольшие усадьбы, как раз у джутовой мануфактуры — Нейхоф. Там удобнее всего пробежаться на лыжах, и по лесу, и по берегу, и всё посмотреть, а если придётся кого-то догонять — так хоть не по колено в снегу.
Лабрюйер задумался. Был в его жизни случай, когда пришлось преследовать компанию налётчиков почти что по колено в снегу, и тогда лыжи действительно пригодились бы.
— Ты прав, — сказал он. — Нужно будет и мне поучиться.
— Невелика наука. Ты ведь не дохляк какой-нибудь, просто встанешь на лыжи и побежишь.
Лабрюйер вздохнул — дохляком-то он не был, но фунтов двадцать лишнего веса на себе таскал.
Вечером пришёл Акимыч.
— Горностай случайно на след Ламберта напал, я проверил — он самый. Был в пятом году студентом...
— А теперь на каком заводе?
— На заводе?! — Барсук расхохотался. — Хорь, там такое дело... даже и выговорить неловко... Он такой доктор, что туда руками лазает...
— Куда — туда?
— Ну — туда, к бабам... такой вот доктор... На это выучился!
— Это называется акушер, — сказал Лабрюйер.
— Кабы акушер! Акушеры — святые люди. А этот бабам выкидыши делал, что ли, и за это его даже судили. Тьфу! Сволочь, и ничего больше!
Лабрюйер вспомнил, как сердито Краузе отзывался о племяннике.
— Ладно, Акимыч, из песни слова не выкинешь, — сказал он. — И чем же теперь этот голубчик промышляет?
— Да всё тем же. Для видимости держит кабинет, где лечит какой-то водицей и белыми шариками. Шарлатанство, да и только. А дамочки туда так и бегают — известно за чем.
— Значит, шарлатана из списка вычёркиваем... — начал было Хорь.
— Нет. Сперва с ним потолкуем. Понимаете, господа — вот и Росомаха не даст соврать! — этот мерзавец Краузе, когда выдавал студентов, заседавших в Федеративном комитете, как-то странновато о них говорил. Давайте-ка проверим эти сведения. Фрейлен Каролина...
— Опять?! — возмутился Хорь.
— Нужно попасть в ту его берлогу, где он оперирует дам.
Акимыч расхохотался.
— Вот не думал, что на старости лет будет так весело служить!
— Акимыч, где этот изверг рода человеческого промышляет? — спросил Лабрюйер.
— Кабинет у него на отшибе, на улице Попова, тихая такая улочка. Я думаю, что и берлога, где он свои мерзости творит, где-то поблизости.
Налёт на тайную медицинскую берлогу отложили — нужно было сперва сбыть с рук фальшивого Собаньского. На это ушло два дня.
Лабрюйер самолично провёл всю операцию и надел на брыкавшегося врага наручники. Калеп, собравший по такому случаю инженеров и конторских служащих, а также мастеров всех цехов, произнёс небольшую речь о посторонних, которым на заводе не место. Сенька Мякишев очень хотел, чтобы ему всенародно объявили благодарность, — не какой-то инженеришка, а помощник кочегара взял да и разоблачил Собаньского. Но Лабрюйер велел ему до поры помалкивать, а премировал из неподотчётных сумм приличными сапогами. Эти сапоги он купил у госпожи Круминь — Ян, парень и без того видный, вдруг внезапно прибавил в росте на вершок, и нога тоже выросла соответственно.
Хорь рвался в лыжный поход. Росомаха уже приобрёл всё необходимое. Но Лабрюйер убедил Хоря, что нужно сперва допросить Ламберта: вдруг вскроется ещё какое-то имя, ещё какая-то важная подробность.
Медицинскую экспедицию наметили на послеобеденное время и вызвали Мартина Скую, но никак не могли выйти из фотографического заведения: то Хорь принимался хохотать, но Лабрюйер, то Акимыч. Это был уже нехороший смех — неудержимый, до слёз из глаз. Лабрюйер, чтобы успокоиться, выпил полграфина кипячёной воды.