— Им же хвороста и всякого бурелома в лесу хватает.
— То бурелом, а то — оструганные доски, в хозяйстве пригодятся. Сделай побольше кадров.
— Далековато эти молодцы...
— Ты же умеешь!
— Ну, постараюсь.
— А потом к джутовой мануфактуре.
— Сперва к тем воротам, откуда вышла Лемберг.
Но ворота оказались заперты, следов синего «Руссо-Балта» Лабрюйер с Хорём не обнаружили, во дворе никого не было, труба над деревянным домом не дымила. Хорь сфотографировал дом дважды.
— Держись, Леопард, — сказал он. — Совсем немного осталось.
Но, когда они прикатили к мануфактуре, Скуй там ещё не было.
— Седока, наверно, подхватил, — решил Лабрюйер. — Ну, подождём.
— Давай пока вокруг мануфактуры покатаемся, — предложил неугомонный Хорь. — Тут же люди работают, расспросим о «Руссо-Балте».
— Не удивлюсь, если и тут разместили военные заказы, — сказал Лабрюйер. — Льняные и джутовые мешки в армейском хозяйстве необходимы — тот же овёс для лошадей возить.
Но работниц мануфактуры они не нашли — женщины трудились в прядильных и ткацких цехах. Только дети под присмотром трёх старух бегали и возились в снегу у самых ворот.
Решив, что старухи в технике не разбираются, Лабрюйер расспросил мальчишек о синем автомобиле. Дети, разумеется, его заметили — и даже сообщили, что он проехал во-он в ту сторону. Если верить карте — к усадьбе Эйхенберг.
Выяснилось также, что за рулём сидел здоровенный дядька — тот, с кем подрался Хорь, — а рядом с ним дедушка. Подробнее мальчишки его описать не смогли: дедушка, и всё тут.
— Нет, в Эйхенберг мы уже не успеваем, — заметил Лабрюйер, который и устал, и малость отравился чистым лесным воздухом; после городской копоти избыток кислорода вызвал лёгкую головную боль.
В конце концов приехал Скуя и забрал лыжников.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Прибыв в «фотографию», а точнее — ворвавшись в служебные помещения с чёрного хода, Хорь сразу взялся проявлять плёнку, а Лабрюйер сел в кресло и понял, что сейчас заснёт, да так заснёт, что свалится на пол — и не почувствует.
Он вытянул ноги, поудобнее пристроил голову — и поплыл...
— Господин Гроссмайстер! — позвал Хорь из лаборатории. — Иди-ка сюда!..
Он показал Лабрюйеру сильно увеличенный фрагмент виллы на отдельном снимке и ткнул пальцем в окошко.
— Мне не мерещится? — спросил он.
— Может, и мерещится. Там такие шторы, что не разобрать.
— Но ведь похоже на решётку?
— Похоже... А чему тут удивляться? Вилла на отшибе, сразу видно — богатая, мало ли кому придёт в голову туда забраться? Сделай ещё один отпечаток, пожалуйста. Это или складки штор, или человек за решёткой.
— Похоже, складки... — неуверенно сказал Хорь. — Я сделаю. Я вытяну этот кадр...
На следующем отпечатке оба разглядели даже очертания женской фигуры.
— Обман зрения? — спросил Лабрюйер. — Или, как денщик поручику сказал...
— Жениться вам, барин, надо! — подхватил Хорь. — Слушай, Леопард, а ты был когда-либо женат?
— Собирался. Не получилось. У меня начались неприятности по службе, и дама сердца решила, что обойдётся без меня.
— Хорошо Росомахе... Вот у него есть дама сердца, я знаю, в Твери живёт, он к ней, когда может, приезжает. Там и сын у него растёт. Наверно, поэтому он такой спокойный — знает, что ждут...
Лабрюйер подумал: «Как странно, собирался жениться на Юлиане, сильно расстроился, когда она отказалась от свадьбы, но с какой непостижимой скоростью эта девушка вылетела из головы?!»
— Наташа, — сказал он, — а ведь я в самом деле чуть не женился, представляешь? Я хотел, чтобы у меня был дом, чтобы жена вечером встречала... чтобы пёсик приносил в зубах домашние туфли... Представляешь — я этого хотел... А сейчас, после всего, что было, я даже не знаю, нужно ли мне это. Вышколенная прислуга тоже может ждать с ужином, а к собакам я совершенно равнодушен...
— Ужинать можно и в ресторане, — ответила издалека Наташа. — И в парке на лавочке, и даже на речном берегу... главное — с кем... с тобой... остальное не имеет значения... и собаки тоже...
— Леопард, ты спишь? — спросил Хорь. — Иди-ка ты в наш закуток, только разуйся.
Это было разумное распоряжение — Лабрюйер рисковал не дойти до своей квартиры, а заснуть посреди улицы стоя и свалиться под колёса или копыта.
Хорь разбудил его в полночь — пришли Енисеев, Росомаха и Барсук.
— Что-то в Кайзервальде затевается, — сказал, услышав про вылазку, Енисеев. — У наших приятелей из Эвиденцбюро там логово. А кто в логове — мы не знаем.
— Оно тут, — Хорь показал пальцем на карте место, откуда госпожа Лемберг поехала к вилле, где жила Гели Рейтерн.
— Акимыч, поброди-ка ты там... Хорь, ничего, что я отдаю распоряжения Акимычу? Мы столько вместе служили, это уже привычка, а бороться с привычкой — всё равно что с плохой погодой...
— То есть зонтиком, — сказал Лабрюйер, чтобы сразу прервать поток красноречия. Хорь рассмеялся.
— А что? — ответил Енисеев. — Чем только меня не били за тридцать лет службы, и от лыжной палки уворачивался, и от граблей. А вот чтобы дама зонтиком — нет, не случалось!
— Акимыч, вот, изучи карту, — Хорь передал ему развёрнутый лист. — Я думаю, что это тут.
— Дача в глубине двора, — добавил Лабрюйер. — Сейчас принесу карточки.
— А вилла — тут, — показал Хорь. — Будь осторожен, Акимыч. Там два матросика, если те, на кого думаем, — драчливые. Вот они — как смог, так и снял, лучше не получилось.
— Насчёт матросиков я завтра разберусь, — пообещал Лабрюйер.
— Ну, Хорь, что у нас получается? — спросил Енисеев.
— Получается, что Лемберг выполняет какие-то поручения Луговской, связанные с семейством Рейтернов. Лемберг при мне познакомилась с Ангеликой Рейтерн, а потом, видимо, им помогла сойтись поближе Вильгельмина...
Он запнулся. И Лабрюйер его понял — наблюдательный отряд до сих пор не знал фамилии Вилли.
— Я бы наконец выяснил, кто родители девицы Минни, — сказал Енисеев. — Если только барышни не врали про своё родство и если только родители — настоящие. Эта квартира на Елизаветинской может оказался подлинным логовом. Я бы узнал, когда её сдали семейству...
— Росомаха, можешь завтра этим заняться? — спросил Хорь.
— Могу. И я бы охотно покатался на лыжах в Кайзервальде. Покажи, Хорь, как там разъезжал этот синий «Руссо-Балт».
Лабрюйер без слов понял, что у Росомахи в голове. Общая вылазка с захватом пленных, настоящий казацкий налёт на загадочную дачу.
— План действий будет таков, — сказал Хорь. — У нас осталось двое подозреваемых в выдаче военных секретов. Это Феликс Розенцвайг и Эрик Шмидт. Оба замешаны в расстрелах мирного населения в 1906 году. Оба как-то выкрутились. Может быть, Краузе лжесвидетельствовал, чтобы выгородить их и племянника, за хорошие деньги. Оба, очевидно, уже не боятся возмездия за те давние грехи, а напрасно... При этом Шмидт — любовник Луговской. Я думаю, его участие в заседаниях Федеративного комитета не так серьёзно, как у Розенцвайга. Иначе Луговской не понадобилось бы делать его своим любовником, а достаточно было припугнуть. Остаётся Розенцвайг. Тем более, что он запросто бывает на «Моторе» и мог там подкупить кого-то из мастеров. Поскольку бюрократизмом господа анархисты не страдали и расстрельные списки в городской архив не сдавали, мы не знаем, сколько жертв на совести Розенцвайга, а вот Эвиденцбюро — знает. То есть требуется помощь полиции. Чтобы одновременно полиция взяла Шмидта, Розенцвайга и Петерсона, а наш отряд — тех, кого удастся захватить в Кайзервальде. Остаются технические вопросы...
— Аллюр три креста, — произнёс Енисеев.
— Да, — согласился Хорь. — Теперь — аллюр три креста. Я завтра свяжусь с начальством, отправлю диспозицию и надеюсь в течение двух-трёх дней получить одобрение. За это время нужно изучить всю географию Кайзервальда и приготовить там опорный пункт, также решить вопросы транспорта и охраны. Росомаха, опорный пункт — на твоей совести. Это должен быть дом, в который можно вселяться и жить, и чтобы всё было в порядке с отоплением. Там будет жить агентесса, которую я попросил у начальства. Без женщины нам к этим дамам — Луговской, Лемберг, Крамер и девицам, — не подобраться. Двор нужен — где оставить транспорт. Ну, ты всё понял.
Росомаха и Барсук склонились над картой и стали водить по ней пальцами.
Лабрюйер смотрел на Хоря с интересом. Он не предполагал, что Хорь умеет говорить так спокойно и строго. Видимо, столичное начальство знало в молодом командире наблюдательного отряда такие качества, которых Лабрюйер ещё не разглядел.
Он невольно взглянул на Енисеева.
Тот во время всей речи Хоря тихонько кивал. И Лабрюйеру показалось, что лицо Горностая как-то погрустнело, даже роскошные усы обвисли больше, чем обычно.
По дороге домой Хорь и Лабрюйер говорили о делах малозначительных — о закупке новой партии бумаги для карточек, об условиях договора с ювелиром Кортом. Дома Лабрюйер разделся, умылся на ночь, лёг, но заснул не сразу. Он перебирал в голове все свои действия начиная с Рождества и соображал — где что осталось недоделанным. А утром он насилу выбрался из постели. Получившие непривычную нагрузку ноги просто отказывались ходить. Еле добравшись до окна, он бубенчиком вызвал к себе Хоря. Тот, узнав про беду, рассмеялся.
— Полежи немного, разотри ноги, потихоньку ходи по комнате, — сказал он. — У твоей хвори есть название — крепатура. Это мышечная боль от внезапной большой нагрузки. Было бы очень хорошо, если бы ты сумел дойти до бани.
— Легко сказать — дойти! Я и с лестницы не спущусь.
— У тебя ведь есть ванна?
— Есть. Но я обычно душ принимаю.
— Так полежи в горячей ванне.
— Я в неё не залезу...
Когда Хорь ушёл, Лабрюйер поплёлся готовить себе ванну.
— Вот, Наташенька, совсем я старый стал, — сказал он, когда со скрипом туда забрался. — На кой тебе такая развалина?