Снова издалека донёсся хриплый крик, очень короткий, словно у крикуна перехватило горло.
— Не нравится мне это, — сказал Хорь. — Очень не нравится. Орёт-то этот чудак оттуда, где наши.
— Наши — далеко.
— Ты уверен?
— Они бы дали знак.
Знаков было два — сдвоенный выстрел означал, что идёт погоня за синим «Руссо-Балтом», два одиночных выстрела — призыв.
— Давай-ка дойдём до берега, это совсем близко, — предложил Лабрюйер. — Орёт-то он со стороны озерца.
— Ты что-то учуял?
— Сам не знаю. Но от дам из Эвиденцбюро можно ожидать любой пакости. Ты ведь помнишь фрау Берту.
— Ещё бы не помнить! Артистка, чтоб ей...
— Даже не артистка, — возразил Лабрюйер. — Просто хитрая и ловкая тварь. Но автомобиль она водила отлично. Думаю, Луговская — такое же сокровище.
— А если ловушка?
— Предупреждён — значит, вооружён, — ответил поговоркой Лабрюйер. — Сделаем круг и выйдем к Эйхензее с неожиданной стороны — со стороны железной дороги. Понимаешь, это может быть ловушка, а может быть и что-то такое, что мы можем использовать.
— Хорошо, посмотрим, — подумав, сказал Хорь. — Росомаха прав — ты только притворяешься солидным господином.
— Я рижский бюргер, Хорь. Солидность и притворство у меня в крови.
— Пошли...
Командир, как положено, заскользил по снежной целине первым, Лабрюйер — за ним. Вдруг Хорь остановился и поднял правую руку с лыжной палкой. Лабрюйер подъехал к нему слева.
— Стой, Леопард... — прошептал Хорь. — Не вздумай светить фонарём...
— А что?
— Там, за деревьями, огонёк мелькнул и погас. У кого-то электрический фонарик...
— Они?
— Но какого чёрта?..
— Вот сейчас и узнаем.
Они уже были в двух шагах от Эйхензее, в привычном Лабрюйеру редком сосновом лесу с островками подлеска. На ветках лежал снег — значит, они могли быть укрытием.
Лабрюйер и Хорь затаились у сосен, что росли слева.
Перед ними было замерзшее озеро, правый берег — песчаный, под снегом, левый — порос камышами. На правом вроде что-то мелькнуло.
И снова раздался хриплый вскрик.
— Да что он, пьяный дурак, в камыши провалился? — удивился Хорь.
— Я тебе как человек пьющий могу сказать, что камыши — ещё не самое страшное, — утешил Лабрюйер. — Проснуться на крыше, куда для чего-то вылез через чердачное окно, куда страшнее. Дай-ка глянем, что это за горемыка. Ночь лунная, тёмное на льду хорошо выделяется...
— Если его ночью сюда занесло — он, наверно, и лыка не вяжет.
— Холодная ванна кого хочешь отрезвит. Но долго там сидеть ни к чему.
— Эй! Ты где? — позвал Хорь.
Человек в камышах захрипел.
— Протяни-ка ему лыжную палку, — сказал Лабрюйер.
Хорь подкатился поближе к камышам и стал тыкать палкой, разводя мёртвые длинные листья.
— Ничего себе, одна голова торчит... Так там глубоко, что ли?..
— Только не лезь на лёд. Может, и глубоко. Эй, ты, горемыка!
Голова повернулась, рот открылся — но ничего, кроме хрипа, они не услышали.
— Хватайся за палку, дурень, — приказал Лабрюйер.
Голова мотнулась вправо-влево.
— Да ты безрукий, что ли?
— Но-ги... — еле выговорил чёрный рот по-немецки.
— Ну, что там у тебя с ногами? В иле застряли? Хватайся за палку, выдернем, — по-немецки же ответил Лабрюйер.
— Ко мне... за-пла-чу...
— Так ты у нас богатый господин? Ты как туда попал?
— А вот как он туда попал, — сказал Хорь и на несколько секунд включил фонарик. — Смотри, Леопард...
Сразу они не заметили лежащей поблизости секции забора-штакетника. Примерно половина была на берегу, вторая лежала на льду.
— Да, по этим досточкам он мог идти, пока они не кончились, а потом сделал шаг и провалился... Стой, Хорь! Мне эти досточки что-то не нравятся...
— А что?
— Смотри. Они как будто ползали по льду, чтобы улечься поудобнее. Кто и зачем их сюда приладил? Стой, говорю, а то и тебя вытаскивать придётся. Вот ведь треклятый пьянчужка, валандайся тут с ним...
Мысли о том, что можно бросить погибающего в ледяной воде человека, ни Лабрюйеру, ни Хорю в головы не приходило.
— По-мо-ги-те... мне... — совсем внятно произнесла голова.
Достав фонарик, Лабрюйер осветил голову, чтобы оценить обстановку.
Оказалось, попавший в воду человек стар и сед, с широким лицом крупной лепки, на вид — не моложе шестидесяти. Чем-то это лицо было знакомо.
И уже на не озёрном льду, как на бескрайнем белом блюде, на манер головы Иоанна Крестителя, увидел Лабрюйер это лицо. А на фоне уступчатого берега, на фоне террас, спускавшихся к лазоревой воде, и даже парусник прилепила к воображаемой картине надёжная память.
— Рейтерн! — воскликнул Лабрюйер.
— Но-ги... — ответил Рейтерн и со стоном уронил голову на грудь.
— Как его туда занесло? — удивился Хорь.
— Они... меня... — сказал Рейтерн и вдруг взвыл — так, как, должно быть, воет перед смертью попавший в ловушку зверь.
— Господин Рейтерн! — позвал Хорь. Ответа не было.
— Если он в ледяной воде более десяти минут, то — всё... можно заказывать панихиду... Мне рассказывали — это страшная боль... — Лабрюйера даже передёрнуло.
— А он там уже больше десяти минут, кажется. Леопард, что ты так на него смотришь?
— Совпало... — вдруг сказал Лабрюйер. — Хорь, совпало...
— Что?
— Всё... всё совпало, всё сложилось... это он и есть...
— Кто?
— Рейтерн. Тот Рейтерн, тот, понимаешь? Тот, что девчонок убивал! Теперь я, погоди... Теперь я всё понял!.. Вот чем Теодора Рейтерна шантажировали! Отцовскими делами! Он знал — и не мог помешать, болван, скотина! Он сам, сволочь, девчонок добывал — обязательно беленьких, с длинными косами! Герца с Франком за ними посылал! И когда Клява случайно оказался свидетелем — сделал всё, чтобы отца выгородить. Сложилось, Хорь!
— А если Эвиденцбюро знало, кто убийца, то откуда знало? Это у тебя тоже сложилось?
— Да, Хорь, да! Вы все смеялись!.. А я же узнал, кто мог рассказать людям из Эвиденцбюро про старого Рейтерна! Или Леман, или та пропавшая гувернантка, Амелия Гольдштейн. Вот что скрывала госпожа Урманцева — то, что Амелия собралась наказать убийцу! Вот почему она, уезжая, уничтожила фотографические карточки! Она догадалась, что мы можем напасть на след Амелии. Пока всё складно?
— Складно, Леопард! Но с этим что делать?
Хорь показал на голову Рейтерна.
— А с ним уже всё сделано. Не думай о нём. Он своё получил.
— Леопард... меня всего трясёт...
— Ничего, ничего... Ты что, впервые покойника видишь?
— Такого — впервые...
— Значит, привыкай! — крикнул Лабрюйер. — Привыкай, чёрт бы тебя побрал! Ну? Или ищи другое ремесло!
Хорь отвернулся от мёртвой головы.
— Они сговорились с сыном Урманцевой, с Аркадием, что ли. Его предупредили, и он подсунул снимки каких-то непонятных женщин. Там, на снимках, Амелия Гольдштейн — брюнетка. На самом деле, значит, — блондинка! Ну? Теперь понимаешь?
Лабрюйер был возбуждён беспредельно, однако чутьё охотничьего пса и слух, тонкий и острый слух отличного певца, оставались при нём. Он не знал, чутьё или слух подсказали, что смертельная опасность рядом. Он просто дёрнул Хоря за рукав и заставил присесть. Сотую долю секунды спустя раздался выстрел. Пуля вошла в ствол сосны там, где только что была голова Хоря.
— Поздравляю, — прошептал Лабрюйер. — Сами под пули подставились...
— Они следили за нами... свидетели им ни к чему... — ответил Хорь. — Уходим... Чёрт! Операция срывается!.. Какой я болван!..
— Тихо... Ты не мог знать...
Второй выстрел грянул — пуля ушла в снег совсем близко.
Стрелок стоял за деревьями на другом берегу озерца.
— Я должен был!
— Что — должен? Ты знал, что Лисовская с Петерсоном собрались уходить. Но ты не знал, что Лисовская — Амелия Гольдштейн, и что она, уходя, в последнюю минуту станет сводить счёты. Как ты мог это знать?
— Мы её спугнули...
— Не причитай, ты не старая бабка, — Лабрюйер достал револьвер и, не придумав ничего лучше, заорал «кукареку» — как Барсук на Александровских высотах.
Он спровоцировал третий выстрел и сам дважды выстрелил на звук.
— Кажется, он там один, — сказал Лабрюйер. — Хорь, пали по нему из-за дерева.
— А ты?
— А я постараюсь подобраться сбоку. Там должна быть купальня — так из-за неё...
— Хорошо, иди.
— Когда его сниму, посигналю фонариком. Две вспышки...
— Две — снял, три — иди сюда, — добавил Хорь. — Ну, с Богом.
Лабрюйер выпрямился, сунул револьвер в кобуру и оттолкнулся палками. Четвёртый выстрел незримого противника распорол плечо полушубку, но Лабрюйер уже катился вниз, в крошечный овражек, и там присел на корточках.
Ему нужно было проскочить к той части берега, где росли высокие камыши, и дальше, обогнув северный край Эйхензее, под прикрытием купальни подобраться к стрелку. Он мысленно поблагодарил Хоря, заставившего освоить науку лыжного хождения и скольжения.
Оказавшись у купальни, Лабрюйер услышал сдвоенный выстрел.
Это означало, что Лисовская, она же — Амелия Гольдштейн, вместе со свитой уходит на синем «Руссо-Балте» в сторону озерца. Видимо, тут она должна была подобрать своего стрелка.
Нужно было не убивать наповал этого треклятого стрелка, а вывести его из игры. Он мог знать слишком много полезного для наблюдательного отряда.
— Проклятый Рейтерн... — пробормотал Лабрюйер. И задал себе вопрос — откуда Амелия Гольдштейн знала обо всех преступлениях почтенного члена городской управы? Она могла доподлинно знать только об одном — о смерти Маши Урманцевой. Что в таком случае означало убийство Груньки-проныры?
Хорь затеял нелепую перестрелку — оба противника залегли, обезопасив себя, и палили в белый свет, как в медную копейку. Лабрюйер по широченной дуге подбирался к старой купальне.
Вопрос, если отбросить всякие мелочи, получался очень простой: где связующее звено между бывшей гувернанткой, поступившей на службу в Эвиденцбюро, и бывшей проституткой, выносившей горшки за парализованными старухами?