– Ротман?..
– Не знаю. Спустись сам, только быстро. И вылезай скорее – там вонища, как в лагере у солдатского сортира.
Лабрюйер за свою жизнь столько покойников навидался – его уже трудно было смутить видом мертвого лица. Что такое люди, утратившие человеческий облик, он тоже знал. Но даже самый жалкий нищий не станет гадить там, где спит, да и запах рвоты тоже наводил на нехорошие мысли.
Ротмана в подвале не было.
На перевернутом ящике стоял полуштоф зеленого стекла, самая подходящая посудина для водки и шнапса. Рядом с ним – какие-то огрызки и оглодки.
Лабрюйер быстро вылез оттуда.
– Бежим, – велел Енисеев. – Могу держать пари, что отрава – в бутылке.
Они побежали к «Руссо-Балту».
– Выходит, Ротман уцелел, – сказал Енисеев, усаживаясь поудобнее.
– Я это допускаю, – ответил Лабрюйер. – Но если так – он уцелел чудом. Тот, кто подсунул этим несчастным бутылку, предполагал, что они ее разопьют вместе с Ротманом. То есть он сперва снял с двери погреба мою записку… это значит, что мой «череп» не настолько испугался выстрелов, чтобы убежать далеко… Мне следовало остаться там и покараулить!..
– Возможно. Но ты же был уверен, что Ротман придет только вечером, если не ночью. Завтра с утра свяжись с полицейским управлением. Сейчас зима, покойники могут еще месяц пролежать в подвале, пока их там обнаружат. А нам нужно поскорее узнать, что в бутылке.
– Что прикажешь объяснять Линдеру? Откуда я знаю про трупы?
– Скажи – встретил перепуганного Ротмана, который их там нашел, а в полицию обращаться боится. Вот тебе пожаловался – и решил, что этого довольно, а сам пошел искать другое жилье.
– Хотел бы я знать, куда подевался Ротман…
– Что первое бредет на ум?
– Пожалуй, то самое, что ты сказал, – вернулся, унюхал ароматы, понял, что стряслось, и сбежал.
– Второе?
– Мог ли он знать, что за ним охотятся, и вообще не прийти ночевать? А бутылку подбросить в подвал несложно.
– Мог. Третье?
– Он сам принес эту бутылку. Но это значит, что он как-то договорился с «черепом», и «череп» велел ему избавиться от свидетелей. Допустим, «череп» от него откупился, и так откупился, что Ротман может уехать ну хоть в Люцин, чтобы жить там без роскоши, но в тепле и сытости. Если, конечно, доедет.
– Любопытная версия… Что же такого натворил этот «череп», если сперва охотился на Ротмана, потом с ним вдруг помирился и напал на людей, видевших его с Ротманом?
– А я вот другое хочу понять. Ротман где-то его увидел и понял, что он свидетель давних безобразий. Это еще можно допустить. Но как «череп» додумался, что нищий попрошайка представляет для него угрозу?
– Тоже загадка… Мюллер, сворачивай направо! Довезешь меня до дома. Я поселился чуть ли в самой проходной «Феникса». Идти на службу – пять минут, а в моем доме живет еще несколько семей, чьи кормильцы трудятся на «Фениксе», кто счетоводом, кто слесарем. Очень удобно. Погоди, к самому дому не подруливай. У меня там еще и молодежь, которая устраивает полуночные гулянки. Ей незачем видеть, как старый чертежник приезжает на автомобиле.
Простившись с Енисеевым, Лабрюйер в самом мрачном настроении поехал домой. Мюллер что-то рассказывал про мотор своего автомобиля, но понять было решительно невозможно. Рассчитавшись с шофером, Лабрюйер отпустил его и поднялся к себе. Ничего не хотелось. Писать письмо Наташе Иртенской тоже не хотелось. Человек, который нанюхался в подвале всякой мерзости, не в состоянии после этого размышлять о возвышенных чувствах.
Звонить утром Линдеру Лабрюйер не стал. Енисееву легко отдавать приказания – сообщи, Леопард, в полицию, узнай, Леопард, чем их отравили! А о том, что возле подвальной двери на свеженьком снегу остались следы двух мужчин, лазивших в подвал, он не подумал. И поди знай, не видел ли какой-нибудь старый хрен, страдающий бессонницей, «Руссо-Балт» Мюллера…
Решив, что пока беспокоить полицию не стоит, Лабрюйер пошел в лабораторию – осведомляться о здоровье Хоря. Хорь был сильно недоволен – в таком жалком виде он не мог идти с девушками на оперу «Демон». Лабрюйер знал, что лучшее средство от насморка – дюжина носовых платков. Он сам пошел за ними в галантерейную лавку, и тут ему повезло – он встретил Ольгу Ливанову, на сей раз – без детей.
Каждый раз, увидев Ольгу, он поражался ее красоте. Статная, немного полноватая фигура, осанка королевы, пышные русые волосы и правильное округлое лицо казались ему тем идеалом, о котором только мечтать можно – да еще завидовать мужчинам, которых выбирают такие красавицы. Пройти рядом с ней по улице – уже праздник.
– Могу ли я угостить вас чашечкой кофе? – смущаясь, спросил Лабрюйер.
– Да, конечно, только у меня совсем мало времени.
– Тогда зайдем во «Франкфурт-на-Майне», там меня знают и сразу подадут кофе с кусочком вишневого торта или, если угодно, с баварским кремом.
– Ну, рассказывайте, что на душе, – прямо сказала Ольга. – Вы ведь не ради моих прекрасных глаз меня сюда позвали.
– А на душе у меня… Вот, который день ношу с собой письмо госпожи Иртенской, а что ответить – понятия не имею.
– То есть как – не имеете?..
– Это такое письмо… Я даже не понимаю, зачем их пишут, такие письма… Вы – дама, вы должны знать, вот, прочитайте, вы же ее подруга…
– Конечно, мне не следует читать письмо, которое не мне адресовано. Но я знаю Наташу, у нее пылкая натура, она могла с лучшими намерениями сильно вас озадачить. Давайте сюда…
Читая, Ольга то усмехалась, то еле сдерживала хохот.
– Но все же очень просто! Наташа любит вас и хочет оправдаться перед вами. Это чтобы вы никогда не думали о ней плохо. Письмо о том, как она вас любит, и о том, как хочет, чтобы вы ее любили.
– Но что я должен ей написать?!
– Вы ее любите?
Лабрюйер подумал и молча кивнул.
– Напишите примерно так: «Наташенька, я понимаю, что тобой руководило, когда ты взялась за перо, я вижу все твои сомнения, ты правильно сделала, что поделилась со мной, и я рад твоей откровенности…»
– Госпожа Ливанова, да я же всего этого не запомню! – взмолился Лабрюйер.
– Так что же, мне написать для вас шпаргалку, как пишут гимназистки перед экзаменом?
– Я был бы вам признателен…
Тут Ольга наконец так расхохоталась, что все посетители ресторана повернулись к ней.
– Хорошо, вы меня убедили, – сказала она, успокоившись. – Но ни слова Наташе. Если она узнает, что переписывалась не с вами, а со мной, – она мне этого никогда не простит. И, Христа ради, не переписывайте слово в слово. Это должно быть мужское письмо, понимаете?
– Понимаю.
– Я пришлю его с горничной.
– Буду весьма признателен, то есть я и так признателен…
– А знаете, какой вернейший признак любви? Человек необъяснимо меняется – дурак умнеет, трус становится смелым, а в вашем случае – как раз наоборот…
– Теперь буду знать, – буркнул Лабрюйер, понимая, что насмешница может описать эту беседу Наташе.
Проводив Ольгу, Лабрюйер вернулся в фотографическое заведение. Хоть одно дело было сделано. Теперь следовало поискать Ротмана. Если он околачивался поблизости от Матвеевского рынка или у Новой Гертрудинской церкви неподалеку, где тоже велась торговля, то такие же горестные неудачники могли бы что-то о нем знать.
Лабрюйер поразмыслил – и позвал с собой госпожу Круминь. Ее там наверняка все торговки знают, она сообразит, кого расспрашивать.
– Вашего Ротмана тут знают, и кем он был – тоже знают, – вскоре доложила она. – Сегодня не приходил. А приходит всегда с человеком, вместе с которым живет, тоже старик, весь седой, по имени Вольдемар. Однорукий, правой руки нет, его тут жалеют.
Лабрюйер вздохнул – однорукого и впрямь можно было пожалеть.
– И мужчины ему наливают, как не налить… Это один его приятель, еще есть русский, имени не знают, по прозвищу Барбос. Они в хорошую погоду, летом, часто сидят вон там, в уголке, часами разговаривают. Видно, есть что вспомнить. У Барбоса даже место – он зимой дрова на складе сторожит, ему за это позволяют в тепле спать, это где-то на Суворовской. Хорошее ремесло, ночью погуляешь вокруг склада, потом до обеда спишь.
Отправив госпожу Круминь, Лабрюйер пешком пошел к Суворовской, благо было недалеко, всего два квартала. Там он у первого же дворника с метлой и совком спросил, где ближайший дровяной склад.
Рижские кварталы были своеобразны – по периметру стояли недавно построенные прекрасные дома, в которых была вся роскошь прогресса: ванные комнаты, удобные клозеты, электричество, телефонная связь, а в самом квартале – чуть ли не хуторские пейзажи, деревянные домишки и даже огороды. Лабрюйер бы не удивился, обнаружив в таком хозяйстве и корову с теленком. Именно в глубине кварталов можно было встретить тайный притон разврата, беглого каторжника, скупщицу краденого и прочую сомнительную публику – оттуда, зная местную географию, легко было выбежать на любую из четырех улиц.
Но сейчас умные люди, вкладывающие деньги в строительство доходных домов, сообразили, что земля под халупами и сараями не хуже всякой иной в центре города, и здание, доступ к которому лишь чуть-чуть затруднен, тоже привлечет немало рижан.
Однако строительство – сложное дело, сперва нужно снести старые дома, потом – завезти материалы, и не всегда удавалось это сделать стремительно. Лабрюйер, переходя от дворника к дворнику, набрел в конце концов на участок в квартале, заключенном между Суворовской, Мариинской, Романовской и Невской улицами. Там снесли деревянные постройки и на том пока остановились; но, поскольку время – деньги, хозяин участка велел там выстроить сарай и устроил торговлю дровами; и земля таким образом понемногу окупалась, и местные жители были довольны.
Там-то и обосновался загадочный Барбос, а отсыпался после ночной вахты как раз на кухне у соседского дворника, на полу возле печки, что обходилось работодателю совсем недорого – полтора рубля в месяц. Всех это устраивало – дворничиха еще и подкармливала старика.