– Предложил бы, так ведь ты за меня не пойдешь, – усмехнулся Лабрюйер. – Тебе нужен молодой, стройный, а у меня, сама видишь, уже брюшко… Но давай я сразу к делу перейду. В Риге появился один человек. Есть подозрение, что из ваших. Но птица высокого полета – по вашим меркам. Его какое-то время считали покойником, а он взял да и воскрес. Его опознал Ротман…
– Это какой же Ротман?
– Точно, их двое было. Тот, что до беспорядков хороводился с митавскими парнями и с Зальцманом…
– Он что, еще жив? Я слыхала, что помер! – Лореляй вдруг разволновалась. – Надо же, мы его похоронили, а он жив!
– Еще один выходец с того света… Но жив ли он сейчас – большой вопрос. Он опознал того человека и, как я понял, решил с ним поговорить. И пропал. Погоди, погоди, это еще не все. Тот человек выследил его – а жил Ротман недалеко от Александровских ворот, напротив кладбища, в подвале. Тот человек что-то задумал нехорошее, но я ему помешал. Сказал бы мне кто тогда, что спасу ворюгу Ротмана от убийцы, – не поверил бы. Но, Лореляй, ты рано радуешься. Очень может быть, что я в тот день, когда гонялся за убийцей по кладбищу, еще не знал, что Ротмана больше нет. Видишь ли, он исчез, а те двое несчастных, с которыми он жил в подвале, отравлены. Может, они что-то видели или знали, но уже не скажут.
– Как – отравлены?
– Им бутылку с ядовитой водкой подсунули. В общем, запутанное дело. Так вот – не появлялся ли в наших палестинах человек, похожий на трехнедельного покойника?
Лабрюйер как можно подробнее описал внешность «черепа».
– Нет, такого вроде не было, – подумав, сказала Лореляй. Тут госпожа Круминь принесла кофе – две чашки с блюдцами на подносе, но даже простенького печеньица там не было, что означало: выполняю распоряжение хозяина, и не более того.
– Подумай хорошенько. Может быть, десять лет назад он еще не был таким страшным.
– Да, старый пес, ты так его изобразил – не дай бог, ночью приснится… Это все, что ты о нем знаешь?
– Знаю приблизительно, где он живет. То есть где временно поселился. Представляешь место, где в Выгонную дамбу упирается Мельничная улица? Там он и живет, если еще не сбежал. Думаю, что снимает меблированную комнату.
– Ротман может спрятаться у кого-то из старых подружек. Почуять опасность и спрятаться.
– Когда-то его подружкой была Толстая Эльза. Но она, кажется, померла.
– Да, Эльза померла. Еще когда ты в полиции служил. Но он одно время, когда деньги водились, еврейку содержал, очень красивую. Давно, правда. Потом она от него к кому-то ушла, но говорили, что они тайком встречаются.
– Еврейка часом не с Канавной улицы?
– Если и оттуда – то нашелся добрый человек, выкупил ее. Только, ты же знаешь, если девочка привыкла передком на жизнь зарабатывать, то ничего больше делать уже не станет. Сколько раз бывало – и выкупят, и в магазин продавщицей пристроят, а года полтора прошло – и опять она на Канавной. Я узнаю, есть одна старушка, я ее спрошу…
– Спроси, Лореляй. А сейчас Ян сделает тебе карточки на память…
– Ты с ума сошел, полицейская ищейка. На что мне карточки?!
Допив кофе, Лореляй ушла, пообещав телефонировать, если что-то узнает о Ротмане. Лабрюйер проводил ее до дверей, даже двери закрыл, но потом выскочил и проводил взглядом маленькую легкую фигурку, словно пролетавшую в щели между увесисто и достойно топающими бюргерами и их супругами.
Они были абсолютно разные – белокурая Лореляй, не имевшая никаких иллюзий, и темноволосая пылкая Наташа, идеалистка, способная влюбиться, едва обменявшись с мужчиной взглядом. Честно говоря, воровка была понятнее и ближе. Но отчего-то она, при всей своей симпатии к Лабрюйеру, соблюдала известное расстояние между ними, как будто раз и навсегда запретила себе те чувства, которые окажутся чересчур серьезными и пойдут во вред ремеслу. Она была смела, даже отчаянно смела, когда по веревочной лестнице карабкалась на балкон пятого этажа, но настоящей женской привязанности к мужчине боялась – видно, в молодости крепко обожглась.
А вот понять Наташу он еще не мог.
В дверь салона вошел посыльный с картонной коробкой.
– Господину Лабрюйеру велено отдать в собственные руки.
– От кого? – удивился Лабрюйер. Посыльный пожал плечами и вышел.
Коробка стояла на стуле, Лабрюйер смотрел на нее и хмурился.
Господа из Эвиденцбюро прекрасно знали, что «Рижская фотография господина Лабрюйера» – довольно опасное для них заведение. Очевидно, наблюдательный отряд чересчур приблизился к агентам Эвиденцбюро, если прислан такой подарок.
Это может быть предупреждением – разнесенный вдребезги салон послужит весомой просьбой не совать нос в дела агентов. Но, если так, адскую машину следовало бы хоть под что-то замаскировать, непонятно откуда принесенная коробка кого угодно насторожит.
Лабрюйер прислушался – вроде бы часовой механизм в коробке не тикал. Но черт их разберет, этих бомбистов, в пятом году они много чего наизобретали.
Взяв коробку и неся на вытянутых руках, он пошел во двор. Ян, которому было приказано отворять перед ним двери, кажется, что-то понял – судя по испугу на лице. В пятом году он был уже довольно большим мальчишкой, чтобы знать о взрывах и убийствах.
Во дворе был большой сугроб. Лабрюйер послал Яна за отцом, который убирал снег на улице. Дворник Круминь явился с лопатой и по указаниям Лабрюйера подкопал сугроб. Получилась пещерка, куда Лабрюйер, отогнав Круминей подальше, засунул коробку и сам завалил ее комьями снега. Ничего лучше он придумать не мог.
Ян и Лабрюйер вернулись в салон. Оба были взбудоражены. Госпожа Круминь, которая из окна видела всю эту снежную фортификацию, прибежала с расспросами, но Лабрюйер отмалчивался.
Вот сейчас он нуждался в помощи Горностая! Но треклятый Енисеев как сквозь землю провалился. Где искать Росомаху с Барсуком – тем более непонятно. Что касается Хоря – Лабрюйер даже не знал, что хуже, послать за ним Пичу или вообще его не трогать. Хорь, недавно сорвавший операцию, наверняка захочет показать свою сообразительность и отвагу. Может статься, он и умеет обращаться с адскими машинками, начиненными динамитом. А может статься, только слышал краем уха, как их вскрывают, но решит доказать всему свету свой героизм.
Беспокойство и нервотрепка привели к мудрому решению – закрыть фотографическое заведение до завтрашнего дня, если он только будет для Лабрюйера, этот завтрашний день. Отправив домой Яна и приказав госпоже Круминь послать Пичу с поручением куда-нибудь подальше, Лабрюйер оделся и, заперев дверь, вышел через черный ход на Гертрудинскую. Там он прошел до Колодезной, повернул, дошел до Александровской, опять повернул – и раз десять совершил этот маршрут.
Видимо, дворник Круминь заметил, где он вышагивает, потому что полчаса спустя прислал Яна.
– Господин Гроссмайстер, там телефон звенит, прямо разрывается, даже у нас слышно, – сказал Ян.
Лабрюйер ждал сообщения из Москвы.
Решив, что адская машинка в сугробе, если до сих пор не взорвалась, то еще пять минут потерпит, Лабрюйер побежал к телефонному аппарату. Он хотел связаться с телефонной станцией, узнать, откуда были звонки, и попробовать уговорить барышню соединить его с Москвой.
– Брат Аякс, что там у вас стряслось? – спросил Енисеев. – Почему никто не подходит к аппарату?
– Стряслось…
– Что?
– Нам, кажется, адскую машинку подсунули.
– Как это?
– Принесли коробку, посыльный сразу сбежал. Коробка тут осталась, не на Александровскую же ее выносить.
– И… что ты с ней сделал?..
– Во дворе в сугроб закопал. У забора. Думал, если рванет, забора не жалко.
– А какая она на вид, эта коробка?
– Из плотного коричневого картона, веревочкой обвязана. Вершков девяти в длину, вершков пяти в ширину. Да в высоту – тоже, пожалуй, пяти.
– Леопард, твоя бдительность делает тебе честь. Ступай, откопай эту адскую машинку и спрячь в лаборатории. Да не бойся, спокойно открывай коробку! Все, больше говорить не могу…
Лабрюйер понимал, что Енисеев его смерти не желает. Но добывал коробку из сугроба с некоторым трепетом. Принеся ее в лабораторию и вскрыв, он невольно выругался.
В коробке был новенький чугунный утюг.
Енисеев сдержал слово и возместил госпоже Круминь загадочную утрату.
Теперь оставалось договориться с Пичей, чтобы подсунул матери утюг. Это было проще всего. Парень страшно обрадовался и обещал, что вечером, когда госпожа Круминь пойдет к соседке – поздравлять с именинами, он поставит утюг именно туда, где обычно стоял старый. Мать, конечно, будет утверждать, что это – его шалости и проказы, но не слишком сердито.
Вечером Лабрюйер опять не дождался ни Енисеева, ни Росомахи. Он сидел в фотографическом заведении допоздна и глядел на телефонный аппарат. На столе перед ним лежали конверт со шпаргалкой и карманные часы. Нужно было собраться с духом и написать наконец ответ, а то получалось уж вовсе неприлично.
Лабрюйер достал хорошую плотную бумагу, вставил в ручку новое перышко и убедился, что в чернильнице есть чернила. Отступать дальше было некуда, и он вскрыл конверт.
Шпаргалка оказалась подозрительно большой, он развернул ее, прочитал первые строчки и охнул. Это было второе письмо от Наташи Иртенской.
«Я пишу тебе в перерыве между занятиями. Письмо мое может затеряться в дороге и попасть в чужие руки, поэтому – без подробностей, – сообщала Наташа. – Саша, я очень много занимаюсь. Я хочу быть достойна твоей любви. Кто я была? Взбалмошная барынька, нервическое создание, чуть было не наделала больших бед. Мне стыдно за себя прежнюю, больше ты меня такой не увидишь. Я стараюсь перемениться…»
– Так… – сказал Лабрюйер. Это «так» вмещало в себя целый монолог: я не понимаю, зачем должен все это знать, я не понимаю, почему ты хочешь выглядеть передо мной нервической барынькой, чуть что – падающей в обморок, я вообще ничего не понимаю, но теперь придется отвечать уже на оба письма разом, и это просто жуть.