Хорь поставил утюг на помост, оттолкнул Росомаху и быстро вышел.
– Напрасно ты, Горностай, – сказал Росомаха. – Ты бы в такой истории не то что утюг, а мельничный жернов сбондил и с ним по ночам маялся. Иди сюда, Сеня. Я тебя поучу. Вставай, держи ручку…
– Что он за командир, когда такой обидчивый? Ей-богу, как старая дева, – буркнул Енисеев. – Самообладание – такая штука, что в аптеке не купишь.
– Самообладание и в пятьдесят не у всех имеется, а ему – двадцать два, кажись, – добавил Лабрюйер. – Хуже нет, когда не можешь дать сдачи тому, кто вдвое тебя старше.
– Может, черти бы его побрали! Может! Он же – командир отряда! – взорвался Енисеев. – Да я бы счастлив был, если бы он сейчас послал меня по матушке! Он должен быть свободен, понимаете? Свободен принимать решения! И не думать, кому сколько лет и где у кого любимая мозоль!
– После того как он провалил операцию, с ним надо поаккуратнее, – сказал Росомаха.
– Нет! А если с ним нужно обращаться, как с фарфоровой вазой Севрской мануфактуры, значит, он не то ремесло выбрал!..
И тут в салон ворвался Хорь. Оказалось – стоял у черного хода и весь спор подслушал.
– Господин Горностай, а не пойти ли вам?..
Посыл был энергичный и просто великолепный. Сенька, таких художеств еще не слыхавший, даже утюг выронил.
– Есть! В десятку! – воскликнул Енисеев. – Росомаха, уходим. Леопард, пусть Мякишев… Нет! Хорь, ты командуй.
– Мякишев? – не сразу понял Хорь.
– Наш новый агент, – Росомаха указал на Сеньку. – Хорошо бы ему пока пожить тут, а ты покажи ему все ходы и выходы.
Хорь с интересом оглядел Сеньку.
– «Очи черные, очи страстные…» – негромко пропел он.
– Тебе Леопард обо всем доложит. Значит, Леопард, постарайся найти люцинского гения.
Лабрюйер видел, что примирения между Хорем и Енисеевым пока что нет. И сообразил, что эта беда – ему на пользу.
– Я также буду докладывать Хорю о поисках маньяка, – сказал он.
– Да, конечно, – ответил Хорь. – Непременно.
– Спелись… – проворчал Енисеев. – Но, Леопард, ищи все-таки и третьего злодея. Я не думаю, чтобы человек, у которого в голове зонтиком помешали, мог служить на заводе и безупречно скрывать свое безумие. И Ротмана ищи.
– Если он только жив. Да и нужен нам не столько Ротман, сколько «череп». Это ведь он – свидетель преступления, если только мы все правильно поняли Ротмана, – заметил Лабрюйер. – Может ведь и такое быть, что «череп» и свидетель, которого отыскал Ротман, – два разных человека.
– Может, – согласился Хорь. – Тогда выходит, что «череп» – преступник…
– Он и есть преступник, если людей убивает. Ладно, пойдем мы. Все вроде обсудили, все страшные тайны раскрыли, – подытожил Енисеев.
– Спокойной ночи, товарищи, – сказал Росомаха.
Когда они ушли, Хорь занялся Сенькой Мякишевым и расспросил: кто таков, чему учился, что умеет. Лабрюйер меж тем баловался с утюгом – и впрямь, держать его на вытянутой руке за ручку было затруднительно.
Потом Сеньку уложили спать в закутке, чтобы утром сразу направить его на Выгонную дамбу, а Лабрюйер и Хорь пошли домой.
– Мне не нравится, что за «фотографией» так открыто следят, – сказал Лабрюйер. – Ты сейчас выйдешь на Колодезную, перейдешь Гертрудинскую и пойдешь мне навстречу по той стороне улицы. А я пойду, как обычно. Если за мной кто-то увязался – ничего не затевай, просто понаблюдай.
Но на сей раз мужчины с актерской физиономией не было.
Утром Сеньку покормили и отправили на поиски «черепа». Лабрюйер велел ему узнать все про меблированные комнаты и гостиницы в окрестностях Выгонной дамбы. Узнать – и не более того! Сам он пошел искать Бертулиса Апсе.
Орман стоял возле Большого Насоса и сперва даже не понял, чего Лабрюйер от него добивается. Потом вспомнил, где села в пролетку блондинка и куда велела себя везти, понаблюдав за «Рижской фотографией господина Лабрюйера».
– Она по-немецки говорила? – спросил Лабрюйер.
– По-немецки. Но малость не на здешний лад.
– А какого она, на твой взгляд, возраста, какого сословия?
– Средних лет, в такие годы уже замужем обычно бывают и двоих-троих растят.
– Значит, около тридцати. Особых примет не заметил?
– Да какие там приметы? Бледненькая такая немочка.
– Итак, взял ты ее возле Бастионной горки, а потом повез в Задвинье?
– Да, на Нейбургскую улицу.
– А дом ты часом не запомнил?
– Там все дома одинаковы, деревянные. А место приметное – три улицы вместе сходятся. Так она как раз на Нейбургской сошла.
– Понятно. Держи гривенник.
Нейбургская была примерно там, куда укатила, по сообщению Фирста, женщина, ожидавшая автомобиля у ворот «Мотора».
Теперь нужно было убедиться, что блондинка, которую преследовал Фирст, и блондинка, которую сфотографировал Ян, одна и та же женщина.
Лабрюйер нанял Бертулиса Апсе на весь день и покатил к Полицейскому управлению. Там он увидел Фирста, бежавшего по коридору с какой-то корзиной.
– Карточки видел? – спросил Лабрюйер.
– Она самая! – ответил Фирст и исчез.
Лабрюйер пока не мог составить в голове полную картину из клочков и кусочков. Странная фрау Крамер, ее загадочный спутник, блондинка и слежка за «фотографией» как-то были между собой связаны, но как? Похожий на актера топтун – из этой ли компании, или ему дал задание кто-то вовсе неизвестный? Он вышел на Театральный бульвар, сер в пролетку и велел Апсе везти себя в Задвинье, на Нейбургскую.
Дом, у которого орман высадил блондинку, и впрямь был самый обыкновенный. Разве что недавно окрашен в приятный кремовый цвет и имел на всех окнах второго этажа красивые кружевные занавески. Это навело на мысль – не сдает ли хозяин комнаты служащей на «Моторе» молодежи? Туда ведь приехали работать инженеры из России, им хоромы в центре Риги ни к чему, а от Нейбургской до новых корпусов «Мотора» немногим более версты, в хорошую погоду пройтись – одно удовольствие.
– Ну-ка, вези меня кратчайшим путем к «Мотору», – сказал Лабрюйер.
Ему еще не доводилось бывать на заводе, и было страшно любопытно, что там да как.
Улицы в Задвинье чистили плохо, по обе стороны проезжей части тянулись высокие и длинные сугробы. Снег в них слежался до каменной плотности. Они были достаточно широки, чтобы два ормана разъехались без скандала, но более сложных маневров уже не позволяли.
Верх пролетки был поднят, так что Лабрюйер видел лишь дорогу перед собой. Навстречу неторопливо катила телега. Но сзади, судя по шороху шин, катил автомобиль, причем довольно быстро.
– Эй, Апсе, прими вправо! – крикнул Лабрюйер.
Пролетка покатила чуть ли не впритирку к довольно высокому сугробу.
А вот что было дальше – Лабрюйер так и не понял. Скорее всего, неопытный шофер открытого «Бенца», пойдя на обгон пролетки, не сразу догадался, что не успеет проскочить между пролеткой и телегой. Непостижимым уму маневром с поворотами он взлетел на сугроб и на нем остановился, сев брюхом машины на острый гребень. Три колеса вертелись в воздухе, четвертое касалось сугроба.
Шофер, вцепившись в руль, молчал. Пассажир тоже онемел, только таращился перед собой, выпучив глаза и приоткрыв рот. Оба еще не поняли, как им удалось вознестись на такую высоту.
– Эй, эй! – закричал кучер, осаживая крупную лошадь. Тогда Лабрюйер, велев орману остановиться, высунулся из пролетки и увидел дивное зрелище.
– Апсе, это же картинка из учебника Закона Божия! – воскликнул он. – Гляди, гляди! Ноев ковчег на горе Арарат!
Бертулис Апсе соскочил наземь и с любопытством подошел к Ноеву ковчегу. Вдруг орман громко расхохотался.
– Ты что? – спросил, выглядывая из пролетки, Лабрюйер.
– Ему тут до весны торчать! Пока снег не растает! – отвечал сильно развеселившийся орман.
– Ты проезжай вперед, а то и мы оба тут до весны застрянем, – сказал кучер. – Ты проедешь шагов на тридцать, дашь мне дорогу, а потом стой тут и веселись хоть до Янова дня.
– Он прав, – согласился Лабрюйер.
И тут пассажир заговорил.
– Помогите, ради бога! – сказал пассажир. – Я опаздываю! Я должен быть в дирекции завода ровно в десять!
Его немецкая речь была с акцентом – то есть рижанин, а Лабрюйер был потомственным рижанином в неведомом колене, сразу бы сказал: этот господин нездешний.
– В дирекции «Мотора»? Ну так прыгайте вниз, довезем, – ответил Лабрюйер. Пассажир, сорокалетний мужчина, был довольно худощав с виду и должен был соскочить без затруднений.
– Я не могу, я должен взять модель. Она за мной, на задних сиденьях.
И точно – там было что-то сложное, обернутое в холстину, длиной поболее аршина. Достать эту модель, извернувшись на переднем сиденье, шофер и пассажир могли бы, им это Лабрюйер и посоветовал, но пассажир боялся повредить свое сокровище.
– Модель хрупкая, ажурная! Ее нести надо, как младенца! – твердил он. – Трясти – боже упаси!
– Я подгоню пролетку вплотную, а вы ее примете на руки, эту штуку, – сказал орман Лабрюйеру.
– Но сперва давай пропустим телегу.
С превеликими хлопотами Лабрюйер, стоя одной ногой на подножке пролетки, а другой на сугробе, взял модель. Она оказалась легкой, почти невесомой.
– Теперь слезайте, сударь, – сказал он пассажиру. – Вам орман руку подаст.
– Нельзя, – возразил шофер. – Никак нельзя!
– Отчего же?
– Вес распределится иначе, автомобиль завалится!
– Ну и пусть заваливается, все равно ты его водить не умеешь! – воскликнул взволнованный хозяин модели. – Помогите, я не вижу, что там внизу…
Лабрюйер, которого очень забавляло это приключение, помог пассажиру поставить ногу на уступ сугроба, а дальше тот и сам довольно ловко спрыгнул наземь.
– Разрешите представиться – Гаккель, инженер, – сказал он.
– Гроссмайстер, владелец фотографического заведения, – ответил Лабрюйер.
– Господин Гроссмайстер, довершите благодеяние – довезите, ради бога, до «Мотора». Я опаздываю, а этот господин… – Гаккель имел в виду шофера. – Ему бы в цирке выступать!