– Леопард…
– Что?
– Как быть с Горностаем? Ему ведь вся эта история с маньяком не по душе.
– Думаешь, я нежно люблю маньяков? Но то, как этот сукин сын вывернулся из-под удара, означает, что у него есть деньги и власть над людьми. Правда, пока нет связи между ним и заводами. Но я ее найду… Для начала нужно раздобыть списки членов Императорского Рижского яхтклуба и Лифляндского яхтклуба.
– Зачем тебе?
– Я же говорил – тела девочек найдены или в воде, или близко от воды. Мне кажется, у нашего маньяка есть свое судно. Это или катер, или яхта.
– То есть нужно побывать в яхтклубах? Да они же сейчас заперты.
– Я думаю, такие списки можно найти в библиотеке. Ведь богатые организации стараются жить красиво – издают целые книжки о себе. Устав яхтклуба я сам однажды видел – брошюра с виньетками. Хотя… Хорь, ты не хочешь пройтись по редакциям газет? Ведь обычно журналистам дарят все это печатное добро на всякий случай, а потом оно лежит по углам и в конце концов пускается на растопку. Из библиотеки нам книги не дадут, а в том же «Рижском вестнике» спасибо скажут, если избавим от мусора. Записывай – «Рижский вестник», «Рижская мысль», «Прибалтийский край», «Рижская жизнь»…
– Сегодня уже не смогу. Сам видишь – я в мундире и при исполнении…
Мундиром на сей раз были прямая юбка и едва приталенный жакет, классический костюм-тальер, взятый наугад, без примерки, в магазине готового платья на Дерптской. Но у Хоря был хороший глазомер, и тальер сидел на нем не слишком страшно.
Туда, где его не знают, Хорь хотел пойти в мужском виде, и Лабрюйер его прекрасно понимал.
– Значит, завтра. Нужно будет Яну жалованье повысить – он много работает. Значит, завтра с утра оставим на него заведение…
Тут пришли клиенты, которым посреди зимы захотелось увидеть себя на фоне летнего пейзажа, и Лабрюйер, скинув пиджак, пошел менять фон.
Потом он связался с Линдером и попросил, чтобы тот в ближайшие полчаса никуда не посылал Фирста.
Прибыв в полицейское управление, Лабрюйер потолковал с Фирстом и четко сформулировал задание. Агенту следовало изучить дом на Нейбургской и все его население.
– Я понимаю, что сразу ты не разглядишь, что связывает жителей этого дома с «Мотором», – сказал Лабрюйер, – но надо постараться.
– Рубль в час? – спросил Фирст.
Цена была великовата, но один раз Лабрюйер сгоряча заплатил ему столько – и деваться было некуда…
Вернувшись в «фотографию», Лабрюйер поспешил на помощь Яну. Потом с черного хода явился Хорь, принес устав яхтклуба и с енисеевским ехидством сообщил, что поиски владельца яхты не затянутся – в Императорском яхтклубе числится триста тридцать человек.
– Но не может быть, чтобы там стояло триста тридцать яхт, – ответил на это Лабрюйер. – А ведь рядом еще и Лифляндский яхтклуб. Надо бы понять, сколько этих посудин на самом деле.
– Это работа для десяти человек, – возразил Хорь.
– Ничего, вдвоем справимся. Давай сюда всю добычу.
Но потрудиться не пришлось – в лабораторию заглянул Ян.
– Господин Гроссмайстер, к вам пришли.
Лабрюйер вышел и увидел фрау Трудхен в совершенно невероятной шляпе, похожей на меховую суповую миску с птичьими крыльями, судя по размеру – индюшачьими.
– Добрый день, фрау, – сказал он. – Угодно сделать фотографическую карточку?
А сам глазами и едва заметным жестом указал на дверь.
– Я хотела узнать цены, – ответила Трудхен.
– Вы можете также ознакомиться с образцами. Если нужны рекомендации – их даст персонал «Франкфурта-на-Майне», с которым у нас постоянное сотрудничество. Достаточно перейти Александровскую – и вот ресторан.
Трудхен опустил взгляд – это заменило кивок.
– Да, рекомендации необходимы, – согласилась она.
– Присядьте, посмотрите альбомы. А я, извините, сейчас занят.
То, что Трудхен пришла, означало одно – ее прислала Лореляй. Если Лореляй сама не пожаловала – значит, что-то стряслось. И лучше при Яне всего этого не обсуждать.
Быстро одевшись, Лабрюйер вышел через черный ход дворами на Колодезную и побежал во «Франкфурт-на-Майне». Там он попросил столик в самом дальнем углу, а гардеробщику дал указание – когда придет полная дама в крылатой шляпе, направить ее в тот угол.
Ждать пришлось недолго.
– Что с ней? – первым делом спросил Лабрюйер.
– Мокрое дело, – ответила Трудхен. – Она зашла в комнату и увидела там покойника. На всякий случай поскорее ушла – чтобы не объяснять ищейкам, как она в эту комнату попала.
– Этого еще не хватало. Где?
– На Выгонной дамбе. В меблированных комнатах.
– А сама Лореляй сейчас где?
– В форштадте. Она сказала – покойник такой, что вам известен.
– Ясно. Сейчас попьем чаю, и ты меня к ней отвезешь.
Лореляй, разумеется, имела несколько убежищ. То, куда привела Лабрюйера Трудхен, было за Ивановским кладбищем, на Костромской улице. Орман довез до Ярославской, дальше шли через квартал пешком.
– Выходит, ты его все-таки знала, – сказал Лабрюйер, войдя в маленькую, довольно прилично убранную комнатку.
– Ты его так расписал, что трудно было не узнать, – ответила Лореляй. – Раздевайся, садись. Нет, не знала.
Она была в домашней одежде – простой юбке, клетчатой блузке без затей, и занималась самым мирным делом – штопала натянутый на деревянный грибок чулок.
– Но ты ведь его искала? Я видел тебя вечером возле тех меблированных комнат. Проезжал мимо…
– Да, я хотела понять, что это за сволочь. Убивать его я не собиралась, только взять бумажник и документы.
– На что тебе? – удивился Лабрюйер.
– Не мне. Я для тебя старалась, старый пес, ты бы с бумажками разобрался. Нет, это не любовь. Все дело в Ротмане. Когда-то он ко мне хорошо относился… Нет, любовником не был. Просто пригрел глупую девчонку. Это иногда бывает.
Лореляй была мрачна, в глаза не глядела, такой ее Лабрюйер еще не видал.
– Ты говори, говори…
– У Ротмана ведь не было врагов. То есть среди наших. Он просто исчез, знаешь, как исчезают старики. Все решили, что помер… кто-то кому-то сказал, что он помер, все поверили. Во время беспорядков много трупов находили, никто не разбирался, паспортов у них не проверял. А он, оказывается, был жив.
– Жив – и совсем опустился.
– Когда ты рассказал, что какая-то сволочь хочет его убить, я подумала – надо бы самой этим заняться. Ты ведь не знал, что это за молодчик. А сам бы ты у него бумажник и документы не стянул. Я решила – сделаю то, что могу, дальше – ты.
– Рассказывай.
– Я в дом прошла вместе с компанией. Двое мужчин, три женщины, где три – там четвертая. Дом шестиэтажный, я поднялась повыше. Там меня видели и запомнили.
– Ты уверена?
– Меня всегда запоминают. Я спросила у прислуги, не живет ли тут господин – и описала, слово в слово, того мерзавца. Она сказала – да, живет, но его нет дома, еще не приходил. Он снял угловую комнату, на третьем этаже, недорого. Я написала записку, просила ему передать, она обещала.
– Записку?
– Должна же я была показать ей, что ухожу. В записке было: «Сердечко мое, я тебя не застала, жестокий муж увозит меня, но я вся твоя». Прислуга всегда читает такие записочки. Потом я спустилась, опять поднялась, уже на четвертый этаж, постучалась в дверь, не открыли. А у меня с собой как раз случайно оказалась подходящая отмычка. Я вошла. Там была квартира, в которой никто не живет. Я заперлась в ней и стала ждать. Прождала четыре часа. Значит, было одиннадцать, когда я оттуда вышла. Думала, он уже пришел, постучусь, войду, скажу, что ошиблась дверью. Еще не было случая, чтобы мужчина не попытался меня удержать. А потом как-нибудь справлюсь. Может, попрошу, чтобы угостил в ресторане, может, еще что-нибудь придумаю. Постучалась, вошла. А там – он, на кровати, задушенный.
– Ого!
– Задушенный шелковым шарфом. С одной стороны, это могла сделать и женщина. С другой стороны – тот, кто хотел, чтобы подумали на женщину. Я огляделась. Шарф с шеи стянула…
– Ты сняла с покойника удавку?
– А что тут такого? Я что, впервые покойника вижу? Нельзя было, чтобы полиция подумала на женщину. Я просто заметала следы. Вот он, этот шарф.
Удавка висела на спинке дешевого венского стула. Это был бледно-голубой шарф с набивным рисунком в виде расплывчатых роз и с бахромой, длиной в три аршина.
– Шелк, говоришь?
– Точнее, крепдешин. И еще я бумажник с документами прихватила. Что ты так на меня уставился? Я же за ними и приходила.
Лабрюйер подумал: «Да, она именно такая, эта Лореляй, ее хладнокровие – непременное и необходимое для выживания качество. Когда лазишь в окна третьего или четвертого этажа, протискиваешься в форточки, перепрыгиваешь с балкона на балкон, иначе нельзя».
– Я твой должник, Лореляй, – сказал он. – Как ты полагаешь, кто удавил этого господина? Мог ли это быть Ротман?
– Я не думаю, что Ротман мог бы незаметно пробраться в тот дом.
– Ты же пробралась.
– Я – другое дело. А грязного заросшего старика туда не пустят. Там же консьержка внизу. Почему, ты думаешь, я в компанию замешалась?
– И вышла в компании?
– Вышла с каким-то мужчиной. Но он был пьян. Я взяла его под руку и вывела. Держи бумажник. И вот его паспорт. Нашла в потайном кармане пальто.
– Шведский подданный, – изучив паспорт, сказал Лабрюйер. – Олаф Акке. Пятьдесят семь лет. Чего же этот Олаф Акке с Ротманом не поделил? И что он тут натворил, если так боялся разоблачения?
– Этого я не знаю. Но в бумажнике – достаточно денег, чтобы год жить без забот. Забирай. Мне это не нужно.
Лабрюйер с интересом посмотрел на Лореляй. Она вздернула подбородок, всем видом показывая: и у меня есть своя гордость, деньги, добытые таким путем, брать не желаю.
– Тут еще какие-то бумаги.
– Все забирай. И шарф уноси.
– Странное убийство. Похоже на женскую месть, – заметил Лабрюйер и внимательно посмотрел на Лореляй. – Допустим, некая женщина отомстила за любовника или же не хотела, чтобы господин Акке причинил вред любовнику…