– Он не пойдет, – совершенно не смутившись от такого предложения, ответила Наташа.
– Зато я скоро пойду… – буркнул Лабрюйер. Воображаемой Наташе можно прямо сказать: «Милая, я слишком долго был один».
– Разве нет женщины, с которой бы ты мог встретиться просто так, без обязательств? – спросила она. – Милый, я совершенно не ревнива.
– В таком случае ты – совершенство, – сказал Лабрюйер. – Есть такая женщина, давняя подруга. Но я к ней не пойду. Что-то в таком походе будет неправильное, совершенно неправильное. И в наших с тобой отношениях – тоже что-то неправильное. Они, на мой взгляд, чересчур возвышенны, и я в этой возвышенности мало что понимаю… Я самый обыкновенный мужчина. Вот Хорь читает стихи, понимает их, наверно, у него натура поэтическая. А я – самый что ни на есть прозаический.
– А музыка? – спросила она.
– И музыка у меня прозаическая, – признался Лабрюйер. – Не хожу слушать симфонии… А ты? Ты ходишь в концерты?
– Тс-с… – прошептала Наташа. – Я тоже не люблю симфоний…
Тут принесли тарелки с закуской, и Лабрюйер взялся за вилку.
Потом он, убедившись, что на хвосте никто не повис, отправился к Сеньке.
Если по уму, то Сеньке следовало искать жилье поближе к «Мотору», а не тратить каждый день время и деньги – билет во втором классе стоил на Агенсбергской линии целых пять копеек, да тащился трамвай целую вечность. Но наблюдательный отряд должен был иметь возможность ночных встреч с Сенькой без лишних приключений.
– Здравствуй, Мякишев, – сказал, входя в комнатушку, Лабрюйер. – Вот тебе в хозяйство.
Он решил отдать парню одну из двух своих спиртовок.
– Спасибо, Александр Иванович. А можно еще денег попросить?
– Можно. На что тебе?
– Я теперь на прачку разорюсь. Меня взяли помощником кочегара. А кочегарка – это, это…
– Филиал ада на Земле. Хорошо, насчет прачки не беспокойся. А что это за работа? Ты должен все время торчать у топки? Если так – то плохо.
– Нет, я по заводу бегаю. Всякую дрянь собираю и в кочегарку отвожу. Там же – то в ящиках что-то привезут, то в картонных коробках, стружкой переложенное. Ну, я этот хлам и доставляю в кочегарку.
– Это замечательно. Рейтерна видел?
– Я только инженера Мостовского видел. Ну, еще директора Калепа.
– Ты поглядывай – не появится ли Собаньский. Он там где-то должен крутиться.
Потом Лабрюйер пошел к себе. Разговор с воображаемой Наташей следовало отложить до лучших времен, а вот нарисовать, как учили в полиции, схему событий и взаимоотношений, полагалось бы сейчас.
Точнее, схем было несколько. Одна – связанная с маньяком. Клява не убивал, это понятно, но он как-то оказался поблизости от места преступления. Мог ли он быть связан с яхтклубами? Может, во время каникул развлекался поездками на яхте? Может, был в экипаже «Лизетты»? Имя Розенцвайга оставило его равнодушным – но он не в своем уме; возможно, больной рассудок выкинул все, что имело отношение к убийству?
Вторая схема была посвящена Ротману и «черепу», обретшему даже не одно, а два имени. Она пока была совсем простой, и несколько кружочков, в которые полагалось бы вписать имена, оставались пустыми. Если «череп» приехал, чтобы отомстить и убраться обратно в Швецию безнаказанным, то понятно – он избавлялся от тех, кто его узнал. Но Энгельгардт был узнан человеком, которого собирался уничтожить. Кому бы еще потребовалось спровадить его на тот свет?
Странно было, что рядом с этой благородной фамилией в памяти хранилась госпожа Круминь.
Размышления прервал Хорь, явившийся после прогулки с девицами.
– Я болван, – сказал Хорь. – Я первостатейный болван. И тот, кто поставил меня командиром наблюдательного отряда, тоже болван. Я два раза чуть себя не выдал!
– А вот тот, кто тогда одобрил твой маскарад, человек умный, – ответил Лабрюйер. – Горностай прав, это необходимо, чтобы воспитать в тебе дисциплину духа. Если бы ты сейчас был для Вилли кавалером, то она бы замуж за тебя собралась…
– Правда?! Нет, правда?!
– Правда. Ты сейчас успокойся. Я знаю, у тебя где-то ром припрятан, – сказал Лабрюйер. – Не бойся, утешать тебя я не собираюсь. Просто, просто… ну, в общем, ничего страшного не случилось… Пойдем к тебе и употребим по стопочке рома. И ты мне все расскажешь с подробностями.
Лабрюйер имел в виду: пусть лучше мальчишка выговорится перед человеком, который его не обидит, чем что-то брякнет язвительному Енисееву.
Он знал, что спиртного может выпить не больше маленькой стопочки, а потом должен жестко сказать себе: хватит. Крепкий ром согрел внутренности, придал голове бодрости, и наутро, чувствуя себя превосходно, Лабрюйер пошел искать госпожу Круминь.
Она занималась стиркой. На плите стояли два котла – в одном вываривалось постельное белье, в другом закипала вода для следующей порции исподнего и сорочек.
– Госпожа Круминь, вы как-то при мне упоминали некого Энгельгардта… – начал Лабрюйер.
– Мир его праху, – сказала супруга дворника. – Во время этих проклятых беспорядков много невинных людей погибло. А донес на него Краузе…
– Краузе! – воскликнул Лабрюйер. Память ожила, подробности давних разговоров выплыли и словно бы встали в строй.
Энгельгардта Ротман встретил на Романовской, между Суворовской и Дерптской. Выходец с того света шел мимо дома, где его судили и приговорили к расстрелу непонятно за что. Время было такое, что любого назови в доносе черносотенцем и врагом революционного пролетариата – и обезумевшие от власти студенты с анархистами приговорят без всяких доказательств. И там же поблизости жил с многочисленным семейством Краузе.
– А в каком доме он живет? – спросил Энгельгардт.
– В двадцать втором! – выпалила супруга дворника.
– И откуда же известно, что это он донес?
– От Аннушки. От Анны Блауман. Она тогда у них служила, у Краузе. Она все знала, только молчала.
– И где теперь эта Анна Блауман?
Госпожа Круминь задумалась.
– А не вышла ли она замуж за сапожника Балтвилка? – спросила она саму себя. – Она за него собиралась.
– Хотел бы я с ней потолковать.
– Так это просто! – супруга дворника даже обрадовалась. – Анна – сестра крестной Марии Упит, Мария недавно вышла замуж за столяра Апсита и уехала с ним на Кипенхольм. У этого Апсита сестра замужем за счетоводом Баяром из магазина Мушата, что на Суворовской…
– Хотите покататься на ормане? – спросил Лабрюйер. – До Кипенхольма и обратно? По дороге можно остановиться на Двинском рынке и набрать продовольствия. Там, я слыхал, дешевле, чем на Матвеевском.
По лицу госпожи Берзинь было видно – поездка на Двинский рынок, да еще на ормане, который поможет загрузить в пролетку покупки, для нее праздник.
– Пичу с собой возьмите, – напомнил Лабрюйер, зная, что для мальчишки такое путешествие – целое событие. – Кстати, когда из школы придет – пришлите его ко мне.
– А у Краузе дома мебель стоит, которая от Хуго Энгельгардта осталась, – вдруг заявила госпожа Круминь.
– Ничего удивительного, – согласился Лабрюйер, подумав, что супруга дворника – живая иллюстрация к трактату о классовых противоречиях. Даже если Краузе не писал доноса, факта перевозки дорогой мебели в квартиру достаточно, чтобы невзлюбить богача.
Подал голос телефонный аппарат. Лабрюйер взял трубку.
– «Рижская фотография господина Лабрюйера»? – спросил девичий голос. – С вами будет говорить Москва.
Москва заговорила мужским голосом.
– Записывайте, – приказала она без лишних вопросов. – Найден старший сын госпожи Урманцевой. Аркадий Викентьевич Урманцев, служит в Нижнем Новгороде. Он сообщил, что мать ему не так давно телефонировала и сказала, что хочет пожить в монастыре с тем, чтобы со временем принять постриг. Она обвиняет себя в смерти дочери Марии и, возможно, гувернантки Амелии Гольдштейн. Сына она просила приехать в имение и впредь быть там полновластным хозяином. Господин Урманцев нашел в своих бумагах фотографические карточки, на которых госпожа Урманцева, Мария Урманцева и Амелия Гольдштейн. Копии карточек будут вам доставлены. Все.
– Благодарю, – ответил Москве Лабрюйер. Это уже было кое-что!
Потом в фотографическое заведение телефонировал Росомаха.
– Вечером, попозже, заглянем, – пообещал он.
Ян работал в салоне, Хорь – в лаборатории, исполнял заказ – двести карточек с композицией из видов старых рижских зданий, как если бы картинки были разбросаны по фону с цветами и надписью: «С приветом из Риги!»
– Я не пойду с ними в театр, – горестно сказал он Лабрюйеру. – Тут я еще могу ходить в юбке с блузкой, но для театра нужно вечернее платье. Ты представляешь меня в вечернем платье?!
– Нет, – честно ответил Лабрюйер. – Мое воображение бессильно. Только в театр тебе пойти придется. Там будет их преподавательница итальянской грамоты. Нужно на нее посмотреть. Я не пойду! Госпожа Крамер исчезла не просто так – а потому, что ее увезли. Кто-то очень не хотел, чтобы она со мной встречалась. Неизвестно, что получится, если она увидит меня в театре.
– К вечернему платью нужны открытые туфли на французском каблуке. Вот на эту ножку! – Хорь вздернул подол.
Ножка была самая мужская.
– Но ты же эмансипэ! – вспомнил Лабрюйер. – Все эти рюшечки и воланчики – ниже твоего достоинства! Ты же борешься за женское равноправие! Какое равноправие, если женщина обречена носить французские каблуки? У тебя есть английский тальер? Вот его и нацепи.
– Про равноправие-то я и забыл.
– А напрасно.
– Я устал, – признался Хорь. – Вроде ничего особого не делаю, а устал.
– Ты руководишь отрядом. Это утомляет.
– Сегодня Горностай доложит, что раскопали по Розенцвайгу. Там еще объекты наметились – его бывшие однокурсники. И Барсук пойдет наниматься на «Мотор». Мякишев толковый, но ведь совершенно неопытный. А нужно отследить связи между Розенцвайгом и Рейтерном, нужно найти человека, которого мы тогда спугнули… я спугнул!..
– Перестань, – сказал Лабрюйер. – Я из-за твоих душевных страданий чуть заикой не сделался. Когда утюг за бомбу принял.