Крепдешиновый шарф, который отдала ему Лореляй, Лабрюйер не захотел нести домой и спрятал в фотографическом заведении, в чулане с реквизитом. Увидев этот бледно-голубой шарф с бахромой и размытым рисунком, Хорь согласился – мужчина такое на себя не намотает.
– Может быть, Краузе взял этот шарф для отвода глаз? Чтобы подумали, что Энгельгардта удавила женщина? – спросил Хорь. – Такое бывает?
– Теоретически. Если Краузе пришел к Энгельгардту в комнату, допустим – чтобы отвлечь его разговором, то должно же было хватить у покойника ума не поворачиваться к этому господину спиной. А если повернулся на миг… Ну-ка, разыграем сценку. Я буду Краузе, ты – Энгельгардт. Шарф, допустим, спрятан за пазухой…
Они пробовали и так, и сяк. Хорь вспомнил про индийских тугов, мастеров удушения. Лабрюйер ответил, что в той путанице, с которой наблюдательному отряду приходится иметь дело, только тугов недостает. Наконец они пришли к выводу: Энгельгардта убивали двое, один отвлекал и потом придержал ему руки, второй душил.
– А из того, что использован такой неподходящий предмет, видно, что в убийстве участвовала женщина, – сказал Хорь. – Если убийца – Краузе, то, может, женщина – госпожа Краузе?
– Из опроса свидетелей известно, что на лестнице дома были замечены мужчина и женщина, которые там не живут. Домик такой, что много народа его навещает. Но мы забываем, что Энгельгардту было за пятьдесят, и он мог иметь не одного врага.
– Главный – Краузе.
– Как знать… – Лабрюйер покрутил в руках свернутый жгутом шарф. – Нужны хотя бы косвенные доказательства…
Скрипнула дверь – это госпожа Круминь пришла мыть пол. Увидев шарф, она посмотрела на него с большим интересом.
– Зачем господину портить такую красивую вещь? – спросила она. – Дайте мне, я выглажу своим новым утюгом.
– Вам этот шарф нравится? Забирайте его совсем…
– Но это же шарф фрейлен Каролины!
– Госпожа Круминь, мы этот шарф нашли. Кто-то забыл его в садике возле Александроневской церкви. Может, женщина гуляла там с детьми, положила свои вещи на лавочку, потом не все собрала. Вы спросите у соседок – вдруг они на ком-то видели этот шарф. У вас же тут много подружек, которых вы приглашаете на кофе с цикорием. Если хозяйка не найдется, шарф останется у вас, – пообещал Лабрюйер.
– Я так и сделаю.
– А если хозяйка найдется – может так случиться, что она не захочет, чтобы ей эту потерю вернули. И все равно шарф останется у вас.
– Как можно отказаться от такой красивой вещицы? – удивилась супруга дворника, расправила шарф, аккуратно сложила его и погладила шелковистую бахрому.
Ян и Пича извели два рулончика пленки и пришли их проявить, чтобы Пича увидел плоды трудов своих. Поняв, что Пичу тоже учат ремеслу, супруга дворника совсем воспарила духом. Возможно, она увидела внутренним взором собственное фотографическое заведение, перед которым клиенты с раннего утра занимают очередь, а два красавца-фотографа, ее сыновья, потеряли счет и деньгам, и любовным победам. Только этим можно объяснить ее страстное желание учинить в салоне немедленную генеральную уборку со стиркой всех драпировок и выбиванием пыли из чучела козы.
Лабрюйер спасся бегством.
Он прогулялся дважды вокруг квартала, проделывая все те финты, что положено проделывать человеку, желающему обнаружить слежку за собой. Вроде бы топтуна не было. И это казалось даже подозрительно – не могли агенты Эвиденцбюро совсем отказаться от слежки; значит, они оборудовали поблизости наблюдательный пункт, и это могла бы быть гостиница «Франкфурт-на-Майне», выходящий окнами на улицу номер, если бы противник не знал, что именно гостиница, где жил провалившийся агент Атлет, он же Красницкий, будет изучена в первую очередь.
Лабрюйер шел по Александровской, по той ее стороне, где гостиница, когда увидел выходящего из дверей заведения Хоря в дамском обмундировании. В салоне горел свет, там хозяйничала госпожа Круминь.
Хорь направился не домой, а в сторону Христорождественского собора. Более того – он вошел в собор. Вечерняя служба уже близилась к концу. Скорее всего, Хорь хотел поставить несколько свечек к образам – ритуал, хорошо знакомый и Лабрюйеру: когда с ним случалось религиозное настроение, он чаще всего ограничивался затепливанием свечек и безмолвной беседой с образами.
Лабрюйер подумал – и тоже поднялся в храм. Ему было о чем попросить всех святых: вразумите, Божьи угодники, как распутать клубочки!
Хорь, не дожидаясь конца службы, вышел. Лабрюйер вышел следом – ему было любопытно, что затеял товарищ. А товарищ пошел в сторону городского канала. Там разбили очень милый парк на горке, сооруженной из остатков старинных бастионов, устроили аллеи и клумбы вдоль берегов, и летом прогулка над водой была подлинным наслаждением, да и зимой тоже могла доставить удовольствие.
На Бастионной горке вдоль ведущего вверх серпантина горело несколько электрических фонарей, и их света хватало, чтобы хорошо видеть все пятна на льду канала, все колеи, оставленные детскими салазками на склонах горки, и даже противоположный берег, где был освещен разве что старый деревянный мостик, ведущий через канал к газовой фабрике – странному зданию, сильно похожему на рыцарский замок из детских книжек.
Хорь шел быстрым, совершенно не дамским шагом, не обращая внимания на прекрасный пейзаж. И до Лабрюйера дошло – ведь ему, молодому и сильному, просто недостает движения! Он знает это – и вот пытается хотя бы вечерней прогулкой утешиться. Дойти вдоль канала мимо бывшей газовой фабрики до самой Николаевской да пробежаться обратно – вот лучший способ нагулять аппетит для ужина и хороший сон.
Поняв, в чем дело, Лабрюйер повернулся, чтобы идти назад, и чуть ли не нос к носу столкнулся с человеком, который однажды преследовал его на Гертрудинской. Бритое лицо, резко очерченные темные губы – эти приметы актерской физиономии Лабрюйер запомнил основательно.
Аллея была пуста, только спина Хоря – впереди, в полусотне шагов. А человек, выслеживавший Лабрюйера, на мгновение растерялся. Этого мгновения хватило, чтобы Лабрюйер, кинувшись вперед, почти без замаха, с резким поворотом туловища провел хук правой.
Аллея была неширока, а зимой так и вовсе сужалась примерно до аршина, два человека могли бы на ней разойтись с большим трудом. Топтун рухнул в сугроб, но, похоже, теплое зимнее пальто на вате не позволило Лабрюйеру нанести настоящий удар – челюсть противника осталась цела, а здоровья хватило на то, чтобы, падая, свернуться клубком и изготовиться к драке ногами.
Поняв этот замысел, Лабрюйер отскочил и оказался на откосе, по колено в снегу. Почувствовав, что теряет равновесие, он вовремя упал набок, иначе мог скатиться на лед канала, и неизвестно, был ли лед в этом месте прочным. В канал вполне могли спускать отработанную воду те мастерские, которые теперь занимали помещения газовой фабрики. Поди угадай, где именно проложена труба, ледок над которой – одна видимость.
– Фрейлен Каролина! – завопил Лабрюйер.
Хорь обернулся и огромными прыжками понесся к полю боя.
Человек с актерской физиономией поднялся на четвереньки. Встав на ноги, он бы мог запросто убежать. Всего пара минут – и он бы оказался на Александровском бульваре, в безопасности – при прохожих Лабрюйер и Хорь его бы не тронули.
Лабрюйер тоже поднялся на четвереньки. До натоптанной дорожки было аршина полтора, да еще столько же – до топтуна. Казалось бы, расстояние плевка! Но доли секунды решали дело.
На ноги противники встали разом, но Лабрюйер был в невыгодном положении – спиной к откосу и каналу. Одним легким толчком топтун бы его туда отправил. Поэтому Лабрюйер без лишних сложностей рухнул в ноги топтуну. Вот теперь началась настоящая драка – не хуже, чем у парнишек из реального училища, мутузящих друг дружку на грязном дворе.
Подбежавший Хорь ловким захватом придушил топтуна.
– Ты что тут делаешь? – спросил он Лабрюйера.
– Пытался понять смысл твоего маршрута.
– То есть как?
– А так – когда лицо, которое… ну, ты меня понимаешь… когда оно на ночь глядя, заходит на четверть часа в храм Божий, а потом бежит в уединенную местность, что прикажешь думать? Не затеяло ли оно чего на свой страх и риск!
– Могу я побыть в парке один, черт бы вас всех побрал?! – вспылил Хорь. – То один со мной обращается, как с мальчишкой, то вот, извольте радоваться, другой!
– Раскудрить тебя!..
Хорь опомнился. Топтун, хоть и придушенный, слышал их разговор, мало ли что по-русски – русским языком теперь в Риге многие владеют.
Но он молчал и ничем себя не выдавал.
– Это тот, кто за мной на Гертрудинской гонялся, – объяснил Лабрюйер. – А теперь за тобой землю топтал. Но он, я думаю, топтун неопытный. Он меня со спины не признал. Думал, что за мной пристроился и из-за плеча тебя высматривать может. Ему и на ум не брело, что я могу зачем-то тебя выслеживать…
– Мне тоже! Ты лучше знаешь местность, куда его можно оттащить? – спросил Хорь.
– Куда… На фабрику разве?..
– Это где?
– Да вот же, ты ее проскочил.
– Что за фабрика?
– Газовая. Здесь раньше газ для освещения делали. До последнего времени улицы газом освещались. Теперь там половина помещений пустует, а к газгольдерам, говорят, даже близко подходить опасно – они за много лет так газом пропитались, что нанюхаешься – и отравишься.
– Газгольдеры?
– Башни, в которых газ хранили. Такие – как в учебнике средневековой истории…
– Ага… Слушай, ты, рыцарь плаща и кинжала, – по-немецки обратился Хорь к пленнику, встряхнув его. – Если не расскажешь, кто ты есть и кто тебя нанял, свяжем и запихнем в газгольдер. Там и помирай.
Лабрюйер не стал объяснять, что человеку забраться в газохранилище очень сложно, если только вообще возможно.
– Или затащим на угольный склад и углем завалим, – пообещал он.
– Отпустите меня, – попросил пленник. – Я все вам расскажу, только отпустите.
– Что будет, если не отпустим?