– Рубля хватит!
– Вот рубль. И молчите о том, что были здесь.
– Она будет молчать!
Полчаса спустя Хорь и Лабрюйер устроили в лаборатории военный совет.
– Ну, ты все знаешь, давай командуй! – сказал Лабрюйер.
– Мне нужно спланировать операцию? – уточнил Хорь.
– Да. Итак, цель – узнать, что на самом деле произошло в Федеративном комитете, когда он приговорил Энгельгардта и еще двоих на основании ложного доноса к расстрелу. Кто там заседал и куда делись эти люди. Старый Ротман утверждает, что его племянника там не было. Осудили племянника и еще каких-то неудачников. Но кто-то же принимал решения. Кто-то же остался безнаказанным.
– Думаешь, Розенцвайг?
– Что-то пока больно много сходится на Розенцвайге.
– Ты про яхту? Но ты же еще не знаешь, ходила ли она тогда в Выборг.
– Мы не знаем, – поправил товарища Лабрюйер. – У тех, кто шантажирует инженера Икс, должны быть прямые доказательства его вины, которые в любую минуту можно предъявить. Я допускаю, что Розенцвайга могут опознать какие-то выборгские свидетели, и их держат про запас.
– Есть еще один свидетель, который мог бы что-то рассказать о маньяке. Если только этот свидетель жив, – напомнил Хорь. – Гувернантка, Леопард. Ее тело не было найдено.
– Тело выборгской девочки тоже не найдено. А свидетель Клява порет чушь…
– Сам видишь, версия о маньяке не имеет доказательств.
– Я их найду. Убийство Груньки-проныры и Лемана – косвенное доказательство. Кому помешала старая проститутка? И кому помешал бывший полицейский агент? Между ними – ничего общего, кроме тех трупов. И погибают они чуть ли не одновременно – после того как я приступил к розыску. Но должны быть еще свидетели! Хотя бы один – но тот, которого стоит бояться!
– Это что, чутье?
– Наполовину чутье, Хорь. Посмотри и другой стороны. Должно быть в прошлом что-то очень страшное, если наши противники держат человека в стальных клещах. Участие в Федеративном комитете – такая вещь, что еще как-то можно изворачиваться: был молод, глуп, пьян, дурные товарищи увлекли! Заодно сдать дурных товарищей, и выйдет послабление. Маньяку труднее…
– Но члену Федеративного комитета, если это докажут, придется уезжать из Риги, тут он станет неприкасаемым.
– Кем?
– У индийцев есть каста неприкасаемых. К ним даже близко подходить нельзя, а не то чтобы говорить или, боже упаси, за руку поздороваться. Неприкасаемый останется жив, но приятного мало.
– Занятно. Только индийцам далеко до рижских бюргеров.
– Я это и имел в виду.
– Ну так что же?
– Что?
– План операции.
Хорь задумался.
– Тебе непременно нужен план? – спросил он, и Лабрюйер угадал в голосе неуверенность.
– Непременно нужен.
И месяца не прошло, как составленный Хорем план блистательно провалился. Оба знали это – и оба молчали о той неудаче.
– А какой тут может быть план? Ты пойдешь к этой парочке, взяв с собой шарф…
– Один?
– Нет, боже упаси. Они уже начали убивать. Я слыхал про этот феномен. Человек, начав убивать, не останавливается, – с некоторой гордостью за свои познания сообщил Хорь. – С тобой пойдет Росомаха. Я с Барсуком буду патрулировать подступы к дому. Мало ли что. Вдруг их угораздит сбежать по черному ходу.
– А Горностай?
– Больно много чести для них – чтобы ими занимался весь наблюдательный отряд!
Эта логика Лабрюйеру была понятна. В язвительном свидетеле Хорь не нуждался – пусть даже этот свидетель был помощником.
– Хорошо. Значит, осталось вызвать Росомаху и назначить точное время. Лучше – такое, когда старшие дети в школе.
– Для этого следует узнать распорядок дня благородного семейства.
– Расспросим Эльзу. Или нашу мадам Круминь. Мне кажется, она знает, кто в котором часу ночи употребляет ночную вазу.
Так и порешили. При этом Лабрюйер ни словом не намекнул Хорю, что их рассуждения – план операции. Раз уж Хорь возненавидел это слово – придется считаться с такой временной придурью.
Потом Хорь проявил Пичину пленку.
– А знаешь, получилось… Даже удивительно.
Пича учел свет и вообще все проделал так, как его учили. Силуэт «Лизетты» был четким, все детали – понятными, название на борту – хорошо различимым. Стапель, на котором зимовала «Лизетта», был не слишком высоким, но Пиче удалось сделать кадры на фоне светлого зимнего неба.
– Вундеркинд, – усмехнулся Лабрюйер. – Пора его всерьез учить. А теперь я подумаю, где взять портрет Розенцвайга. Такой, чтобы он был похож на себя, а не на свою бабушку. И всю эту картинную галерею отправим в Выборг.
– Ну, если ты считаешь нужным…
– Горностаю эта идея не нравится, я знаю. Но он – из жандармов, а я – из полицейских. Поэтому он сперва гонится за той целью из нескольких, которой проще достичь. А я держу в голове все цели разом, – объяснил Лабрюйер. – И, знаешь, Хорь, даже если маньяк не имеет отношения к Эвиденцбюро, все равно… все равно… девочек жалко, понимаешь?.. А маньяки – хитрые, и этот мог просто выучиться так прятать трупы, что и концов не найдешь…
– Понятно… – пробормотал Хорь.
Уловка Лабрюйера сработала – он вроде и упомянул Енисеева, а вроде и сам этому значения не придал. Впрочем, вбивать клин между Хорем и Горностаем Лабрюйер не собирался. Ему просто нужно было подольше удержать командира наблюдательного отряда в союзниках.
Предоставив Хорю вызывать Росомаху и Барсука, Лабрюйер отправился домой.
Наутро дворник Круминь отдал ему принесенный почтальоном конверт. Там были две переснятые карточки, на одной девица и девочка лет одиннадцати, на другой – дама чуть за сорок с этими девицей и девочкой. К карточкам придагалась записка: «Госпожа Урманцева, Мария Урманцева и Амелия Гольдштейн, снято в Москве, в 1902 году».
– Отлично… – пробормотал Лабрюйер.
Госпожа Урманцева была русоволосой и темноглазой стройной дамой, для своих лет – весьма привлекательной, бедная Машенька волосы имела более светлые, распущенные – Лабрюйера часто просили делать карточки девиц с распущенными волосами, он привык к этой забавной моде, – и пряди лежали волнами, что означало – Машенька только что расплела длинные косы. Амелия Гольдштейн была пухленькой темноволосой немочкой, сходство с Машей выражалось в линии носа и подбородка, а также бровей – Маша тоже была темноброва. Лабрюйер вздохнул – какой бы красавицей стала теперь эта девочка…
Он пошел в лабораторию, где хозяйничал Ян, и попросил сделать полдюжины хороших копий.
Вернувшись в салон, Лабрюйер обнаружил там целый праздник – к Хорю прибежали Минни и Вилли.
– Мы идем вечером в Латышское общество на «Демона», – сообщили барышни. – С нами идет фрау Лемберг. Господин Лабрюйер, фрейлен Каролина! Пойдем все вместе!
– У меня вечер занят, – сказал Лабрюйер. – А фрейлен Каролина охотно пойдет с вами.
Он не хотел далеко убегать от телефонного аппарата – в любую минуту могли объявиться Росомаха и Барсук.
Когда девицы, уговорившись о встрече (в кондитерской на Суворовской, чтобы соединить приятное с благопристойным – и съесть вкусное пирожное кремшнитте, и не торчать в ожидании на тротуаре, как особы известного ремесла), ушли, Лабрюйер обратился к Хорю:
– Обрати особое внимание на госпожу Лемберг. Что-то не нравится мне эта преподавательница итальянской грамматики.
– Отчего?
– Оттого, что госпожа Крамер много мне наболтала о том, как трудно в Риге найти живых итальянцев или хоть услышать итальянскую речь. Если бы она познакомилась с госпожой Лемберг, то, наверно, как-то бы упомянула эту даму. Не так много в Риге особ, которые свободно говорят и поют по-итальянски. Так что мерещится мне, будто она и есть госпожа Лемберг.
– Это было бы логично, – согласился Хорь. – Если Барсук придет, когда меня не будет, пусть изучит квартал, где живут Краузе. Очень бы не помешал подробный план.
– Я тебе и без плана скажу, что там больше двориков и всяких тайных переходов, чем в нашем квартале. Чтобы все это понять, нужно подняться на воздушном шаре.
– Или привлечь Пичу. Он там наверняка лазил.
– Если так и дальше пойдет, Пича совсем забросит учебу, нахватает «колов», и госпожа Круминь его-таки высечет.
Из театра Хорь пришел раньше, чем Лабрюйер ждал его, и сильно недовольный.
– Видел я эту госпожу Лемберг, – сказал он. – Старая ведьма! Она так меня от Вилли оттирала, словно ей за это бешеные деньги платили! И все про итальянскую оперу талдычит! Россини ей устарел, Доницетти ей скучен, у Пуччини – жалкие либретто! Слова сказать не дает! А эти четыре дуры ей просто в рот смотрят!
– А тебе и возразить было нечего, – догадался Лабрюйер. – Погоди! А почему четыре?
– В корпусе этому не учили! А потом – сам знаешь, мы больше в балет бегали, – признался Хорь. – Где еще на ножки полюбуешься? Вот теперь укороченные юбки носят, лодыжки видны, чего доброго, скоро коленки откроют. Конечно, посмотреть приятно. А так, как раньше, когда в театр бежишь с морским биноклем, так уже не будет. Ты, Леопард, не видел балетоманское войско в партере! Сидит дивизия отставных генералов, одни плешивые, другие еще нет, у всех – седые усы с подусниками, и у всех – эти морские бинокли!
– Занятное, должно быть, зрелище. Так что за две лишние девицы?
– Прекомичное! Налей воды в кастрюльку, хоть чаю с горя попьем…
– Ты сказал – четыре дуры.
– Так они там подружек встретили. Одна – Гели, другая – Стасси, и обе страшны, как смертный грех. Гели с братом была, Стасси – с женихом, так брат и жених сбежали в буфет, а я с этим гаремом остался. А госпожа Лемберг прямо соловьем разливается! Тут тебе и Верди, и Беллини, и какой-то, прости господи, Чимароза… Хвост распускает перед новыми знакомыми! И в этом она разбирается, и в том, и по-итальянски вдруг как защебечет! Показывает, какая она образованная и утонченная натура! Тьфу, смотреть тошно.
– Так что госпожа Лемберг? – спросил Лабрюйер. – Собой-то какова?
– Не дама, а целая дамища. Седое бандо нечеловеческой величины, как сто лет назад носили!