– Что ты обо всем этом думаешь, брат Аякс? – спросил Лабрюйер, может быть, чересчур громко и агрессивно. Однако Енисеева это, скорей всего, лишь позабавило.
– Значит, в нашем пасьянсе есть забавная карта «фальшивый Собаньский», – сказал Енисеев. – Кто он такой – мы, в сущности, не знаем. Но если он и впрямь итальянец, то представляет интерес и для Эвиденцбюро. Италия сейчас для Австро-Венгрии – темная лошадка, союзник, готовый в любую минуту предать и продать. Наши нежные друзья из Эвиденцбюро были бы очень благодарны, если бы им кто-то намекнул на пана Собаньского.
– Ты предлагаешь дать в «Рижском вестнике» объявление? – строптиво спросил Хорь. – «Российский рижский наблюдательный отряд шлет поклон Эвиденцбюро и хочет сделать незаслуженный подарок»?
– Можно и так, – согласился Енисеев. – Я бы вырезал это объявление и хранил его вместе с семейными реликвиями. А можно иначе. Леопард, ты когда в последний раз видел Феррони?
– Или его научили правильно топтать землю, или он от нас с Хорем прячется. Мы его тогда хорошо напугали, – ответил Лабрюйер.
– У нас есть его телефонный номер. Поговори с ним и предложи еще немного побродить по Александровской и Гертрудинской, – посоветовал Енисеев. – Нужно сделать так, чтобы он услышал ваш с Хорем разговор об итальянце Собаньском. Или не разговор – а получил бы филькину грамоту, где имеется эта фамилия. Остальное Эвиденцбюро сделает само.
– Но мы рискуем никогда не узнать, кто на самом деле этот Собаньский, – возразил Хорь.
– Думаю, что он опытный и хладнокровный убийца. Если Леопард расскажет своему другу Линдеру о том, как пропал чудак из Люцина и как неведомо кто нацепил его маску, думаю, один неопознанный труп удастся и-ден-ти-фи-ци-ро-вать… Тьфу, ненавижу такие заковыристые слова. Пока выговоришь – поймешь окончательно, какой ты косноязычный дурак…
Енисеев встал и потянулся. Картинно потянулся, раскинув длинные руки. Словно бы не на самом деле утомился, а талантливо сыграл утомление и чуть ли не ждал аплодисментов.
Хорь отвернулся. То, что предложил Горностай, было разумно – да только если бы Горностай сообщил, что дважды два, оказывается, четыре, Хорь пошел бы проверять по таблице умножения. Ему не хотелось, чтобы правота Енисеева сопровождалась таким презрительным актерством, и Лабрюйер его прекрасно понимал – сам с немалым трудом научил себя относиться спокойно к енисеевским штучкам.
Лабрюйер, кажется, мог бы вслух произнести то, что думал Хорь.
– Мы с тобой, Леопард, изловили этого топтуна, ты – ты, а не Горностай! – показал мне, что можно сделать с такой странной добычей. А этот – пришел на готовенькое и буквально на лету составил план, да еще ухмыляется в усищи!
– Вот так у него голова устроена, – следовало бы ответить. – Он очень быстро и легко думает. У меня так не получается, я иначе устроен. А у тебя будет получаться, когда наживешь побольше опыта. Это ведь – как дом строить. У него все кирпичики уже приготовлены, домик строится моментально. А тебе за каждым нужно куда-то бежать…
Хорь и Лабрюйер переглянулись.
– Принимается, – сказал Хорь. – Леопард, как ты предлагаешь это сделать?
– У меня только полицейский опыт по этой части. Мы использовали в таких операциях осведомителей. Спектаклей с подслушиванием и подбрасывания филькиных грамот не было – по крайней мере, при мне.
– Росомаха?
– Я тоже не режиссер Станиславский. Знаю только, что идти по Гертрудинской, громко обсуждая итальянского агента на «Моторе», – довольно странно.
– Горностай?
Енисеев пожал плечами. Видимо, придумать ход, близкий ему, великому любителю театра, было проще всего, а вот все прочее оказалось сложнее.
Лабрюйер внимательно наблюдал за ним и видел: Енисеев смотрит на Хоря с особым своим прищуром. Что означало: «Мальчик, изворачивайся как умеешь, а я погляжу и посмеюсь…»
– Ресторан Отто Шварца, – сказал Лабрюйер. – Может эта парочка, Феррони и Громштайн, сходить поужинать к Шварцу? Там есть кабинки. Если в соседней с ними кабинке окажемся мы с Хорем и будем обсуждать фальшивого Собаньского, Феррони поймет, что от него требуется.
– Почему у Шварца, когда у вас есть более удобное место для таких бесед? – спросил Енисеев.
– Потому что мы назначили встречу… ну, допустим, Теодору Рейтерну… или Эрику Шмидту… или хоть Эрнесту Ламберту! В светской обстановке, придумав хороший предлог! И вот сидим, ждем, попутно о своих делах толкуем!..
Тут Лабрюйер замолчал. Енисеев качал головой, да еще с самым удрученным видом. Вся его худая физиономия говорила: «Чудак ты, Леопард, куда ты лезешь, в твоей хватке никто не сомневался, придумывать должен был мальчишка!»
– Хорь, идея хорошая, но требуется основательная доработка, – сказал Росомаха. – И точный план.
– Да, план, – согласился Лабрюйер. – План операции по дезориентации противника. Давай, Хорь, думай.
– А что мне еще остается? – спросил Хорь. И потом, когда Енисеев и Росомаха ушли, а Лабрюйер засобирался домой, взял «Атом» и пошел проявлять пленку, хмуро сказав, что за несложным делом и в одиночестве ему лучше думается.
Наутро Лабрюйер получил фотокарточки с жизнерадостной физиономией Розенцвайга. Вечером он поехал на вокзал и отдал пакет проводнику. Погоня за маньяком продолжалась.
На вокзале Лабрюйер встретил Теодора Рейтерна. Тот провожал двух молодых морских офицеров. Узнав человека, который присутствовал при споре о гидропланах, Рейтерн поклонился. Лабрюйер также ему поклонился. Они ушли с перрона, но встретились на площади, где, как на грех, не случилось ни одного ормана, хотя уже собралось немало желающих выбраться из этого неудобного места в Петербуржский форштадт.
Чтобы попасть на Первый рижский вокзал, откуда уходили поезда дальнего следования, с той же Александровской, нужно было брать ормана, и он делал препорядочный крюк, еще и потому, что городские власти собрались наконец объединить два вокзала, Первый и Туккумский; все было разрыто и перегорожено; на зиму работы приостановили, но совсем не прекратили. Орманы знали, когда приходят и уходят поезда, теоретически тех, кто привез опаздывающих пассажиров, должно было собраться у входа, на Гоголевской, немало, а практически – куда-то все подевались.
Наконец появились два, взяли седоков, примчался и третий. Как-то вышло, что к нему разом устремились Лабрюйер и Рейтерн. Обнаружив, что впору ссориться из-за ормана, они посмотрели друг на друга сердито – и вдруг разом рассмеялись.
– Там же два места, – сказал Рейтерн. – Мне одному столько не нужно.
– Да и мне, – ответил Лабрюйер. – Садитесь, я за вами. Ну, до чего договорились господа Калеп и Дыбовский?
– Дыбовский достал финансирование, но считает свою модель идеальной для тех задач, которые ей предстоит выполнять, – ответил Рейтерн. – Я плохо разбираюсь в обводах фюзеляжа и верю на слово, что брезент позволит увеличить скорость, мое дело – мотор. А Гаккель еще дважды приезжал, спорил с Дыбовским. Но Военному министерству виднее.
– Мне понравилась модель Гаккеля. Она такая, как бы сказать… элегантная!
– Да, красивая. Честно говоря, его гидроплан на самом деле первый. И «Гаккели» хорошо себя показали – «Гаккель-седьмой» даже военное ведомство купило за восемь тысяч рублей.
– Ого!
– А вы думали, авиация – дешевое дело? Тут не то что о больших – об огромных деньгах речь. Я не очень понимаю дирекцию «Руссо-Балта». Раз уж Гаккеля взяли туда трудиться в авиационном отделении, раз уж построили гидроплан – надо было его и дальше продвигать. А он у них стоит на заднем дворе, и хорошо еще, если под навесом. Как-то это нерасчетливо и непрактично.
– Да, они могли получить заказ от Военного министерства.
– Может быть, они уже попробовали этот гидроплан в деле и обнаружили в конструкции неполадки?
– Тогда бы Гаккель вел себя иначе. Он ведь принес модель именно того гидроплана, что построен на «Руссо-Балте»?
– Я в этом уже не уверен.
Они толковали о моделях, причем Рейтерн терпеливо объяснял Лабрюйеру все непонятные слова, пока орман не привез их на Александровскую.
– Я еду дальше, хочу еще визит нанести, – сказал Рейтерн. – Спрячьте кошелек. Могу же я подвезти вас просто по дружбе, как человека, которому тоже интересна авиация?
– Приходите ко мне в «фотографию», сестрицу приводите! – пригласил Лабрюйер. – И невесту, если у вас уже есть невеста.
На том и расстались.
Беседа несколько озадачила Лабрюйера. Теодор Рейтерн ему понравился – спокойный, приятный в общении, увлеченный своим делом человек, вдобавок – с располагающей внешностью. Он был похож на отца – такое же крупное лицо, правильные черты, густые волосы, только у старого Рейтерна лицо уже обвисло и волосы поседели. А вот на человека, способного выносить смертные приговоры, он похож не был…
Видимо, в списке студентов, бывавших в проклятом комитете, против фамилии Рейтерна следовало поставить вопросительный знак.
Прибыв в «фотографию», Лабрюйер заглянул к Хорю в лабораторию. Тот был сильно не в духе.
– Должна быть еще одна возможность разыграть эту карту! – заявил Хорь. – Я ее пока не вижу, но я ее найду!
Лабрюйер сразу понял, о чем речь.
– То есть ты не желаешь ломать комедию с Феррони и его дружком?
– Совершенно не желаю!
– Только потому, что это предложил Горностай?
– Ну… в общем… и это тоже… Если бы предложил ты… Впрочем, нет! Такие вещи я должен придумывать сам! – заявил Хорь. – Ты же видишь – он меня дразнит!
– Тебе его так просто не переиграть.
– Сам знаю!
Лабрюйер задумался.
– Хорошо, оставим в покое Феррони. Сама идея заставить разбираться с самозванцем Эвиденцбюро – хорошая?
– Это называется «каштаны из огня».
– Какие каштаны?
– Это французская поговорка. Мы басню Лафонтена в корпусе учили, называется «Обезьяна и кот». Обезьяна приспособила кота, чтобы таскал для нее печеные каштаны из золы. Оттуда и поговорка. Но, знаешь, это хорошо, чтобы вывести фальшивого Собаньского из игры. Но с кем этот самозванец связан, кому передает сведения – мы не узнаем уже никогда.