Отто, раз таскает ему в политехникум продовольствие…
И тут Лабрюйер, остановившись на углу Александровской и Мельничной, громко сказал:
– Дурак!
Это относилось не к кому-то из прохожих, а к нему самому.
Из кусочков, из осколочков, из непонятных словечек картинка сложилась.
Отто Розенцвайг за какие-то подвиги угодил в карцер. Узников кормили, но кормили плохо – чтобы осознали свою вину и раскаялись. Вот почему Феликс Розенцвайг тайно передал ему через сторожа корзинку с едой. Пятьдесят копеек, видимо, были обычной таксой. В корзинке лежала тетрадь, а что по этому поводу сказал сторож? Он сказал про пакостников, которые от скуки такое сочиняют!..
И точно – Лабрюйер знал же, знал, что стены карцера до самого потолка разрисованы и исписаны студентами! Институтское начальство относилось к этому обычаю снисходительно, не приказывало белить стены и, очевидно, от души развлекалось, заглядывая в карцер и даже приводя туда гостей.
Где-то там, в углу, Андрей Клява, чувствуя, что рассудок мутится, и, боясь, что записи на задних страницах учебников уничтожат враги, написал правду об убийстве Маши Урманцевой! И она все эти годы пребывала там нетронутой, как и фривольные женские фигурки, как и эпиграммы на русском, латышском, немецком, французском, польском и даже на латыни.
Осталось попасть в карцер.
Лабрюйер поспешил в «фотографию». Хорь сидел в лаборатории и не мог его впустить – шла проявка пленок. Так что Лабрюйер, не докладывая ему, принялся за поиски инспектора Линдера.
– Еще одного самозванца изловил? – спросил Линдер. – Мы еще этого в Санкт-Петербург не отправили, сидит на Малой Матвеевской.
– Покаялся в грехах?
– Конечно же нет! И тело настоящего Собаньского не найдено.
– Знаешь что? Он ведь, может, и жив. Он же считал себя гением! А когда у него пропали чертежи аэроплана, он мог сперва с горя напиться, а потом сказать себе: «Собаньский, ты гений и обязан доказать всему свету свою гениальность! Ты не можешь помереть в безвестности!» Так что свяжись с люцинской полицией – может, он там новые чертежи рисует.
– Хотелось бы, чтобы ты оказался прав, – с сомнением сказал Линдер. – Но тебе же не Собаньский нужен?
– Нет, я должен попасть в карцер.
– Куда?! – и инспектор расхохотался.
– В карцер политехникума, и как можно скорее. А там сейчас сидит очередной молодой шалопай.
– Что тебе там понадобилось?
– Помнишь, я пытался раскопать историю убийства девочки, Маши Урманцевой? У меня есть подозрение, что правда об этом убийстве записана на стене, между всякой студенческой ахинеей.
– И кто же ее там записал?
– Андрей Клява. Он, перед тем как его арестовали, несколько дней прятался в карцере.
– А ты откуда это узнал? Погоди… Не ты ли совершил налет на Александровские высоты с дымовыми шашками? Горнфельд чуть сам умом не тронулся – все искал смысл в этом преступлении.
– По долгу службы, Линдер, по долгу службы…
– Послушай, Гроссмайстер, с того времени прошло немало лет. Я не уверен, что послание на стене карцера, оставленное человеком, который вот-вот спятит, надежное доказательство. К этому посланию студенты могли от скуки много всякой дряни приписать.
– Могли. Но давай посмотрим вместе. Сейчас в карцере сидит Отто Розенцвайг…
Линдер рассмеялся.
– И хорошо, что сидит! Пусть на досуге подумает о белых мышках.
– При чем тут мышки?
– Он где-то раздобыл две дюжины белых мышей, запер их в картонной коробке, а коробку перед лекцией спрятал в кафедру – знаешь, в кафедрах есть, непонятно зачем, такая ниша под наклонной доской, обычно она пустая. Мыши очень скоро прогрызли коробку и полезли оттуда во все стороны. Профессора Янсона чуть оттуда на кладбище не свезли.
– Он же не дама, чтобы мышек бояться.
– Ты не знаешь! Профессор не дурак выпить, и студенты это раскусили. Вот Розенцвайг и решил устроить ему белую горячку наяву. Так Янсон к нам пришел с заявлением, кричал тут, обещал до самого царя дойти. Может, и дошел бы, но вмешались корпорации. Ты же знаешь – все эти «Fraternitas Baltica», «Concordia Rigensis», «Rubonia», все эти бурши, и даже латышская «Талавия» – все за Розенцвайга вступились и поставили под ружье папенек и дядюшек, которые тоже когда-то были буршами. Так что Розенцвайг получил две недели карцера, но уж эти две недели он отсидит полностью.
– Но мне нужно туда попасть.
– Тебе нужно туда попасть… Извини, ко мне пришли! Найди меня ближе к вечеру!
Лабрюйер повесил трубку и постучал в лабораторию.
– Фрейлен Каролина! Нужны хорошие карточки тех бородатых мужчин, что пилили дрова. Я бы их сегодня отправил по нашим каналам в Выборг.
– Охота на маньяка, том двадцать пятый, глава семнадцатая! – донеслось из-за двери.
Вынося из лаборатории готовые карточки, Хорь придал физиономии вид умудренного опытом старца и произнес с совершенно енисеевским ехидством:
– Чем бы дитя ни тешилось…
Но он связался с начальством и доложил, что опять необходима помощь выборгской полиции.
Лабрюйер помчался на вокзал и отправил карточки, с вокзала пошел в сыскную полицию, но Линдера там не нашел – на Канавной улице нашли зарезанную проститутку Верку, и было подозрение, что девицу прикончил ее «кот» – хитрый и ловкий, как обезьяна, вор по прозвищу Ванечка, которого никак не удавалось взять с поличным.
– Другого времени не нашел… – проворчал Лабрюйер. Он понимал, что взять показания у обитательниц всех четырех борделей, знавших о романе Верки и Ванечки, а также у прислуги и жителей соседних домов, – дело долгое и муторное. Оставалось только возвращаться в фотографическое заведение.
Там Хорь работал над диспозицией задуманной операции, вычерчивая на кроках маршруты и колдуя с часами.
– Пойдешь в паре со мной, – сказал он Лабрюйеру. – Я так решил.
Спорить не имело смысла – да и о чем тут спорить? Если не с Хорем, так с Росомахой, хотя Росомахе Лабрюйер как-то больше доверял.
Мешать Хорю он не стал и засобирался домой.
– Леопард, завтра мы съездим в Шмерльский лес хотя бы на час. Ты должен освоиться с лыжами.
– Черт бы их побрал!
– Надо, Леопард. Надо – и точка.
– Когда приедет заказанная агентесса из столицы?
– Куница уже работает. Очень толковая девица. Кстати, отличная лыжница. Росомаха поселил ее в доме возле Мейерхофа, так она сразу, в тот же день, побежала на лыжную прогулку. Вот он, тут, этот дом. Очень удачный выбор.
– Да, и та роскошная вилла рядом, и дача, где проказничают Луговская с Лемберг. Похоже, там еще кого-то спрятали.
– Вот заодно это и выяснится, – сухо ответил Хорь. – Росомаха отличный агент. Надежный товарищ, и актерские способности немалые. Он побывал на Елизаветинской и выяснил – девица Вильгельмина Гофман с родителями живет там уже три года. О семье известно, что раньше жили на Мариинской, угол Матвеевской, проверить несложно. Другая Вильгельмина была замечена неоднократно, приезжала в гости, потом вообще там поселилась, ее фамилию соседи не знают, а подбираться слишком близко к Гофманам Росомаха не рискнул. Ты это желал услышать?
Лабрюйер вздохнул и ничего не ответил.
– Ты полагаешь, ее завербовали недавно? И она приходила сюда, к нам, потому что она и была настоящим агентом, следившим за нами, а дурака Феррони нам просто подсунули?!
– Хорь, это логичная версия. Но девушка слишком молода, чтобы ее сразу отправили с таким поручением.
– Ну и что? Я тоже… я еще молод! Но мне же поверили, меня же поставили командиром! Ты тоже считаешь меня мальчишкой? Да?
– Нет. Ты действительно командир.
– Прости. Я просто сильно беспокоюсь.
– Да будет тебе…
Утром они поехали в Шмерльский лес и там больше часа катались, дыша свежайшим воздухом. На сей раз Лабрюйер не отравился кислородом.
– Теперь я хоть уверен, что ты во время операции не заснешь стоя, – поддразнивал Хорь.
Вернувшись, они переоделись – Хорь в ненавистный наряд фрейлен Каролины, а Лабрюйер в обычный костюм.
– Потерпи еще немного, – сказал товарищу Лабрюйер. – Скоро этот маскарад кончится.
– А если начальство решит, что мне так по гроб дней моих и придется ходить в юбке?!
– Горностай сказал, что тебя готовят для серьезного задания. Может, и там маскарад потребуется.
– Остается только поставить свечку Богородице, чтобы этого не случилось, – усмехнулся Хорь.
Лабрюйер прямо при нем связался с полицией. Линдера не было – инспектор с агентами где-то гонялся за Ванечкой.
– Черт возьми… – проворчал Лабрюйер. – Прямо хоть иди в политехникум с отмычкой…
Зазвонил телефонный аппарат. Хорь был к нему ближе – он и снял трубку.
– Да, я, – сказал он. – Да, понятно. Хорошо. Благодарю. Еще что-то? Так… Благодарю. Ближе к ночи свяжемся. Бог в помощь.
– Что-то важное? – спросил Лабрюйер.
– Сообщение от Куницы. Нам следует поторопиться с операцией. На даче, где теперь живет Луговская, похоже, пакуют чемоданы. Кажется, арест пана Собаньского показал Эвиденцбюро, что следующие кандидаты на тюремную камеру – их агенты.
– Нет худа без добра. Кто спешит – тот ошибается.
– Хотелось бы… Ну что же… Послезавтра.
Линдер объявился поздно вечером – сам заехал в гости к старому товарищу.
– Я вот что придумал, – сказал он. – Я свяжусь с институтским начальством и скажу, что Розенцвайг у нас проходит свидетелем по одному делу, нужно взять показания. Поскольку его в сыскную полицию не выпустят, мы, так и быть, сами к нему придем. Но, Гроссмайстер, если ты сразу не найдешь мемуаров Клявы, во второй раз тебя пустят в карцер через неделю, не раньше, и то – по тайному сговору со сторожем.
– Хорошо.
– Времени у тебя будет немного – не больше часа.
– Рискнем. Я возьму хорошие электрические фонарики.
– Тогда я завтра телефонирую в деканат и договариваюсь.
Институтское начальство даже обрадовалось – было бы очень хорошо, если бы безобразник оказался замешан в какой-то уголовщине, это бы его научило уму-разуму. Оно позволило брать показания хоть два часа, но – вечером, а вечер наступал рано, в пять уже темно.