– Хорошо, посмотрим, – подумав, сказал Хорь. – Росомаха прав – ты только притворяешься солидным господином.
– Я рижский бюргер, Хорь. Солидность и притворство у меня в крови.
– Пошли…
Командир, как положено, заскользил по снежной целине первым, Лабрюйер – за ним. Вдруг Хорь остановился и поднял правую руку с лыжной палкой. Лабрюйер подъехал к нему слева.
– Стой, Леопард… – прошептал Хорь. – Не вздумай светить фонарем…
– А что?
– Там, за деревьями, огонек мелькнул и погас. У кого-то электрический фонарик…
– Они?
– Но какого черта?..
– Вот сейчас и узнаем.
Они уже были в двух шагах от Эйхензее, в привычном Лабрюйеру редком сосновом лесу с островками подлеска. На ветках лежал снег – значит, они могли быть укрытием.
Лабрюйер и Хорь затаились у сосен, что росли слева.
Перед ними было замерзшее озеро, правый берег – песчаный, под снегом, левый – порос камышами. На правом вроде что-то мелькнуло.
И снова раздался хриплый вскрик.
– Да что он, пьяный дурак, в камыши провалился? – удивился Хорь.
– Я тебе как человек пьющий могу сказать, что камыши – еще не самое страшное, – утешил Лабрюйер. – Проснуться на крыше, куда для чего-то вылез через чердачное окно, куда страшнее. Дай-ка глянем, что это за горемыка. Ночь лунная, темное на льду хорошо выделяется…
– Если его ночью сюда занесло – он, наверно, и лыка не вяжет.
– Холодная ванна кого хочешь отрезвит. Но долго там сидеть ни к чему.
– Эй! Ты где? – позвал Хорь.
Человек в камышах захрипел.
– Протяни-ка ему лыжную палку, – сказал Лабрюйер.
Хорь подкатился поближе к камышам и стал тыкать палкой, разводя мертвые длинные листья.
– Ничего себе, одна голова торчит… Так там глубоко, что ли?..
– Только не лезь на лед. Может, и глубоко. Эй, ты, горемыка!
Голова повернулась, рот открылся – но ничего, кроме хрипа, они не услышали.
– Хватайся за палку, дурень, – приказал Лабрюйер.
Голова мотнулась вправо-влево.
– Да ты безрукий, что ли?
– Но-ги… – еле выговорил черный рот по-немецки.
– Ну, что там у тебя с ногами? В иле застряли? Хватайся за палку, выдернем, – по-немецки же ответил Лабрюйер.
– Ко мне… за-пла-чу…
– Так ты у нас богатый господин? Ты как туда попал?
– А вот как он туда попал, – сказал Хорь и на несколько секунд включил фонарик. – Смотри, Леопард…
Сразу они не заметили лежащей поблизости секции забора-штакетника. Примерно половина была на берегу, вторая лежала на льду.
– Да, по этим досточкам он мог идти, пока они не кончились, а потом сделал шаг и провалился… Стой, Хорь! Мне эти досточки что-то не нравятся…
– А что?
– Смотри. Они как будто ползали по льду, чтобы улечься поудобнее. Кто и зачем их сюда приладил? Стой, говорю, а то и тебя вытаскивать придется. Вот ведь треклятый пьянчужка, валандайся тут с ним…
Мысли о том, что можно бросить погибающего в ледяной воде человека, ни Лабрюйеру, ни Хорю в головы не приходило.
– По-мо-ги-те… мне… – совсем внятно произнесла голова.
Достав фонарик, Лабрюйер осветил голову, чтобы оценить обстановку.
Оказалось, попавший в воду человек стар и сед, с широким лицом крупной лепки, на вид – не моложе шестидесяти. Чем-то это лицо было знакомо.
И уже на не озерном льду, как на бескрайнем белом блюде, на манер головы Иоанна Крестителя, увидел Лабрюйер это лицо. А на фоне уступчатого берега, на фоне террас, спускавшихся к лазоревой воде, и даже парусник прилепила к воображаемой картине надежная память.
– Рейтерн! – воскликнул Лабрюйер.
– Но-ги… – ответил Рейтерн и со стоном уронил голову на грудь.
– Как его туда занесло? – удивился Хорь.
– Они… меня… – сказал Рейтерн и вдруг взвыл – так, как, должно быть, воет перед смертью попавший в ловушку зверь.
– Господин Рейтерн! – позвал Хорь. Ответа не было.
– Если он в ледяной воде более десяти минут, то – все… можно заказывать панихиду… Мне рассказывали – это страшная боль… – Лабрюйера даже передернуло.
– А он там уже больше десяти минут, кажется. Леопард, что ты так на него смотришь?
– Совпало… – вдруг сказал Лабрюйер. – Хорь, совпало…
– Что?
– Все… все совпало, все сложилось… это он и есть…
– Кто?
– Рейтерн. Тот Рейтерн, тот, понимаешь? Тот, что девчонок убивал! Теперь я, погоди… Теперь я все понял!.. Вот чем Теодора Рейтерна шантажировали! Отцовскими делами! Он знал – и не мог помешать, болван, скотина! Он сам, сволочь, девчонок добывал – обязательно беленьких, с длинными косами! Герца с Франком за ними посылал! И когда Клява случайно оказался свидетелем – сделал все, чтобы отца выгородить. Сложилось, Хорь!
– А если Эвиденцбюро знало, кто убийца, то откуда знало? Это у тебя тоже сложилось?
– Да, Хорь, да! Вы все смеялись!.. А я же узнал, кто мог рассказать людям из Эвиденцбюро про старого Рейтерна! Или Леман, или та пропавшая гувернантка, Амелия Гольдштейн. Вот что скрывала госпожа Урманцева – то, что Амелия собралась наказать убийцу! Вот почему она, уезжая, уничтожила фотографические карточки! Она догадалась, что мы можем напасть на след Амелии. Пока все складно?
– Складно, Леопард! Но с этим что делать?
Хорь показал на голову Рейтерна.
– А с ним уже все сделано. Не думай о нем. Он свое получил.
– Леопард… меня всего трясет…
– Ничего, ничего… Ты что, впервые покойника видишь?
– Такого – впервые…
– Значит, привыкай! – крикнул Лабрюйер. – Привыкай, черт бы тебя побрал! Ну? Или ищи другое ремесло!
Хорь отвернулся от мертвой головы.
– Они сговорились с сыном Урманцевой, с Аркадием, что ли. Его предупредили, и он подсунул снимки каких-то непонятных женщин. Там, на снимках, Амелия Гольдштейн – брюнетка. На самом деле, значит, – блондинка! Ну? Теперь понимаешь?
Лабрюйер был возбужден беспредельно, однако чутье охотничьего пса и слух, тонкий и острый слух отличного певца, оставались при нем. Он не знал, чутье или слух подсказали, что смертельная опасность рядом. Он просто дернул Хоря за рукав и заставил присесть. Сотую долю секунды спустя раздался выстрел. Пуля вошла в ствол сосны там, где только что была голова Хоря.
– Поздравляю, – прошептал Лабрюйер. – Сами под пули подставились…
– Они следили за нами… свидетели им ни к чему… – ответил Хорь. – Уходим… Черт! Операция срывается!.. Какой я болван!..
– Тихо… Ты не мог знать…
Второй выстрел грянул – пуля ушла в снег совсем близко.
Стрелок стоял за деревьями на другом берегу озерца.
– Я должен был!
– Что – должен? Ты знал, что Лисовская с Петерсоном собрались уходить. Но ты не знал, что Лисовская – Амелия Гольдштейн, и что она, уходя, в последнюю минуту станет сводить счеты. Как ты мог это знать?
– Мы ее спугнули…
– Не причитай, ты не старая бабка, – Лабрюйер достал револьвер и, не придумав ничего лучше, заорал «кукареку» – как Барсук на Александровских высотах.
Он спровоцировал третий выстрел и сам дважды выстрелил на звук.
– Кажется, он там один, – сказал Лабрюйер. – Хорь, пали по нему из-за дерева.
– А ты?
– А я постараюсь подобраться сбоку. Там должна быть купальня – так из-за нее…
– Хорошо, иди.
– Когда его сниму, посигналю фонариком. Две вспышки…
– Две – снял, три – иди сюда, – добавил Хорь. – Ну, с Богом.
Лабрюйер выпрямился, сунул револьвер в кобуру и оттолкнулся палками. Четвертый выстрел незримого противника распорол плечо полушубку, но Лабрюйер уже катился вниз, в крошечный овражек, и там присел на корточках.
Ему нужно было проскочить к той части берега, где росли высокие камыши, и дальше, обогнув северный край Эйхензее, под прикрытием купальни подобраться к стрелку. Он мысленно поблагодарил Хоря, заставившего освоить науку лыжного хождения и скольжения.
Оказавшись у купальни, Лабрюйер услышал сдвоенный выстрел.
Это означало, что Лисовская, она же – Амелия Гольдштейн, вместе со свитой уходит на синем «Руссо-Балте» в сторону озерца. Видимо, тут она должна была подобрать своего стрелка.
Нужно было не убивать наповал этого треклятого стрелка, а вывести его из игры. Он мог знать слишком много полезного для наблюдательного отряда.
– Проклятый Рейтерн… – пробормотал Лабрюйер. И задал себе вопрос – откуда Амелия Гольдштейн знала обо всех преступлениях почтенного члена городской управы? Она могла доподлинно знать только об одном – о смерти Маши Урманцевой. Что в таком случае означало убийство Груньки-проныры?
Хорь затеял нелепую перестрелку – оба противника залегли, обезопасив себя, и палили в белый свет, как в медную копейку. Лабрюйер по широченной дуге подбирался к старой купальне.
Вопрос, если отбросить всякие мелочи, получался очень простой: где связующее звено между бывшей гувернанткой, поступившей на службу в Эвиденцбюро, и бывшей проституткой, выносившей горшки за парализованными старухами?
И ответ был тоже очень простой: Петер Леман.
Амелия Гольдштейн, скорее всего, знала, что Леман шел по следу убийцы и чуть ли не заруку его схватил, но был запуган. Наверно, поэтому она исчезла из Риги, знала, что у нее тут нет ни одного союзника, а борьба за справедливость могла закончиться для нее очень печально. А Леман, который с самого начала пытался связать всех убитых девочек, знал про Грунькино лжесвидетельство. Если бы Леман был жив, а Амелия Гольдштейн отыскала его…
Но кто видел труп Лемана?
Старик просто исчез, после чего пропало все его семейство. Лабрюйер, будь у него семья, поступил бы так же: готовясь к военным действиям, убрал бы всех близких куда-нибудь подальше, нанял им охрану и грамотно распустил бы слух о своей смерти. Теща Скуи говорила, что в доме поселились два крепких молодца. Кто, как не бывший полицейский агент, мог найти для охраны подходящих парней?
Леман сообразил, что господин Гроссмайстер идет по следу. Как услышал, что нужны сведения по сомнительному делу восьмилетней давности, так и сообразил. Грунька, если ее как следует тряхнуть, могла хотя бы намеком выдать если не старого Рейтерна, то молодого. Но бюргерское семейство нашло бы способ прекратить расследование бывшего полицейского инспектора, да и бывшему агенту бы не поздоровилось. Под угрозой были дочь Лемана, его внуки. Если Амелия Гольдштейн нашла Лемана и договорилась с ним, значит, речь шла не о шуме вокруг с