ольшая часть студентов были девушки. Было нам по 15—19 лет.
Я с однокурсницей Машей. 1952 г.
Район вокруг техникума быстро застроился. Но сначала построили два огромных дома и номера им присвоили странные: 511-й и 512-й, если я правильно помню. И новый район прозвали «Пятьсот весёлым». Но название это совсем не соответствовало действительности. Впрочем, оно и должно было отразить не веселье, а трагедию. Ведь не чирчикцы придумали это название. «Пятьсот весёлыми» называли товарные поезда, в которых возили из конца в конец по стране депортированных и заключённых. Собственно, все товарные поезда имели нумерацию на 500, но «весёлыми» называли только товарняки, перевозившие людей.
Вот и новый район возле нашего техникума был далеко не весёлым, а трагичным и страшным. В этом районе поселили депортированных крымских татар, и их отношение к нам мы почувствовали сразу. Мы жили, как на вулкане, – вокруг озлобленные несчастные люди, пережившие столько горя, смерти и унижений! А рядом наше общежитие, где живут молодые весёлые девчонки. Счастливые. Счастливые потому, что молоды, что поступили в техникум, что начинается новая жизнь…
И вдруг мы увидели, что счастье наше не всем нравится. «Пятьсот весёлый район» нас ненавидел. Ненавидели все – старики, старухи, молодёжь и даже дети. Когда мы шли из общежития в учебный корпус, вслед нам летели камни, куски арматуры и проклятья. Это «пятьсот весёлые» дети так провожали нас.
Из этого дома нам вслед неслись проклятия. Кстати, это было второе здание после нашего техникума, построенное в новорождённом городе Чирчике. Таких больших домов тогда не было даже в Ташкенте.
Кроме учебного корпуса, мы никуда не ходили. Было опасно – поблизости не было милиции и некому было нас защитить. В общежитии тоже страшно, ведь никаких консьержек или вахтёров у нас не было. Постепенно крымско-татарская ребятня и в общежитие стала проникать с набегами. Забегут, нахулиганят, сломают чего-нибудь, а то и стукнут кого-то. Особенно выделялся один мальчишка, которого звали почему-то Шуриком. Прибежит, за волосы схватит, кому-то в горло вцепится, угрожая, что сейчас задушит. Но мы, дети военного времени, никому не жаловались, терпели.
Наступила зима, и к проклятиям добавились снежки и «намыливания» комьями снега. А однажды влетает в нашу комнату Шурик и вместо того, чтобы стукнуть кого-нибудь, конверт мне протягивает:
– Читай, это тебе Энвер написал! Он завтра к тебе придёт.
Начало этого послания я помню до сих пор:
И снится чудный сон Венере.
Ей снится, будто бы она
В Энвера влюблена.
А Энвер и вида не подаёт,
Что любит…
Дальше было про то, как он любит меня, как спасает меня, побеждает кого-то…
Я очень испугалась. Энвер, он ведь уже не ребёнок, он постарше меня. Зачем это он завтра ко мне придёт?
На следующий день Энвер, действительно, пришёл, – полноватый парень с добрым лицом. Пришёл и первым делом спросил:
– Читала?
– Читала… Мне показалось, на Пушкина похоже.
Мы сидели за столом, а он смотрел и смотрел на меня, как будто хотел насмотреться. Наконец сказал:
– Ты красивая девочка! Тебя больше никто пальцем не тронет. Это я, Энвер, тебе говорю.
Говорил он с сильным крымско-татарским акцентом. А я не знала, что ему ответить, сидела, закрыв лицо руками. Он ещё посидел немного и бесшумно вышел, тихонько прикрыв за собою дверь.
С этого дня в меня больше никто ни разу снежком не кинул.
С Энвером наедине больше мы не виделись. Встречались иногда на улице взглядами и всё. При встречах он махал мне рукой, а я не отвечала. Мало ли что могут подумать? Ненависть ведь вокруг и с одной, и с другой стороны.
В год окончания техникума. 1955 г.
Закончилась учёба, и нам стало незачем ездить в тот район. Но Энвера я вспоминала. Ведь я ему ничего не сказала. А хотелось, наверное, сказать что-то хорошее. Всякий раз, когда встречала крымских татарок с сыновьями, я спрашивала у мальчишек их имена.
И однажды один полноватый очень симпатичный мальчик сказал мне, что его зовут Энвер.
– Какой у вас хороший мальчик! – сказала я матери, любуясь её ребёнком.
– Да, – обрадовалась она, – он отличник у меня! И любит читать, особенно Пушкина.
Попрощавшись с ними, я успокоилась. Мне показалось, что я сейчас встретила того Энвера. И теперь уже успела сказать ему хорошие слова. Поэтому больше нам встречаться незачем. Но я благодарна Энверу до сегодняшнего дня. Он спас меня, как и обещал в стихотворении. Спас от ненависти – бесплодного, гадкого и разрушающего чувства.
Начальник лаборатории
И зачем я пошла на эту должность? Я привыкла выполнять любую работу сама, своими руками и знаниями. А тут вдруг меня начальником химической лаборатории всего производства «Капролактам» назначили.
Все начальники служб – члены партии со стажем, умеют говорить на совещаниях, доказывать что-то и требовать. А у меня ни голоса, ни характера для этого нет. К тому же я вообще беспартийная.
У меня в лаборатории уборщица казашка Женя очень бедствовала – четверо детей у неё и муж пьяница. На совещаниях мне мужиков, конечно, не перекричать, но выбила я всё-таки своей уборщице и единовременную помощь, и к зарплате прибавку.
И вдруг после зарплаты заходит в мой кабинет Женя, говорит: «Рахмат, Венера-апа!» И протягивает мне 30 рублей. Я опешила и спрашиваю: что это такое? А она мне:
– Все начальники так делают, это ваши деньги.
– Ты меня обижаешь, – говорю я ей. – Больше никогда так не делай. Забери эти деньги и купи своим детям что-нибудь.
Не знаю насчёт начальников остальных служб, но, думаю, что, конечно, Женя что-то напутала. Устроиться на работу к нам на «Капролактам» было непросто – зарплата высокая, как на всём «Электрохимпроме». Но при этом наше производство совершенно новое, чистенькое, всё итальянское. Я очень придирчиво выбирала себе сотрудников, даже на должность лаборантки, ведь производство сложное, взрывоопасное. Если мы сделаем ошибку в анализах или запишем результат безответственно, с «потолка», то это может кончиться взрывом и могут погибнуть люди. Ведь у нас использовалось легковоспламеняющееся сырьё – бензол, толуол… И высокие температуры при этом. Это – как бомба, только огромная.
Однажды заходят в кабинет девушка со своим дедом, который нёс две сумки. Вид у него испуганный и серьёзный. Стал он на стол выкладывать – часы большие, торт, шампанское. В другую сумку полез. Мне стало жалко их. На такую сложную работу устраиваются, да ещё с сумками пришли. Я сказала, чтобы они всё это забрали. Я побеседовала с девочкой и приняла её на работу. Постепенно, когда узнали меня, такие вещи не повторялись.
Ну, зачем я пошла работать начальником лаборатории? Завод большой, цехов много, начальники цехов ушлые, горластые. Если у них что-то не ладится, не станут искать у себя причины неполадки: может быть, аппаратчик ошибся, чего-то не добавил, или не знает инструкции, или вентиль перекрутил. Нет, каждый бежит в лабораторию и кричит, что «неправильно сделан анализ»!
А есть и такие, которым лень разбираться, или тупые и на совещаниях свою вину перекладывают на лабораторию, на женщин, и при этом горланят. А я так не умею, не умею ругаться и орать. Значит, виновата, раз молчу.
Коллектив химической лаборатории «Капролактама».
На пуск завода на целых два года приехали итальянские специалисты. В лаборатории их было восемь человек. Все опытные лаборанты, очень аккуратные, проработавшие по многу лет на таком же заводе, только в Италии. Итальянские лаборанты – все мужчины, а у нас в лаборатории только женщины. Но ничего, они с лаборантками моими нашли общий язык.
На пуске завода мы делали анализы параллельно, переделывали, пересчитывали. Шесть человек наших инженеров постоянно были в лаборатории, проверяли и сами учились у итальянцев. Я была уверена в своих девочках и очень уважала свой коллектив. В лаборатории никогда никто не ругался. А мой итальянский коллега – начальник тамошней лаборатории Джулио Пульверджиани – удивлялся, когда в лабораторию приходили начальники цехов с разборками.
– Ну пощему? – спрашивал он, вопросительно протягивая обе руки ко мне.
А я не знала что сказать.
После окончания рабочего дня ежедневно собирался штаб, где присутствовали все главные специалисты и начальники цехов. В этих совещаниях участвовало и руководство всего «Электрохимпрома», в том числе мой муж – главный энергетик Рустам Мугинович Гизатулин.
И из Ташкента на эти совещания приезжали министры и секретарь обкома партии. Часами сидят разбираются, кричат. Почему не идёт работа? Допустим, цех плохо работал. Спрашивают: «Почему?» А начальник цеха отвечает – механики виноваты. Механики сваливают на энергетиков. А в конце концов оказывается, что служба снабжения что-то во время не поставила.
Крик, шум, гам, мат-перемат! Ужас! И все мужчины, я одна – женщина. С этими штабами я дом забросила. Однажды Рустам встал и сказал:
– Почему женщина должна слушать такую ругань? Давайте начинать совещания с неё, и если к ней вопросов нет, пусть идёт домой.
И больше я эти штабы не посещала, а бежала после окончания рабочего дня скорее домой, где дел было невпроворот – двухэтажный коттедж, хозяйство, бараны, индюки, куры и сторож наш – собака Джульбарс. Всех надо покормить, семье ужин сварить, а на общение с дочкой времени уже не хватало. Марат тогда уже жил в Москве.
Рустам приходил с работы поздно, мы успевали за ужином только обсудить производственные дела и валились от усталости, чтобы утром рано снова бежать на работу.
На пуск нового производства приехали из Москвы и наши учёные из Государственного института азотной промышленности, человек пять. Помню только фамилии двоих, Пиразича и Кацобашвили, остальных не помню.
Москвичи были такие важные, высокомерные, на итальянцев смотрели свысока. А сами при этом семечки лузгали при всех. Джулио даже сделал замечание одному из москвичей: «Не надо мне в лицо плевать».