Гиаповцы были недовольны, что мы в лаборатории слушаем итальянцев:
– Нечего их слушать, они – капиталисты, вредят нарочно.
Я с этим была не согласна, объясняла, что это другая промышленность, другая химия. Институт азотной промышленности занимался в основном неорганической химией, а здесь – сплошная органика. Но москвичи не хотели слушать итальянцев и вообще не хотели ни во что вникать. День-два проболтались и говорят: итальянцев не слушать, а делать графики анализов, как мы скажем.
На очередном совещании в присутствии всего руководства «Электрохимпрома» и первого секретаря горкома партии Юсупова вызывают нас с Джулио «на ковёр». В центре помещения действительно был ковёр. «Умные» москвичи авторитетно объявили, что они всё берут в свои руки и сами пустят завод, а всех иностранцев отстраняют.
Мы с Джулио Пульверджиани одновременно сказали «Nо» и «Нет» и пытались объяснить собравшимся, что мы-то разбираемся в технологии нового производства, а приехавшие на два дня москвичи просто не могли за это время ничего освоить.
В результате я получила выговор и приказ делать то, что говорят москвичи. После совещания московские специалисты представили мне свой вариант графика анализов, какие-то самые элементарные анализы по неорганической химии. А нужны были совсем другие анализы, более сложные.
Гиаповцы строго соблюдали, чтобы всё выполнялось по их графику. Один день. Конечно, обстановка в лаборатории в этот день была нервозная, но мы как-то пережили этот день.
А на второй день москвичи засобирались домой. Они поняли, что без итальянских анализов производство остановится, но свою задачу они выполнили – показали проклятым капиталистам, насколько они важные и умные.
Москвичи уехали, всё нормализовалось, и мы вернулись к итальянскому графику анализов. Первый секретарь горкома партии был уверен, что мы продолжаем придерживаться московского графика анализов, но проверить не мог. Поэтому на всякий случай к нам в лабораторию зачастили неизвестные симпатичные высокие ребята с пытливыми глазами. Открывая дверь в мой кабинет, они прежде чем войти озирались по сторонам, силясь разглядеть шпионов и вредителей. Но анализов, какие мы делаем, они тоже проверить не могли. Поэтому задавали другие вопросы: кто что говорит, кто с кем дружит, не передают ли наши девчонки какие-нибудь сведения иностранцам?
А потом как-то даже в городской отдел КГБ меня пригласили и опять всё расспрашивали, что да как. А я ничего не знала. Я что, подслушивать должна, о чём говорят мои сотрудницы с итальянскими коллегами? Я сказала, что обстановка нормальная, никто работе не мешает и что итальянцы хорошие специалисты.
Постепенно я привыкла к своей должности. Лаборатория работала хорошо, завод пускался потихоньку, к нам претензий не было. Мы, главные специалисты, тоже достаточно познакомились, только не нравилось мне, что «красивые ребята» без конца приходили в кабинет бесцеремонно, сидели, задавали вопросы. Это наложило плохой отпечаток на отношение ко мне не только наших сотрудников, но и некоторых итальянцев. Мои лаборантки, если я вызывала их по какому-либо вопросу, напрягались и говорили отрывисто, как на допросе. А однажды прибежал главный итальянский механик Диветти и в гневе кричал на меня: «Кэ гэ бэ»! А Джулио он заявил, что я могу помешать его карьере в Италии, если там узнают, что тот дружит с кагэбэшницей.
Но с Джулио Пульверджиани, несмотря ни на что, мы оставались хорошими друзьями. Он понимал, что я ни в чём не виновата.
Когда я три месяца была в Италии в командировке, Джулио несколько раз приглашал меня в гости, знакомил с женой и детьми и обязательно приговаривал, что в Узбекистане они тоже будут к нам в гости ходить.
И как только они приехали в Чирчик, Джулио выразил желание побывать у нас в гостях. Как будто это так просто! Я рассказала мужу, а он рассказал руководству объединения, что итальянцы просятся к нам в гости. Там посовещались с секретными службами и разрешили нам принимать гостей итальянцев. У нас был большой двор, весь укрытый виноградником, большой бассейн, прохладно. И Джулио со своей женой Сандрой и детьми, сыновьями Андреа и Лукой и младшей дочерью Сильвией, все два года по субботам гостили и отдыхали у нас.
А перед первым посещением Джулио спросил меня, какой формат предполагается: с едой или без еды. Я постеснялась, подумала, не подготовлюсь я или кухня им наша не понравится, и неопределенно сказала: мол, приходите просто так.
Мы с мужем в случае ожидания гостей всегда вместе готовим. Например, плов только он готовит, а чебуреки я леплю, а он их жарит и т. д. Когда пришли гости, у нас столы ломились от угощений и плова был полный казан.
Мы приглашаем гостей к столу, а они удивлённо смотрят на нас и говорят, что перед выходом из дома поужинали. Согласно нашей договорённости. Так они в тот первый вечер крошки из нашей еды не попробовали, потому что сытые были.
Но больше таких накладок не было, и Джулио с Сандрой всякий раз удивлялись нашему гостеприимству и хлебосольству. А это ведь узбекское гостеприимство было и узбекская кухня, лучше которой, я считаю, нет на всём белом свете. Мне есть с чем сравнивать – в старости я в каких только странах ни побывала.
За столом мы с Рустамом, Джулио и его дети Лука, Андреа и Софи. Жены Джулио Сандры на этом снимке нет, она с фотоаппаратом.
Вино у нас было со своего виноградника. Итальянцам оно очень нравилось. Я в вине мало что понимаю, но сын наш, большой специалист в этом вопросе, утверждает, что французским и итальянским винам далеко до нашего домашнего.
С гостями, с их детьми было весело и шумно у нас. Мы совершенно не чувствовали никакой скованности от того, что общаемся с иностранцами. Ещё перед началом строительства производства «Капролактам» мой муж тоже вынужден был учить итальянский язык, и теперь во дворе у нас было, как в Италии, – непринуждённо звучала итальянская речь.
Я до сих пор помню многие итальянские пословицы. Особенно эти две мне нравятся: «Мы счастливы, когда мы вместе» и «Кто идёт тихо, идёт здоровым и далеко». Последняя пословица – это аналог нашей «Тише едешь – дальше будешь».
Однажды я поехала в командировку в Москву, в ГИАП. Недавно в Москве прошла Олимпиада, и Джулио попросил купить ему там в валютном магазине набор сувенирных олимпийских монет. И дал мне пятьдесят долларов. Сколько стоит набор, мы не знали, но предполагали, что этих денег должно хватить.
– А если что-то останется, купите себе, что захотите, – напутствовал меня Джулио.
Я по простоте душевной не предполагала, что маленькая просьба Джулио приведёт меня к большим неприятностям. Да, я год назад три месяца пробыла в командировке в Италии, и нас перед поездкой долго и строго инструктировали, как осторожно мы должны себя вести в тылу врага. Вот только забыли сказать, как нам себя вести в Москве. Оказывается, в Москве нам нельзя заходить в валютные магазины. И пятьдесят долларов в руках нельзя держать, пусть даже и чужих.
Я, три месяца прожившая в Италии, валюты не боялась и валютных магазинов не боялась, тем более, что в Италии все магазины были валютные, ни одного рублёвого. И напрасно не боялась, как выяснилось. Какие же мы были наивные, ничего не знали и не понимали, кроме своей работы! Оказывается, в СССР уголовная ответственность за валютные преступления начиналась именно с наличия у тебя суммы в пятьдесят долларов.
Я не знала, где в Москве находятся валютные магазины, и позвала с собой сына Марата, московского студента, помочь мне. Он повёз меня в гостиницу Украина, там, говорит, есть большой валютный магазин.
Зашли мы в этот, будь он неладен, магазин, а там всё сверкает нестерпимым блеском. Этот блеск так ослепил нас, что мы не заметили, как стоявший у дверей магазина стройный мужчина в строгом костюме проводил нас удивлённым взглядом.
Мы быстро нашли искомые олимпийские монеты и углубились в книги, коих там было немало. Книги все были советских издательств, но в невалютных магазинах мы этих книг не видали. Мы выбрали на сдачу от монет книгу М. Цветаевой и направились к кассе. Продавщицы смотрели на нас с ужасом и не торопились оформлять покупку, потому что к нам уже шли несколько подтянутых мужчин в строгих костюмах.
Подойдя к нам, они забрали наши покупки и велели идти за ними. Они куда-то нас повезли, где долго допрашивали, откуда валюта, что да как. Я всё честно рассказала, мне скрывать было нечего, но они настаивали, что мы совершили преступление и мне теперь грозит уголовная ответственность. А сыну обеспечено отчисление из института. В конце концов у меня забрали паспорт и нас отпустили, велев явиться завтра.
Всю ночь я проплакала, а рано утром пошла по адресу, который мне дали доблестные чекисты. Мне вернули паспорт, сказав, что мне повезло, что у меня было только пятьдесят долларов – будь на один доллар больше, мне бы не избежать тюрьмы.
Вернувшись в Чирчик, я не знала, как сказать Джулио, почему я приехала без монет и без денег. Но придумать ничего не могла и пришлось рассказать всё, как было. Бедный Джулио побледнел и долго просил у меня прощения.
Два года проработали у нас итальянцы и уехали домой в Италию, оставив о себе хорошие впечатления. Они очень старались быть на высоте, передать свой опыт, и мы были им благодарны и считали их своими друзьями. Итальянские лаборанты говорили, что химическая лаборатория самая хорошая служба на «Капролактаме», и вообще женщины в Советском Союзе лучше, чем мужчины. Расставаясь, плакали и наши девочки, и ребята итальянцы. Многие потом долго переписывались, но постепенно связи потерялись и остались одни воспоминания.
Хорошо, что я пошла работать начальником лаборатории! Я так много узнала о передовом производстве! А ещё больше о людях, и наших и не наших. О магазинах «Берёзка», о КГБ, о Москве той поры. Ну, разве довелось бы мне посмотреть Москву, не говоря уже об Италии, если бы я не согласилась возглавить лабораторию на строящемся итальянском производстве? Нет, в Москву, конечно, никому из советских людей путь не был заказан, но при нашей работе, при нашем образе жизни нечего было и думать, чтобы в Москву даже в отпуск съездить. А семья, а хозяйство – скотина домашняя и огород? Нет, не получилось бы.