На нашей маленькой 1-й Моторной улице было немного домов – двенадцать или четырнадцать. Скольких национальностей семьи там жили, я точно не знаю. Напротив нашего дома жил Иван Калитка с женой Ниной. Их сын Вовулька был самым большим моим другом. Он был старше меня на один год.
По правую сторону от нашего дома жил тоже Иван, агрессивный алкоголик. Фамилия его у меня вылетела из головы, хотя с его сыном, тоже Вовкой, я тоже очень дружил. Этот Вовка был помладше меня на год, а отец его однажды по пьянке проломил голову кетменём своему тёзке Калитке, за что и отсидел очередные три года. Моего папу он, правда, побаивался, потому, что тот однажды пообещал соседу набить морду, если тот будет громко материться. И я знал, что это не просто угроза – мой папа в институте боксом занимался. Однажды я даже видел, как мой папа отделал собутыльника дяди Рашида, когда тот решил, что в пьянке наступил тот момент, когда пора Рашида побить.
И сосед Иван – пьяный-пьяный, а понимает – потише стал себя вести, а со мной вообще беседовал обстоятельно и уважительно. Этот профессиональный сиделец, кстати, умер у меня на руках. Мы давно уже не жили в Химпосёлке, я уже взрослый был, классе в девятом. Мы пришли на свадьбу Рамиля, младшего брата моей мамы. И неприглашённый на праздник Иван что-то митинговал там у себя и посылал через сетчатый забор проклятую татарву по разным адресам. Ну, ему поднесли стаканца, чтобы он тамаду не заглушал. И Иван утихомирился. Через некоторое время чувствуют гости – не хватает чего-то. Слишком надолго что-то сосед утихомирился. Поискали глазами за забором – а он лежит на земле, строгий такой и печальный. Как будто что-то важное ему не дали договорить. Мы с моим другом Валерой, тоже школьником, побежали в соседский двор сделать ему искусственное дыхание. Ну, мы тяпнувши были тайком, поэтому не сразу поняли, что в искусственном дыхании сосед уже не нуждается.
Слева от нашего дома жила татарская семья. Но там моих ровесников не было. Их сын Равиль был ровесником моему дяде Рамилю, младшему брату моей мамы. Они и в армию ушли одновременно и вернулись одновременно. Они хоть и старше меня были лет на четырнадцать, я к ним обращался на «ты» и чувствовал себя в их компании равным. Ах, какие они красавцы были в военной форме! Потом они сняли её, купили себе по дорогущему и моднющему плащу «болонья» и расхаживали по Химпосёлку, расхаживали, поражая девушек своим ослепительным великолепием!
Я не вру, говоря, что эти плащи были дорогущие и моднющие. Они по тридцать рублей тогда стоили, и тогдашняя молодёжь просто с ума сходила по этим плащам. Человек, не имевший такого плаща, мало мог рассчитывать на уважение сверстников и внимание девушек. Помните, как лирический герой В. Высоцкого оправдывал своих друзей, не имевших такого плаща: «Мои друзья хоть не в болонии, зато не тащат из семьи…».
Прошли годы и мода на плащи «болонья» безвозвратно прошла. И вот однажды, в восьмидесятых годах, я, уже москвич, захожу в ГУМ и вижу, что вот они продаются снова, эти знаменитые когда-то плащи. Продаются уже не по тридцать, а по одному рублю. Но их всё равно никто не берёт, потому, что за десятилетия, что эти плащи проскучали в подвалах ГУМа, они свалялись в бесформенные куски пластмассы. Потому, что они пластмассовые были вообще-то, эти плащи.
Потом мой дядя Рамиль купил себе мотоцикл и стал ездить на нём к девушкам. Иногда он и меня брал с собой и я, с замирающим от скорости и ветра сердцем, намертво обхватывал торс Рамиля. Почему-то девушки Рамиля, как мне помнится, были преимущественно воспитательницами детских садов. И они все мне очень нравились. Красивые были девушки, и я уговаривал Рамиля жениться хотя бы на одной из них. Он смеялся и обещал. И обманул, гад. Особенно одна мне нравилась и со мной она была особенно приветлива и даже сказала, чтобы я её тоже звал на «ты».
Дядя Рамиль был асом в радиоаппаратуре и вся его комната, не в доме, а в отдельном строении, во времянке, была завалена десятками телевизоров и несколькими десятками радиоприёмников. Это ему на ремонт приносили. Сначала со всего Химпосёлка, а потом и со всего города, если сложный случался ремонт. Постепенно и двор наполнился нуждающейся в ремонте аппаратуре. Я видел Рамиля за работой, он действительно мастер был. Не было такого аппарата, который Рамиль не мог бы починить. Благодарили его не всегда деньгами, иногда выпивкой.
И Рамиль, конечно, по доброте душевной устоять не мог. А ещё ведь многие просто по дружбе просили починить что-то, и дружеская благодарность оборачивалась ещё большим злом. Пару раз по пьянке Рамиль крепко разбивался на мотоцикле, но остался жив. При этом он окончил вечерний факультет политехнического института и всю жизнь проработал на разных предприятиях и везде его ценили. Потому, что специалист он был очень хороший.
А его друг и сосед Равиль, поносивши месяцок плащ болонья после армии, пошёл работать на электрохимкомбинат аппаратчиком. И там ему не подносили сто грамм, там была нормальная жизнь советского пролетария. Но Равиль очень быстро спился и умер в возрасте тридцати лет.
К слову, сосед справа, сын профессионального сидельца и алкоголика Вовка, с которым я очень дружил в детстве, тоже умер в тридцать лет. К тому времени родители его поумирали уже, а сёстры повыходили замуж и разъехались. И остался Вовка один в доме. И у него постоянно дым коромыслом – страждущие сутками не выходили от него, пытаясь опохмелиться наконец. И вот однажды Вовка почувствовал себя нехорошо, понос его пробрал. День понос, два понос. Наконец Вовка устал и попросил прощения у высокой публики – прилечь ему надо на пару минут. Его благосклонно отпустили и стали ещё усерднее выпивать, теперь за то, чтобы Вова выздоровел поскорее.
День пьют за здоровье Вовки, два пьют, потом спохватились – что-то выздоравливающего давно не видно. Кинулись к нему в спальню, а он уж и остыл давно. Но предварительно весь поносом изошёл, до туалета дойти был уже не в силах.
А Рамиль, да, единственный из нашей семьи, кто остался в Чирчике, тоже спился. Но ему уже семьдесят и живёт он в своей квартире, а не побирается по базару, как делал его друг и сосед Равиль незадолго до смерти.
Непонятно мне это. Какие-то тайные пружины управляют нами и нам неведомо знать, как они работают. Вот и мои друзья по Химпосёлку умерли все уже давно. Один я остался в живых для чего-то. Может быть для того, чтобы о них написать?
Рядом с Вовулькой Калиткой узбекская семья жила. У них три сына было, девочек не считаем. Ближе других мне по возрасту был младший. Старший ко времени нашего знакомства уже в тюрьму попал. Но я и младшего имя забыл, хоть и разбил он мне однажды голову камнем и я, умываясь слезами и кровью, домой пошёл. Отца дома, слава богу, не оказалось, и инцидент удалось замять.
Я это к чему, собственно всё? Да хотел рассказать, как много национальностей на нашей улице жило, а вместо этого выходит, что они умерли все уже, с кем я провёл своё босоногое детство. Умерли давно причём, четверть века назад. И мне даже кажется порой, что я какой-то машиной времени был заброшен в будущее и смотрю теперь оттуда, как заканчивалась жизнь на 1-й Моторной улице. Не люблю апокалиптических фильмов, всё там так примитивно и не реально. В жизни страшней.
По другую сторону от Вовульки Калитки жила корейская семья. Они были очень закрытые, нелюдимые и детей у них не было. Поэтому мне почти нечего о них вспомнить. Разве что…
Мне однажды щеночка подарили. Очаровательный, конечно, как и все малыши. Но он ещё окрас имел нетривиальный – сам весь чёрный, а лапки на самых кончиках белые. Мой дедушка ему и кличку придумал – Актырнак. По-татарски это значит, что когти белые у него. Я его очень полюбил, этого белоногтевого и он меня тоже. Мы с ним разговаривать могли часами, и не только он, но и я прекрасно слышал его ответы мне. И вот этот щеночек, уже подросший, однажды пропал. Ну, выбегал он за калитку, конечно, но дальше 1-й Моторной он точно никуда не побежит. Всех соседей оббегал я и наконец, мне сказал кто-то, чтобы я не искал:
– Его корейцы съели.
Этот Актырнак не первым питомцем в моей жизни был. До него мне двух индюшат кто-то подогнал. И как уж я этих индюшат любил! И они как меня любили! Едва лишь я выйду во двор, они со всех ног несутся ко мне. Потому, что обожали есть с моей руки. А я обожал их кормить со своей руки. Но не стоит думать, что лишь меркантильными соображениями были продиктованы их чувства ко мне. Даже когда они сытыми бывали, они ходили за мной по двору, как за индюшкой-мамой.
Эти индюшата, питаясь с моей руки, в здоровенных кабанов вымахали. И вот эти кабаны однажды тоже пропали, как и Актырнак. Но в данном случае я, умудрённый сегодняшним опытом, не склонен думать, что их корейцы съели. Думаю, они даже не успели выйти с нашего двора. Зато в эти дни обед и ужин у нас дома были богатыми.
И вот бывает же так неорганизована мозговая деятельность! Сыплется всё уже как из давно собранного и повешенного на стену пазла без достаточного количества клея. Ведь собирался же просто посчитать сколько национальностей жило на нашей улице! Нет, если я так растекаться по древу дальше стану, то я даже в своей семье все нации пересчитать не сумею, не то, чтобы в Химпосёлке.
Поэтому дальше конспективно – рядом с Равиля семьёй жила немецкая семья. Но у них детей не было, поэтому я не знаю, как и чем они жили.
А рядом с узбекской семьёй, через дом от Вовульки, жила семья крымских татар. У них, среди других детей, был сынок Расим. И с ним мы были очень дружны, пока были маленькие. Потом, чуть подросши, он стал уходить побродить в другие районы города, где он был совсем чужой. И возвращался всегда сильно побитый. А однажды вернулся с обеими переломанными руками. Он очень отчаянный и бесстрашный был, этот Расим и умер в тюрьме. Я даже не знаю, успело ему исполниться тридцать или нет.
Были и другие дети, много детей было вокруг меня тогда, когда я жил в Химпосёлке. Но я, пожалуй, больше не буду. Однообразно всё это и неинтересно, тем более, что никто из нас не стал академиком или космонавтом.