о кита. Мало кто из ныне живущих, если вообще кто-нибудь, может похвастаться тем, что видел подобную тушу. Известно, что было убито около 150 китов такой длины, всего же в ХХ в. было убито более 325 000 синих китов, и сегодня они — редкие гости в Южном океане[188]. Вполне возможно, что именно китобои выбили из популяции особей, несших гены гигантизма. Выжившим детенышам той эпохи, теперь уже взрослым китам, понадобится еще как минимум несколько десятилетий, чтобы достичь размеров своих предков[189].
Хотя коммерческий китобойный промысел нанес колоссальный и беспрецедентный урон многим видам китов, он также дал уникальную информацию, которой мы иначе не знали бы. Сам масштаб промышленного китобойного промысла оказался убийственно эффективным способом изучить разнообразие китов в Мировом океане. Таблицы и карты, полученные в результате этих убийств, позволяют оценить, какие киты жили в каких океанах в то или иное время. Очень немногие из этих физических свидетельств в итоге попали в музеи: в ХХ в. промысел велся ради жира и мяса, то есть ради прибыли[190]. Но конкретные данные о каждом убийстве кита — какой вид, где и когда его загарпунили, — также являются свидетельством биоразнообразия китов в начале ХХ в., разнообразия, которое мы никогда не увидим снова. (Хотя эти данные нельзя считать абсолютно объективными. Советские китобои, особенно в северной части Тихого океана, десятилетиями занижали статистику добычи[191].)
Китобойный промысел также оставил нам массу анатомических данных, например, о весе тела и органов, длине и относительном возрасте физической зрелости для множества видов крупных китов[192]. Также имеются подробные сведения о размножении (например, об уровне рождаемости и беременности) и рационе (на основе содержимого кишечника — последнего приема пищи), которые позволяют точно и количественно идентифицировать, чем питались киты. В разгар промысла на острове Южная Георгия в 1920-х гг. многие измерения (например, замеры общей длины или обхвата туши на уровне передних плавников) стали стандартными, что дало возможность сопоставлять эти параметры по разным китам. Иногда записывали даже данные о паразитах, обнаруженных снаружи и внутри тела.
Чтобы поддержать промышленность империи, британское правительство формализовало сбор данных о добыче китов, организовав службу «Научные расследования» (Discovery Investigations), действовавшую с 1918 по 1951 г. Результаты работы этой службы, посвященные антарктическому китобойному промыслу — организации и анализу данных о китах и их океанографическом контексте, занимают 37 томов и находятся в общем доступе. Отчеты службы — это научные труды, но в них описаны и масштабы материально-технического обеспечения, связанного с охотой и трудностями жизни и работы на море или на отдаленных островах. Пролистывая полные таблиц, пожелтевших фотографий и зарисовок отчеты, я задумываюсь, осознавали ли ученые, собиравшие эти данные, что такого шанса не будет больше никогда.
Одним из исследователей, изучавших эти отчеты во времена их публикации, был Ремингтон Келлогг, мой прямой предшественник в Смитсоновском институте[193]. Я живу в созданном им мире: являюсь куратором коллекций ископаемых морских млекопитающих в Смитсоновском институте, то есть занимаюсь коллекциями, которые в основном он и создал. Это самая большая коллекция такого рода в мире (причем с большим отрывом как по тоннажу, так и по числу представленных родов). Большую ее часть собрал, обработал и изучил лично Келлогг за 40 лет работы в музее. Почти каждый день я натыкаюсь на бирку, надписанную его неровным почерком. Однако его наследие также включает в себя важную роль в создании Международной китобойной комиссии (МКК) в 1946 г. и службу своего рода научным дипломатом, представлявшим Соединенные Штаты в МКК, незадолго до смерти в 1969 г.
Келлогг хорошо знал, что некоторые виды китов, например североатлантические гладкие, были уничтожены китобоями-янки менее чем за столетие до этого, а другие виды, например серые киты, в начале ХХ в. оказались на грани исчезновения. Под его руководством МКК добилась ввода первых международных запретов на дальнейшую охоту на гладких и серых китов в 1937 г. (при помощи организации-предшественника), но масштаб того, с чем Келлогг столкнулся в годы после Второй мировой войны, намного превзошел все, что было в XIX в.
Теоретически МКК должна была регулировать убийство китов, на практике она действовала, скорее, как международный охотничий клуб. Страны распоряжались китами как своими ресурсами (многие рыболовецкие хозяйства и сегодня так поступают[194]). В большинстве стран — членов МКК влияние китобойного лобби перевешивало любой научный интерес к китам. В некоторой степени невежество служило их целям: поскольку никто не знал, сколько китов в океане, то не было и причин останавливать охоту. Противодействие Келлогга почти не замечали. Ко времени его смерти в 1969 г. было убито более 3 млн крупных китов: возможно, тогда на планете оставалось всего несколько тысяч синих китов — менее одного процента их популяции в начале массового китобойного промысла. Никогда в истории океанов не было такой потери биомассы. Мы живем в мире, где китов гораздо меньше, чем во времена наших дедушек и бабушек, и тем более — чем во времена наших прабабушек и прадедушек. Экологические последствия этого дефицита трудно оценить[195].
Роль Келлогга в неудачах МКК в середине ХХ в., превращение палеонтолога в дипломата, смущает и расстраивает меня. На портретах он предстает истинным бюрократом: сидит за большим столом, с образцом в руке, глаза сверкают на суровом лице. Были ли бесконечные тихие часы комитетской работы и служебные командировки предметом его гордости на стезе научной дипломатии? Или дипломатические промахи снедали его? Мы мало знаем о том, что он сам думал о китобойном промысле. Написанные им служебные материалы сухи и лишены личных отступлений, к сожалению, в них нет следов того яркого языка, каким он говорил и который помнили те немногие мои знакомые, которым довелось беседовать с ним лично. Хотя некоторые детали облика Келлогга мне импонируют, они все же не позволяют его понять. Как и вопросы, ответы на которые я очень хотел бы знать: что бы сделал я на его месте? Изменилось бы что-нибудь в судьбе китов Земли, будь я на его месте в то время?
Я задаю себе эти вопросы, проходя в хранилище мимо костей USNM 268731. Челюсти этого гигантского, не имеющего аналогов существа обрели покой здесь благодаря хищной жадности, которая убила более 99 процентов других подобных ему китов. USNM 268731 — это кости самки синего кита длиной 28 м, которую убили у восточного побережья Антарктиды в 1939 г. выстрелом гарпуна с китобойного корабля «Улисс». Судно представляло собой китобойную плавбазу длиной более 150 м, норвежские китобойные суда использовали ее в течение нескольких лет вместе с наблюдателями из Береговой охраны США, «Улисс» прошел почти 50 000 км. Один зоркий американский инспектор вел частую переписку с Келлоггом насчет образцов, скопившихся на корабле[196]. Он или кто-то из его коллег, должно быть, обратил внимание на впечатляющий размер USNM 268731, хотя челюсти этой самки кита не упомянуты ни в чьих письмах. Как именно челюсти USNM 268731 попали в хранилище — об этом история умалчивает.
Лучшие истории о научных открытиях — это еще и рассказы о людях. Нет сомнений в том, что научные факты точны и объективны. Но рассказ о том, как мы узнаем правду о мире, не всегда блещет чистотой и опрятностью. Дело в том, что ученые — живые люди, чья внутренняя жизнь порой влияет на их работу. Научные открытия происходят в социальном контексте, и они могут быть настолько же случайны, как и дружба, вспыхивающая между нами.
Джереми Голдбоген — один из таких друзей, который глубоко повлиял на мою жизнь и мою науку. Джереми — человек спокойный и склонный к созерцательности, тогда как я — громкий, опрометчивый и люблю рассмешить его пошлым анекдотом. Хотя мы занимаемся разными вещами — он сейчас является ведущим исследователем в области биомеханики, физики функционирования организмов, — наши карьеры тесно переплелись, мы вместе работали по всему миру в лабораториях и в экспедициях, помечая, вскрывая и откапывая китов. У дружеских отношений тоже есть свои истории, и наша общая попытка понять, как киты стали гигантами моря, началась с совместной прогулки по Сан-Диего.
С Джереми меня познакомил общий друг во время отдыха в Сан-Диего после одного из моих первых полевых сезонов на Шарктус-Хилл. Как и я, Джереми тогда пребывал в растерянности, не зная, что ему изучать, но его интересы определенно были далеки от костей. Незадолго до этого он получил набор данных с одного из маячков первого поколения, прикрепленного на полосатике в непосредственной близости от побережья. Его коллеги надеялись записать пение китов, но киты не пели, а кормились. В то время никто не осознавал, что данные маячков — это настоящая сокровищница биомеханических данных, которые можно вычислить косвенно по изменению скорости кормящихся китов, и Джереми стал одним из первых, кто это понял.
Однажды мы отправились купить себе тако на обед, и Джереми спросил меня, трудно ли измерить челюсти полосатика. Я ответил, что если у тебя есть длинная рулетка, то достаточно хорошенько поработать мышцами ног и спины. Но Джереми мыслил шире: он хотел измерить количество энергии, которую эти массивные животные тратят, когда делают рывок с широко раскрытой пастью, и в нее потоком хлещет полная добычи вода. Это создает огромное сопротивление и приводит к огромным энергетическим затратам. Поскольку челюстные кости ограничивают размер пасти кита, Джереми решил, что теоретически мы можем по величине костей вычислить реальное количество воды, которую киты поглощают за один рывок. Эти данные, в сочетании с данными маячков об их движении под водой, дадут нам ключевую информацию об образовании и расходовании энергии, связанную с питанием полосатиков. И через несколько месяцев мы отправились в Смитсоновский институт — место, где можно было бы раздобыть именно такую информацию.