Однажды на пороге конторы появился младший брат владельца, худой и смуглый, как даяки, среди которых он много лет прожил в джунглях, где так и не смог расстаться с мечтой о живописи. Он так и не скопил денег на билет домой, потому что, за что бы ни брался, ничего не удавалось. Между тем его возраст приближался к сорока. Он мог бы писать восхитительные картины, потому что находился в красивейшем уголке земного шара, и внутри него вызревали тысячи пейзажей, ни один из которых так и не выплеснулся на полотно. Но как он жил? Как туземец и авантюрист, бесшабашный искатель золота с «кольтом» за поясом, наподобие моряков из Сингапура и Гонконга, китайцев, малайцев и проходимцев из Австралии.
Он общался с даяками и, вероятно, их женщинами. Жил в их деревнях, где так и не нашел времени добраться до холстов и красок. Зато с веслами управлялся не хуже даяка, бил рыбу копьем с форштевня, свободно говорил на пяти или шести местных наречиях и мог обращаться с землечерпательной машиной и другими необходимыми для добычи золота механизмами.
Но во время путешествия вдоль линии экватора от Понтианака, столицы речных богов, до Сурабаи, города крокодилов, он только и делал, что сидел на палубе, обхватив руками голову. Землечерпательная установка лежала на дне реки Капуас, и надежды вырваться из этого заколдованного круга оставалось все меньше.
Закат догорал, как бывает в этих широтах, подобно лампе, в которой кончается масло. Последние лучи солнца, яростные и отчаянные, сужались до ослепительных искр и бликов, озарявших уже опустившуюся темноту. Абель явился в контору к брату, чтобы обсудить с ним дела. Ведь не кто иной, как Оскар, вложил деньги в его неудавшееся предприятие на реке Капуас.
Абель был смугл, как даяк, и гибок, как мальчик, никто не мог быстрей него взобраться на мачту. Он пришел к Оскару с пустыми руками, точнее, с жестяным чемоданчиком, где лежали счета и другие бумаги, свидетельствовавшие о его крахе. Высокий и стройный, он щурил спокойные голубые глаза, пытаясь привыкнуть к темноте помещения, и неуклюже топал грубыми ботинками. Лишь приглядевшись, можно было понять, что он не молод. Проникаясь осознанием этого факта, Абель вдвойне тяжело переживал свое поражение.
В этот момент он встретился глазами с Линтье.
Она оторвалась от печатной машинки, чтобы посмотреть, кто пришел. Потом подняла руку, чтобы поправить воротник на смуглой шее, и взглянула ему прямо в лицо, серьезно и с любопытством. Абель никогда не видел такой красивой женщины. Линтье напомнила ему розу с темными лепестками.
Она была совсем молодой девушкой, когда он сделал ей предложение. Это произошло на маяке, хорошо известном в Сурабае каждому, кто имеет дело с морем. Линтье и Абель сидели в комнатке на самом верху. Абель встал перед ней на колени и сказал, что ему нечего предложить будущей супруге, кроме себя самого. Линтье ответила, что этого достаточно. Потому что он ее долговязый мальчик, с которым она собирается прожить жизнь. Так потом вспоминала бабушка.
Это случилось вскоре после переезда Абеля в город. Отныне он всячески старался соответствовать требованиям, которые могла, по его мнению, предъявлять мужчине красивая женщина, «роза Сурабаи». Вероятно, она ни на что такое даже не намекала, но Абель предпринял последнюю отчаянную попытку разбогатеть и каждый вечер выпивал большую кружку брома, чтобы держать нервы под контролем.
И на этот раз это ему удалось – или почти удалось.
К тому времени матери Линтье, воспитаннице урсулинок, уже давно не было в городе. Своего отца она так и не дождалась. Кристиен овдовела и на мужнино наследство купила себе небольшой дом в Маланге, неподалеку от кофейных плантаций дедушки Абеля, в горах.
Так она в последний раз пересекла границу между миром белых и миром туземцев и вернулась в джунгли. Домик утопал в зелени. Моя мама хорошо его помнила, потому что приезжала туда отдохнуть от городской духоты. Там она жила у своей бабушки Кристиен.
Си хорошо помнила, как она стоит на веранде – молчаливая седая женщина в саронге и кебае, с очками, съехавшими на кончик носа. Мы долго кружили по окрестностям Малаги в поисках ее маленького дома, стоявшего на обочине дороги в окружении зелени. Время от времени останавливались, потому что Си казалось, что она его узнала.
Движение было оживленным. Запряженные волами телеги и мотоциклы теснились на проселочной дороге, вдоль которой лепились друг к другу кафе-варунги, распространяя запах пряностей, орехов и крупука.
Дом Кристиен мы так и не нашли.
Она жила в нем одна. Вечерами отдыхала на веранде в ротанговом кресле-качалке. Теперь вместо высокой городской прически Кристиен, по обычаю туземок, собирала волосы в узел на затылке. Она не надевала европейские платья и обувалась в вышитые туфли без задников.
Иногда ее навещала подруга, старая яванка, с которой они разговаривали о духах, обитающих в камнях, кустарниках и реке. Голландские слова забылись сами собой. Даже Иисуса Христа Кристиен больше не вспоминала. На его место заступил могущественный бог Гуна-гуна, имевший множество голосов, ртов и глоток, и Кристиен внимала его словам. С каждым днем она все больше углублялась в его страну, которая была и ее родиной и приняла ее как родную дочь.
Большую часть времени Кристиен проводила на веранде. Вечерами в горах становилось прохладно, поэтому москиты не особенно досаждали. Кристиен сидела в ротанговом кресле и внимала звукам леса, который с каждой ночью подходил к дому все ближе. Теперь в общем шуме и свисте она различала хруст, с которым лопалась каждая новая почка, и слышала, как тянутся к солнцу молодые побеги.
Откуда-то из темноты доносилось верещание сверчков и вопли ящериц токе. На коленях Кристиен лежал календарь, где были отмечены все праздники, включая день коронации королевы Вильгельмины, но не они интересовали Кристиен. Она записывала на полях свои ежевечерние наблюдения, в основном касающиеся древних духов и их деяний, и делала это очень осторожно, чтобы ненароком не обидеть могущественные силы. Так изо дня в день Кристиен проникалась лесным многоголосьем, и тысячи ртов и глоток Гуна-гуны кричали ей об одном – о неумолимом божественном гневе.
Кристиен раскачивалась в плетеном кресле, а голоса подбирались все ближе. Они шелестели, шептали, свистели и стонали на разные лады. И лес все теснее смыкался вокруг ее дома.
Ее лицо покрылось морщинами, а волосы поседели. Очки соскальзывали на нос, но Кристиен не утруждалась их поправлять. Она слушала лес. Старуха с костлявыми плечами и впалой грудью, она внимала божественному гневу Гуна-гуны.
Рядом на плетеном столике стояла лампа, но окружающая веранду темнота оставалась непроницаемой для ее тусклого желтого света. Кристиен раскачивалась в плетеном кресле, придерживая на коленях календарь.
В один из таких вечеров к ней пришел Дирк Феннема.
Кристиен узнала его сразу, по голубой форменной куртке, из-под которой белела набедренная повязка. Его светлые волосы доставали до плеч. В руке Дирк Феннема сжимал серебряный малайский нож с резной деревянной рукояткой.
Он остановился у подножия ее лестницы. Его лицо светилось от счастья: ведь он искал ее так долго! И хотя волосы Кристиен стали белыми как лунь, солдат сразу узнал ее, свою любимую дочь.
Кристиен смотрела на него из-под очков. Сердце ее забилось от радости, но она была возмущена. И она набросилась на отца с упреками.
– Тебя так долго не было!
– Но теперь я здесь.
– Ты не присылал флоринов.
Дирк Феннема молчал. Он смотрел на нее озадаченно. Было видно, что он проделал долгий путь.
– Ты забыл меня.
Он тряхнул лохматой головой.
– Ты сел в большую лодку, на каких плавают белые, и покинул меня.
Дирк Феннема не отвечал.
Со сверкающим ножом в руке он походил на принца Арджуну. Рукоятка из темного полированного дерева мерцала в желтом свете лампы. Он улыбался голубыми, как земляные орхидеи, глазами и смотрел на нее снизу вверх. Тут Кристиен поняла, что он пришел забрать ее, и замолчала.
Ее сердце стучало, как большой гонг, и Кристиен попыталась его успокоить, положив ладонь на грудь. Но сердце не утихало. Кристиен казалось, что под тканью ее кебаи бьет тяжелый медный молот. От этих ударов все вокруг нее вибрировало. Они заглушали все лесные звуки – и вопли ящериц, и журчание горных ручьев позади дома. Кристиен больше не слышала голосов Гуна-гуны.
Дирк Феннема протянул ей руку.
Кристиен поднялась с плетеного кресла. Воздух дрожал от ударов медного гонга, отдававшихся над лесом громовыми раскатами. Она осторожно спустилась по лестнице, и солдат взял ее ладонь.
Потом Кристиен шагала следом за ним по едва видимой тропе, а Дирк Феннема сверкающим ножом прорубал им обоим дорогу в джунглях. В ее глазах мелькали разноцветные пятна – темно-коричневые пустоты в провалах между корней, поверх которых плавали светло-зеленые блики пронизанных солнцем листьев. Лучи ложились белыми и голубыми полосами, напоминавшими отраженные в воде огни уличных фонарей. Прозрачные зеленые колонны придавали полянам сходство с высокими залами.
Дирк Феннема был большим и сильным, и нож в его руке сверкал подобно молнии. Кристиен смотрела на его молодые, мускулистые ноги и шлепала за ним в вышитых домашних туфлях. Ее седые волосы растрепались, а спина сгорбилась, но лицо светилось от счастья.
Так они шли горами и руслами рек, переходили подвесные мосты и карабкались по склонам. Они брели всю ночь, пока не поднялся над горизонтом пылающий глаз солнца. И тогда Дирк Феннема в последний раз взмахнул своим клинком, и глаз распахнулся ему навстречу.
Они шагнули туда вместе, солдат и его дочь, под звуки медного гонга, все еще не смолкавшего в груди Кристиен. И вместе исчезли в окружившем их вечном сиянии.
Глава IX
Той весной Абель и Эстрид окончили курс в декораторском классе школы искусств и обручились. Выпускники собрались в мансардной мастерской, где в зимние месяцы никогда не рассеивались серые сумерки. Голоса многочисленных гостей отдавались гулким эхом под потолочными балками.