научить его санскритскому письму. Однажды утром Мадек отшвырнул книги, перья и пергаменты и внезапно заявил, что ему нужен свежий воздух, что он готов отправиться на войну.
— На войну? На какую войну? Речь идет только о сборе налогов. Я подыщу для тебя службу!
— Не нужна мне твоя помощь! Война или налоги — какая разница. Лишь бы слоны, мушкеты, пушки! Я уезжаю!
Иезуит был разочарован. Способности Мадека к обучению, его ненасытная любознательность восхищали отца Венделя. Он уже считал, что ученик в его власти. Добыча оказалась более ценной, чем он думал поначалу. Отец Вендель надеялся увековечить свою власть над Мадеком. Но тот одним взмахом руки разрушил его надежды, и священник впал в отчаяние. Он старался удержать его.
— Ты еще слаб, Мадек. Я вылечил тебя, я готовил для тебя настои из трав. Они еще нужны тебе.
— Индийцы не хуже тебя умеют готовить лекарства. Я еду.
Мадек встал и, пошатываясь, вышел из комнаты.
Спустя неделю его отряд был опять в форме, Мадек закупил порох, велел начистить пушки, заготовить провизию. Один купец рассказал ему о радже, нуждавшемся в войске, чтобы собрать налоги. Мадек отправил к нему посла и с нетерпением ожидал его возвращения. Иезуит теперь жалел, что его лекарства оказались столь эффективны: следовало назначать их в меньших дозах, и это несомненно замедлило бы выздоровление пациента. Так они прождали больше трех недель, Мадек — в нетерпении, иезуит — в отчаянии. Гонец вернулся с приглашением от раджи. Прежде чем отпустить, Мадек расспросил его о том, что происходит в провинциях, которые тот проезжал. Новость, которую сообщил гонец, не была неожиданной. Царица Годха прибыла в царство Диг, где находился Угрюм. Прошел слух, что он опять сделал ей предложение и на этот раз владычица Годха не отказала. Поговаривали даже, будто она решила принять христианство, чтобы сочетаться законным браком с Угрюмом, которого теперь именовали не иначе как Луною Индии.
ГЛАВА XIXДиг. Темная половина месяца Бхадрапада 4865 года Калиюги
Сентябрь 1764 года
Она ждала, когда загремят раковины, трубы, барабаны — весь этот звуковой ураган, которым обычно в Индии громогласно объявляют о прибытии могущественного властителя. Еще мгновение, и она войдет в ворота города. И какого города! Дига, столицы джатов, крестьян-солдат, слава о которых докатилась до самых Гималаев, людей-львов во главе с Угрюмом, живущих в неприступной крепости с бастионами, башнями, равелинами, рвами и амбразурами. Впрочем, достаточно ей сказать слово, и эта крепость будет принадлежать ей.
Сарасвати стало страшно. Сегодня еще можно что-то изменить. Но что произойдет, когда сюда войдет Угрюм, тот, кого называют Луной Индии? В сотый раз за это утро она смотрелась в зеркало. Перед лицом мужчины, кем бы он ни был, у нее не было другого оружия, кроме красоты. Она облегченно вздохнула: все в порядке, и это тем более удивительно, что теперь она — скиталица, рядом с которой нет ни одной женщины, способной помочь принарядиться. В центре лба, под голубым платком и легкой золотой диадемой, нарисован круглый красный тилак; чистые, как и прежде, глаза подведены двойным слоем краски кхоль; водопад жемчуга сбегает по чоли; на запястьях позвякивают лазуритовые браслеты, полученные в подарок после рождения детей от Бхавани. Прихваченные в спешке из объятого смертью дворца драгоценности были единственным, что напоминало ей о Годхе. Она раздала нищим свои сари, чтобы забыть об этом проклятом месте, но оставила себе украшения, ибо их невидимая жизнь, начавшаяся под землей тысячи лет назад, не зависит от превратностей человеческой судьбы, хотя легенда утверждает, что их можно сеять в определенных каменных карьерах и они возрождаются, растут в них, подобно растениям. «Глупости, — думала Сарасвати, — ничто, кроме пролитой крови, не приводит к возрождению! Пусть лучше жемчуг и бриллианты живут своей тайной жизнью у меня на груди, а я буду мечтать о войне и о свадьбе!»
Царица опять посмотрелась в зеркало. Да, она как всегда величественна, высокомерна, тщательно одета, спокойна, невозмутима.
Во время путешествия она часто слышала шепот за спиной: «Смотри, погонщик, как она прекрасна. Смотри, служанка, она ни разу не испачкала одежды, она не плачет по своему сыну, как слабая женщина, не плачет даже о том фиранги, который уехал в горы. Смотри, проводник, как она величественна, независима, царица Годха, носительница ваджры…»
Невозмутима! Какая ложь! Зеркало выдавало все ее слабости. Едва заметные тени под глазами, появляющиеся морщины, ожесточившийся взгляд, иссыхающие губы. Все эти люди, восхваляющие ее красоту, еще не знают, что красота эта обречена. Сарасвати уже не способна блистать, и скоро ее раны станут заметны всем; потому что любовь ушла, и теперь по ночам она воспламеняется лишь ненавистью. Солнце, весна, муссон, осень теперь не для нее. Она жаждет только крови. Вид крови, ее запах, израненные тела — вот что привело ее в Диг; она теперь жаждет этого так же, как жаждала любви фиранги, который покинул ее, как последний болван, не вкусив настоящего наслаждения. Ведь было бы так прекрасно предаться любви среди мертвых, удовольствие после крови было бы особенным. Стоило ей подумать об этом, как на глаза навернулись слезы.
Вдруг грянула музыка. В шатер вошел слуга и доложил:
— Он скоро прибудет, царица.
— Ты уверен, что это он?
— Да! Он едет впереди всех на огромном слоне, и у него черное с золотом знамя…
— Это может быть и кто-то другой! У этих фиранги столько уловок.
— Это он, это он…
— Пусть минуту подождет. Надо дать ему понять, что я не побеждена.
Опять подступили слезы. Как глупо: ведь она не дрогнула даже, когда развеивала над рекой прах Гопала. А еще говорят, что она обладает ваджрой! Но и об Угрюме говорят то же самое! Гнев против гнева. Чей окажется сильнее? Кто из них будет ползать у ног другого, улыбаться, страдать, кто будет готов отдать все? Она задрожала. Вопреки обычаю, Угрюм согласился явиться к ней в шатер, чтобы поприветствовать ее; после этого он, возможно, захочет унизить ее. Угрюм, которому убить человека проще, чем выпить бокал вина, Угрюм, который никогда не краснеет, Угрюм, который возит за собой по всей Индии толпы рабынь и любовниц. Сарасвати вдруг усомнилась в своей неотразимости. «Это Мадек, — думала она. — Мадек, с его прекрасным светлым телом, придавал мне силы, но он покинул меня, устал от моей темной кожи, от музыки, от моих ласк; сколько времени мы занималась с ним любовью, сколько раз я — чувствовала себя слабой, едва он начинал грустить; однако он не поддался чарам…»
Музыка зазвучала у самого порога. Стража заставила гостя ждать. Достаточно движения руки, и все будет кончено. Не один фиранги, так другой. Не о чем плакать. Конечно, она одинока и бедна. Все, что у нее осталось, это остатки красоты. Тем хуже. Будем смотреть судьбе в лицо, будем держаться.
— Пусть еще чуть-чуть подождет, — сказала она стражнику.
Она вспомнила, что у нее нет знамени, нет никакого отличительного знака своей страны. Откуда она? Из Дига, из Дели, из Годха? Безземельную, безмужнюю, бездетную, Индия должна бы отторгнуть ее, как неприкасаемую, лишенную воды и огня, оскверняющую все на своем пути. Но она обладает ваджрой, одерживающей победу надо всем: над вдовством, над запретом любви, над покинувшим ее фиранги. Она порылась в подушках. У нее осталась на память о Мадеке одна вещь: старый мушкет, который она похитила у него во дворце на озере в то последнее утро. Он не заметил этого, он держал руку на рукояти сабли, как это делают индийцы, но голова у него была слишком тяжелой, чтобы всерьез размышлять о войне. Пусть этот мушкет будет ее эмблемой, ее фетишем, ее знаменем. Она положила ружье себе на колени и стала ждала, когда войдет Угрюм.
Он появился внезапно, остановился на пороге, широко расставив ноги и высоко подняв голову. С минуту она видела только этот огромный силуэт на фоне яркого солнца. В шатре был полумрак. Он прищурил глаза, и трудно было понять, оттого ли это, что он привыкает к темноте, или оттого, что ослеплен красотой царицы. Она не сказала ни слова и не пошевелилась. Они долго молчали. И вот он дрогнул, он, не она. Его мышцы, натруженные боями, ненавистью, насилием, расслабились; его сабля, щит, ощетинившаяся шипами кольчуга показались вдруг маскарадным костюмом, детскими игрушками. Он низко поклонился, соединив руки в приветственном жесте:
— Намасте, царица.
Он не сказал согласно обычаю «высокочтимая», но она решила не настаивать на формальностях, угадав, что из них двоих она сильнее.
— Намасте, высокочтимый господин Угроонг, — ответила она и без стеснения стала разглядывать его. Первое, что она отметила, это то, что он стар. Борода еще черная и густая, но не ухоженная. Сколько ему лет? Пятьдесят, шестьдесят? Во всяком случае, он уже в том возрасте, когда близость с женщиной истощает мужчин. «Этот человек не будет обладать мной, даже если возьмет меня в жены», — решила она. Впрочем, он недурно сложен. Хорошо держится, мощная фигура, пожалуй, чересчур массивная по индийским меркам: слишком много мышц и мало жира; но ведь Угрюм — воин, как раз то, что ей надо. Руки, правда, длинноваты и немного странные; она задержала на них свой взгляд — сколько же жизней они погубили?
Угрюм по-прежнему молчал, его толстые губы чуть заметно дрожали. Кому-то надо было начать разговор; она решила взять инициативу на себя, потому что чувствовала свое превосходство.
— Благодарю тебя, высокочтимый Угроонг, за то, что ты принял меня в своих владениях и сам нанес мне визит. Я беззащитная слабая женщина… Я бедна, и у меня теперь нет даже свиты.
— Царица, ты прекрасна. Твоя красота открывает все двери, — ответил Угрюм.
— Ее недостаточно, Угроонг, и ты это знаешь. Красота проходит, как проходит все. Важна только сила. Присядь.
Он подчинился. Она хотела, чтобы он стал ниже, соизмеримее, оказался с ней на одном уровне. Но он все равно казался огромным.