сать Уилсону:
Как вам уже, должно быть, известно, в издательстве New Directions выходит новое издание “Подлинной жизни Себастьяна Найта”. Вы тепло отзывались об этом романе в 1941 году, когда его впервые опубликовали, и поэтому редакция New Directions решила попросить вас снова высказаться о нем… Владимир не одобряет, что издательства докучают знаменитостям… и просит вас отказаться. Он написал в New Directions, что возражает против подобных требований57.
На случай, если вдруг Уилсон не заметил ледяного тона письма, Вера прибавляет:
Это письмо написала я, а не Владимир, по той лишь причине, что он хотел отправить его как можно скорее, но поскольку последние четыре дня писал, совершенно выбился из сил.
Письмо застало Уилсона в его доме на севере штата Нью-Йорк. Стоял июль 1959 года, и Уилсон, действительно, был знаменитостью и грелся в лучах запоздалой славы. “Свитки с Мертвого моря” (The Scrolls from the Dead Sea, 1955) пользовались оглушительным успехом: на протяжении 33 недель удерживали место в списке бестселлеров New York Times58. К работе над книгой Уилсон подошел со свойственной ему обстоятельностью: сперва выучил новый язык (иврит), потом написал серию глубоких репортажей для New Yorker, потом – две статьи, пользовавшиеся невероятной популярностью59, и, наконец, книгу, – с удачно выстроенной композицией, затрагивающую острые политические и сложные научные вопросы, стилистически безупречную. Стиль Уилсона, безусловно, добавлял теме увлекательности. Уильям Шон, главный редактор New Yorker, считал Уилсона с его описаниями одним из шести лучших стилистов за всю историю существования английского языка60. Вскоре Уилсон выпустил еще один труд на сложную и спорную историческую тему, “Извинения перед ирокезами” (Apologies to the Iroquois, 1960)61, основанный на скрупулезном репортаже в духе “Американской дрожи” (The American Jitters), а спустя два года выпустил классическое исследование по литературе периода гражданской войны, “Патриотическое кровопролитие” (Patriotic Gore, 1962), великую книгу по американской истории. Говоря словами Набокова, Уилсон тоже творил миры. Нельзя сказать, что он не реализовался как писатель и поэтому страдал от зависти. Роджер Строс, издатель, который стал близким другом Уилсона, как-то признался: “Я никем так не восхищался, как Уилсоном, и ни с кем так не любил общаться”62 – в основном потому, что “меня восхищало то, с каким интересом и теплом он относился к писателям прошлого и настоящего”. Если считать, что неприятие “Лолиты” объяснялось завистью, то нужно заметить, что другие за Уилсоном подобного не замечали.
Переписка Набокова с Уилсоном, продолжавшаяся двадцать лет, служила источником и доказательством их прекрасной дружбы – и вот теперь почти сошла на нет. Они уже не писали друг другу пространных писем63, и хотя в кратких записках по-прежнему уверяли друг друга в самых теплых чувствах, но все же после того, как Уилсон с восторгом встретил “Доктора Живаго”, что-то между ними завершилось. Скандал, разразившийся шесть лет спустя, летом 1965 года, когда Уилсон опубликовал в New York Review of Books резкую, насмешливую, небрежную статью о набоковском переводе “Евгения Онегина”, зрел еще со времен истории с “Доктором Живаго”. Возможно, Уилсона вывела из себя жестокость Набокова по отношению к другим писателям, так что в статье он бесцеремонно нападает не столько на перевод, сколько на его автора:
Этот труд, в некоторых отношениях, безусловно, ценный, все же вызывает разочарование, так что, хотя критик – близкий друг мистера Набокова и питает к нему искреннюю и теплую привязанность, которую лишь изредка остужает раздражение, а также поклонник большей части его произведений, – даже не будет пытаться это разочарование скрыть. Поскольку в правилах мистера Набокова предварять каждый труд такого рода… утверждением, что он гений, не знающий себе равных, а остальные – невежды, тупицы и шуты… то едва ли он вправе обижаться, если рецензент… укажет на его недостатки64.
Годом ранее, расчищая место для своего “Онегина”, Набоков разнес в пух и прах предыдущий перевод, выполненный литературоведом из университета Северной Каролины. Теперь настал черед Уилсона выступить с резкой критикой:
Мистер Набоков… выступал на этих страницах с пространной критикой [той книги]. В [своей] статье, похожей на мелочные придирки и упреки Маркса всякому, кто осмеливался писать об экономике и при этом держаться отличных от него взглядов, он подробно разбирал то, что назвал “германизмами” и прочими погрешностями профессора Арндта… Арндт предпринял титаническую попытку перевести “Онегина” оригинальным размером, то есть четырехстопным ямбом… Набоков решил, что перевести “Онегина” таким образом, сохранив верность оригиналу, невозможно… Перевод Набокова гораздо хуже, чем у Арндта. Он выполнен неуклюжим и убогим языком, который не имеет ничего общего с пушкинским языком и стилем65.
Уилсон сравнил Набокова с Марксом: такого Владимир стерпеть не мог. Ответ Набокова, ответ Уилсона на его ответ, реакция третьих лиц, – история растянулась на три года. Набоков ехидно возразил, что “некоторые честные простофили считают мистера Уилсона авторитетом в моей сфере… Едва ли необходимость защищать мой труд… стала бы для меня достаточной причиной, чтобы обсуждать его статью”66, но кошмарные ошибки Уилсона – “сбывшаяся мечта полемиста, и надо уж совсем не иметь спортивного азарта, чтобы оставить подобное без ответа”.
Набоков остроумно критикует ошибки Уилсона и тем самым ставит его на место: стиль оппонента отличает “смесь высокопарного апломба и брюзгливого невежества”, а его английский “вопиюще неточен и ущербен”. А вот что Набоков думает о том, как Уилсон владеет русским языком:
Терпеливый свидетель его длительной и безнадежной любви к русскому языку и литературе, я неизменно пытался объяснить Уилсону его чудовищные ошибки в произношении, грамматике и значении слов. Не далее как в 1957 году… мы оба были неприятно поражены тем, что, несмотря на мои регулярные замечания о русской просодии, Уилсон по-прежнему ничего не смыслит в русских стихотворных метрах. Я попросил его прочесть “Евгения Онегина” вслух, и он принялся с жаром декламировать, искажая каждое второе слово… то кривя рот и бормоча, то трогательно взлаивая… так что вскоре мы оба покатились со смеху67.
Набоков высказывает “крайнее отвращение”68, которое вызвала у него “безнравственная” и “мещанская” критика его “Онегина”. Эти выпады направлены против главного врага, Уилсона (впрочем, других оппонентов Набоков тоже обсуждает с ядовитым пренебрежением). Уилсон проигрывает по всем пунктам. И хуже всего то, что он придерживается “старомодного, наивного, банального критического метода оценивать произведения с точки зрения общественных интересов… который переносит персонажей из созданного автором мира” и анализирует “этих перенесенных персонажей, как если бы они были «реальными людьми»”69.
Статья написана весело и задорно. Читаешь слова Набокова про “огрызок карандаша”70 и сразу представляешь себе невысокого Уилсона. Но в целом тон статьи агрессивен и натянут. Набоков не справился с главной задачей эссеиста (даже того, кто отстаивает собственный труд): зажечь в читателе интерес и не дать ему погаснуть. Вместо этого Набоков в язвительной и нудной статье на восемь тысяч слов поносит Уилсона на чем свет стоит, о Пушкине же упоминает мельком, так что складывается впечатление, будто “Онегин” – произведение для педантов. Гибкий и образный перевод Набокова, во многих отношениях – самый точный и невероятно красивый, несмотря на вольное обращение с рифмой и метром, остается за кадром. Похоже, писателя все же смутили замечания некоторых критиков, так что он рассказывает о “довольно-таки сухой и скучной”71 работе над романом в стихах, называет свой перевод “не таким уж безобразным” и обещает “в переизданиях избавиться от излишней образности… превратить его целиком в утилитарное произведение с еще более неровным английским… чтобы уничтожить последние остатки буржуазной поэзии”. И даже если это самоуничижение – не более чем притворство, обычно Набокову было несвойственно критиковать собственные работы. Статья пронизана горечью, несмотря на внешне шутливый слог, это акт разрушения, убийства дружбы – пожалуй, неизбежного, учитывая критику, с которой на него обрушился Уилсон, но от этого не менее прискорбного, гибельного и дикого72.
В Европе Набоковы в теплое время года часто выбирались на природу, в горы – охотиться на бабочек. В гористой опрятной Швейцарии им жилось хорошо, хотя иногда они скучали “по нашему родному Западу”73, как выразился Набоков в письме. Дмитрий жил неподалеку, в Италии, за время обучения оперному вокалу выучился бегло говорить по-итальянски и перевел на этот язык кое-какие произведения отца. Дмитрию принадлежала коллекция баснословно дорогих и редких спортивных автомобилей, на которых он участвовал в гонках74. Он обладал разносторонними талантами, которые отчасти повторяли таланты его знаменитого отца: не “поэт, писатель, энтомолог, ученый, переводчик”, но “переводчик, музыкант, альпинист, гонщик, моряк, донжуан и эссеист”, а также, помимо прочего, горнолыжник и любитель пинг-понга75.
В 1980 году, через три года после смерти отца, Дмитрий разбил “феррари” 308 GTB на дороге между Монтре и Лозанной, сломал позвоночник в районе второго шейного позвонка и получил ожоги третьей степени почти на всем теле. Он был уверен, что кто-то намеренно вывел его машину из строя. Через двадцать лет он признался в интервью, что все это время работал на ЦРУ