— Ну и черт с ней. Пусть теперь выкручивается, как хочет, — со злостью проворчал майор и плотнее уселся на своем высоком стуле за барьером, разделившим планету Земля на две неравные части.
«Почему гостиница ночью бодрствует? Кругом толпы людей, будто они весь день спят, набираясь сил для предстоящей бурной жизни. Может, в ночной жизни они оживают, вылупливаются, как бабочки из кокона. После дневного сна в них начинает бурлить кровь, бродить необузданные желания. Вот как во мне сейчас кипит страсть. Зачем я приехала в гостиницу?» Юмашева нещадно ругала себя, нажимая кнопку лифта, казалось, еще немного, секунда-две, и она ворвется в номер, бросится, наконец, в его объятия. Она не смогла бы даже самой себе объяснить, каким вихрем взметнуло ее тело и выбросило в этом странном месте, наполненном ночной кипящей жизнью. «Если бы Резник знал, куда неосознанно направились мои стопы, он бы впал в кому», — засмеялась она, но мысль о Резнике сразу исчезла. Юмашева вытащила мобильный, пощелкала кнопками и, убедившись, что телефон работает, швырнула его в сумку.
— Андрей! — еле слышно прошептала она, упав ему на руки, как только он открыл дверь.
— «Ты также сбрасываешь платье, как роща сбрасывает листья, когда ты падаешь в объятия в халате, там с какой-то кистью», — сказал он, нежно прижимая к себе. От него исходило тепло, вкусный запах табака и одеколона, и еще чего-то пряного, необъяснимого…
— «В халате с шелковою кистью», не «с какой-то там», а «шелковою кистью», — поправила она, продолжая лежать у него на руках, — я не в халате с шелковою кистью, а в джинсах и куртке и даже с пистолетом. Вооружена и очень опасна.
— «Ты — благо гибельного шага, когда житье тошней недуга, а корень красоты — отвага, и это тянет нас друг к другу», — продолжал шептать стихи Андрей.
— Почему у тебя житье тошней недуга? Тебе плохо? — она выгнула спину и посмотрела ему в глаза снизу вверх.
— Мне было плохо без тебя, сейчас мне очень хорошо. Мне хорошо с тобой. Идем, а то мы стоим на пороге.
— Андрей, ты надолго в городе? — спросила она, присаживаясь в кресло.
Гюзель хотела присесть на подлокотник кресла, но от неловкого движения съехала вниз и засмеялась. «Извечное мое стремление обязательно оказаться в нелепой ситуации», — подумала она, пытаясь смехом скрыть свое смущение.
— Надолго. Очень люблю твой город. Люблю вместе с тобой, без тебя не вижу его, не чувствую. Ты разденешься? Или будешь валяться в кресле в куртке и джинсах? Может, боишься остаться без пистолета? Оружие придает тебе уверенность?
— Как много вопросов и предположений! Нет, абсолютно не боюсь остаться безоружной, чувствую себя уверенной в любой ситуации, хочу принять душ и упасть тебе в объятия «в халате с шелковой кистью». Полковник ответил на все вопросы?
— Кажется, на все, — сказал он, внимательно глядя ей в глаза, — халата с шелковой кистью у меня нет, дорогой полковник, но есть мужская рубашка, совершенно чистая.
— Рубашка, к тому же чистая, пойдет, — она положила пистолет в сумку и отшвырнула ее ногой. — Господи, Андрей, сейчас я смою все свои грехи и предстану перед тобой в невинном облачении, как Орлеанская девственница, воинственная и суровая.
— Воинственная и прелестная в своей мужественности одновременно, — сказал Андрей, бросая рубашку на кровать.
Гюзель задернула шторку в ванне и вытянула вверх руки, подставляя тело под тугие струи воды, будто хотела смыть с себя все воспоминания о прошлой жизни.
Он ждал у двери, сгорая от нетерпения. Легко подхватив Гюзель на руки, отнес на кровать и долго стоял на коленях, уткнувшись лицом в ее живот. «Так можно оказаться в волшебном Зазеркалье, будто ты — это уже не ты, а вместо тебя на гостиничной кровати лежит незнакомая женщина, не изведавшая горя и страданий, не познавшая разочарований, горечи любви, разлуки, боли утраты. И впрямь, я, кажется, превратилась в юную девственницу, со страхом ожидающую своего возлюбленного…»
Андрей что-то пробормотал, несвязное, ласковое, непонятное, и она забыла, что рядом, за окнами живет и дышит огромный город. Где-то далеко осталась ее работа с заботами и интригами. Она забыла, что на свете существуют коллеги, друзья, враги, подруги и недруги…
Гюзель забыла даже о себе, о своем предназначении, о своей прошлой жизни. Ее сердце вырывалось наружу, оно билось, как вольная птица, волею судьбы когда-то загнанная в клетку, но, узнавшая, наконец-то, вкус свободы. Тело Андрея двигалось ритмично, он обладал ею, и любил, любил и желал, и она растворилась в его желаниях, как растворяется сухой порошок в сосуде с водой, как тает сахар, мед, соль, наполняя сосуд вкусом и содержанием. Гюзель прижалась к Андрею и поняла: она уже другая, она стала его частью, частью единого целого. Ей не нужно больше думать о своем одиночестве, у нее есть вторая половина, которую нужно наполнить содержанием и вкусом. Андрей станет ее защитой, ее опорой, строительным материалом, сосудом, Вселенной, новой планетой под названием Любовь.
— «Природа, мир, тайник вселенной, я службу долгую твою, объятый дрожью сокровенной, в слезах от счастья отстою», — неслышно прошептала она, прижимаясь к Андрею. Ей хотелось вжаться в него, чтобы не уходить из него никогда. Самая мысль о том, что нужно будет когда-нибудь встать и оторваться от его волнующего тела, была страшна, и она отгоняла ее, стараясь не думать о будущем.
— Мне казалось, что ты не любишь стихи, — сказал он, целуя и слегка прикусывая ее мочку уха.
— Не люблю, но сегодня стихи нам нужны. Стихи превратили тривиальный гостиничный номер в волшебное Зазеркалье. Без поэзии мы с тобой оказались бы перед лицом реальности, а Пастернак увел нас в иной мир, мир без пошлости, без грязи и мрака. Согласен?
— Да, дорогая моя, я всегда с тобой согласен. Не соглшусь только в одном. Этот гостиничный номер вместе с тобой мне и без стихов кажется волшебным раем, а тебе нужно обязательно украсить его поэтическими грезами. Вот почему мы по-разному видим мир. Тебе хорошо со мной?
— Да, хорошо. Я влюбилась в тебя с первого взгляда. А ты? — она теснее приникла к нему, клеточка к клеточке, чувствуя его целиком.
— Неужели, мадам, у вас появились сомнения в моих чувствах? — он шутливо похлопал ее по обнаженной спине.
— Откуда ты все узнал обо мне? К примеру, я даже твоей фамилии не знаю. Только не говори, что «фамилия твоя слишком известная», — она засмеялась и, приподняв голову, чмокнула его в щеку.
— О тебе узнать очень просто, больших усилий я не прилагал, поверь мне, набрал «02» и все дела. А фамилия у меня красивая, русская, достаточно распространенная, или ты хочешь мой паспорт посмотреть? — он приподнялся на локте и потянулся к тумбочке.
— Не хочу, в первый раз в жизни никого не хочу проверять, смотреть паспорт, устанавливать личность, следить; в первый раз хочу ощутить в себе женщину, понимаешь, чтобы не во мне видели женщину, а чтобы я сама ощутила в себе женщину, понимаешь, сама. До сих пор я была кем угодно; офицером, разведчиком, оперативником, полковником, все мужского рода, и я забыла, что такое — быть настоящей женщиной.
— Ты — женщина! Настоящая женщина, — тихо сказал он, нежно целуя ее.
— Нет, давно забыла и уже не помню, как это — быть настоящей женщиной. И потому решила ничего про тебя не узнавать. Если ты бандит и преступник, значит, пусть будет так, обреченно приму этот крест. Если ты приличный человек и порядочный гражданин, значит, Бог меня пожалел за все мои страдания и дал мне тебя в награду.
— Господи, как же ты страдала, не мучайся, усни. Я буду оберегать твой сон, — он целовал ее грудь, плечи, виски.
— А как твоя фамилия? Скажи мне, — сквозь наваливающийся сон, прошептала она.
— Я — Михайлов, Андрей Михайлов, Андрей Игоревич, — услышала она, падая в окутывающую бездну сна.
Гюзель проснулась от озноба. Одеяло валялось на полу. Андрей мерно дышал, запрокинув голову за руки. Она натянула на себя рубашку, трусики, затем глянула на часы и обмерла, стрелки показывали ровно десять утра. «Это надо же так подло проспать!» Она стремительно оделась, издали с нежностью посмотрела на спящего Андрея, боясь к нему подойти, и вышла из номера, осторожно прикрыв дверь. Когда замок тихо щелкнул, она побежала к лифту, а в такси что-то тихо бормотала, заставляя водителя испуганно поворачивать голову, прислушиваясь к ее голосу.
«Почему я проспала в такой сложный день?» — ругала себя Юмашева, напрочь забыв о волшебном Зазеркалье, о романтических стихах и грезах. И вдруг она замерла, исчезли все звуки, шум двигателя, исчезло пространство, она услышала голос, звучавший где-то в подсознании. «Ты создана как бы вчерне, как строчка из другого цикла, как будто не шутя во сне из моего ребра возникла. И тотчас вырвалась из рук, и выскользнула из объятья, сама — смятенье и испуг и сердца мужеского сжатье». Она выпрямилась, сжала губы и превратилась в женщину, ту самую женщину, о превращении в которую она так долго мечтала. Мир с его бедами и катастрофами, террористами, войнами, слезами и религиями исчез из ее сознания, оставив после себя сладостную муку воспоминаний о волшебной стране с красивым названием — Зазеркалье. Таксист обернулся и посмотрел на нее: «Вам на Центральную?»
— Да, на Центральную, — ответила она, — и как можно быстрее. Меня там ждут.
— Очень ждут? — заговорщически засмеялся таксист. — Там же отдел полиции?
— Да. И меня там ждут, очень ждут. — она резко оборвала разговор.
Ей не хотелось растрачивать себя на пустые разговоры с незнакомым человеком. В конце концов ну кто может ждать женщину ранним утром в отделе полиции?
Она достала телефон из сумочки и увидела погасший экранчик. Он бледно отсвечивал пустым безжизненным пятном. Юмашева долго нажимала кнопки, но телефон не включался. «Надо будет отдать Резнику, пусть посмотрит, что с телефоном, глючит, наверное», — злилась она, нажимая на все кнопки подряд. Вдруг телефон включился, экран засветился ровным зеленоватым светом, словно возвещая о начале будничной нормальной жизни, но в ней не было места романтической любви. Они вздрогнули вместе — Юмашева и притихший водитель. Телефон зазвонил резко, требоват