— Ты счастлива? — спросил Андрей, подлезая ей под мышку. Он обхватил ее руку и прижал к своему сердцу, чтобы она ощутила биение его сердца.
— Счастлива. А ты? Мне нужно уезжать. Извини, — она отбросила его руку и, прижимая к себе охапку одежды, умчалась в ванную комнату. «Как утка, — подумала она, шумно плескаясь в холодной воде, — плаваю в проруби и совсем не ощущаю льда. Горячую воду нельзя пускать, тогда навсегда останусь в этой гостинице, у надежного мужского плеча, до последних дней, до последнего дыхания. Нельзя. Меня ждут дела и заботы. К тому же открытие новой субстанции ни о чем не говорит. Ведь это не любовь. Это — страсть, самая настоящая страсть, ничем не прикрытая, оголенная до бесстыдства, пылающая, стремящаяся спалить вокруг все живое. Как бы она тебя дотла не спалила, эта новая субстанция, ведь до сих пор ты не знала, что такое — страсть, и пока еще толком не знаешь, чем заканчиваются безумные походы по неведомым странам и планетам».
— Андрей, чем ты занимаешься днем? Неужели, сидишь в номере и ждешь моего звонка? — крикнула она, стоя перед зеркалом, искоса поглядывая на часы.
— Да, сижу в номере и жду твоего звонка, — тихо ответил он, но она ясно слышала все интонации его голоса.
— А вообще зачем ты приехал в Петербург? Бизнес? Выборы? Политика?
Юмашева возникла перед ним, будто только что побывала в тренажерном зале; свежая, юная, с сияющими глазами.
— Нет, не бизнес и не выборы, — он притянул ее к себе, стараясь удержать в кровати.
Она устояла на ногах и вырвалась из его объятий, рывком поправила шейный платочек, вздернула подбородок и усмехнулась.
— Тогда, спецслужбы; ФСБ, госконтроль, мониторинг? Или ты скрываешь от меня род своей деятельности, — она запрокинула голову и громко рассмеялась, — учти, я прирожденный мент, ко мне вся информация сама собой стекается. Вроде бы и знать ни к чему, но все знаю. И обо всех.
— Как тебе не идет такая поза, — недовольно фыркнул Андрей и забрался по одеяло. — Такая потрясающая женщина! Но иногда ты забываешь о своей сущности. Мне очень жаль.
— Первая размолвка? Или мне показалось? — Юмашева сузила и без того раскосые глаза, но сумела сдержать гнев. Она нежно улыбнулась ему и подошла к двери. — Извини, мне нужно быть на работе через десять минут. Извини. Я люблю тебя. Очень люблю. Как никого и никогда не любила. Прости меня, если можешь.
Последние слова она выкрикнула, мчась по коридору. Испуганная горничная шарахнулась от нее, едва успев убрать длинную швабру в сторону. Юмашева подлетела к лифту, машинально нажала кнопку и подумала, что нужно срочно допросить Дмитрия Ильина. «Он ведь сидел вместе Силкиным. Значит, видел, как Леня кололся. Ильин должен знать, что было в этом шприце, какую гадость влил в себя несчастный Леня-“золотарь” для того, чтобы навсегда распроститься с грешным миром. Через три часа Петров должен привезти результаты экспертизы и фоторобот, а к тому времени Ильин уже даст показания». Гюзель не заметила, как легко переключилась на другую волну, будто это не она только что согревала свою одинокую душу в страстных объятиях любящего ее мужчины.
Виктор Дмитриевич сумрачно разглядывал светящийся монитор компьютера. За его спиной торчал Фима Лесин, он сосредоточенно дышал, пошмыгивая носом. Коваленко брезгливо передернулся, он органически не переносил шмыгающих людей, а тут прямо за спиной, совсем рядом, некто хлюпает носом.
— Ефим Викторович, эксперты нашли в шприце остатки «опиухи» и чистого ацетона. Мне по «мылу» прислали результат экспертизы. Вот что они пишут — «содержание ацетона в остатках раствора, обнаруженном в шприце, преобладает в процентном отношении», — Коваленко провел пальцем по монитору. С экрана с треском посыпались искры. — Черт, компьютер наэлектризованный какой-то.
Виктор Дмитриевич пересел на другой стул, подальше от электрических разрядов, вирусов и хлюпающего носа Фимы.
— Вот и ладушки, вот она и попалась в капкан. Подстава не заставила себя ждать. И не надо огород городить. На ацетоне мы ее и возьмем. — Лесин-младший обхватил свои плечи руками крест-накрест и похлопал. Он не скрывал радости. Его лицо сияло и лучилось, будто он только что узнал о присвоении ему внеочередного звания. Отдельным приказом министра.
— Да, Юмашева крепко влипла, — подтвердил Виктор Дмитриевич. — Теперь ее не спасут даже высокие министерские связи. Отсутствие контроля за подчиненными — это раз. Личная несостоятельность как руководителя — это два. Вы, Ефим Викторович, когда закончите служебное расследование по данному факту?
— Сегодня, сегодня и закончу. Молодец, Витюха, хорошую идею подкинул. Не досмотрели, как следует, задержанного, значит, отсутствует контроль за подчиненными со стороны начальника. Плохой начальник — подчиненным полная лафа. Что будем делать с Ильиным?
— Надо отпустить его, пока Юмашева не пришла с обеда. Подожди здесь, Ефим Викторович. Я сбегаю вниз, отпущу Ильина. Когда вы подготовите заключение? — спросил Виктор Дмитриевич, открывая дверь.
— Вечером заключение будет готово. Утром начальник управления уже размажет Юмашеву на весь город на селекторном совещании во всеуслышание. — Лесин-младший потянулся и расправил мышцы. — Ух, хорошо!
— Отлично! — Коваленко хлопнул дверью, торопясь выполнить задуманное дело.
В дежурной части толпились сотрудники. Одни получали табельное оружие, другие сдавали, кто-то расписывался в журнале за входящие материалы и заявления граждан, кто-то балагурил у окна, пуская дым в открытую форточку. «Развела бардак, начальница хренова, — подумал, наливаясь гневом, Виктор Дмитриевич, — дежурная часть превратилась в пивную, везде окурки, грязь, дым, копоть… Гнать надо таких начальников в шею!»
— Майор! — громко окликнул дежурного Виктор Дмитриевич. — Где Ильин?
— В камере, где же ему еще быть? — удивленно спросил дежурный. — Сейчас следователь его допросит и решит, что с ним делать. Маковая солома теперь на нем повисла.
— Отпускай его! Срочно! — прикрикнул на майора Коваленко. — Мы нарушаем его конституционные права. Ильин находится в камере для административно задержанных более суток. За это Юмашеву по головке не погладят.
— Но она сама сказала, чтобы Ильина допросил следователь. Нельзя его отпускать, никак нельзя. Резник сейчас приедет, — дежурный спрятал голову за барьером, надеясь таким образом отстоять правду.
— Ты не прячься, как страус. Голову закрыл, а задница торчит. Юмашева не ведает, что творит. А Резник ей потворствует. Ты же не знаешь, какие у них шашни за нашей спиной? Не знаешь, а покрываешь их. Где ключи?
— На барьере, — угрюмо буркнул дежурный и еще ниже склонил голову над журналом входящих материалов.
— Ключи должны лежать в сейфе, а не на барьере. Нарушаешь инструкцию, товарищ майор. — Виктор Дмитриевич взял ключи и прошел к камерам, открыл одну из них и сказал, обращаясь к парню, лежавшему на скамейке: — Ильин, свободен.
— Неужели? — не скрывая иронии, спросил Ильин, продолжавший лежать. Он так и не приподнял головы, даже не посмотрел, кто с ним разговаривает.
— Вставай! Слышишь? Вставай и уходи, ты свободен. Только быстро, — что-то едва уловимое в голосе Коваленко заставило Димона быстро подняться и выйти из камеры. Раза два он воровато оглянулся, будто хотел о чем-то спросить, но так и не спросил, наверное, не хватило внутреннего запала.
Виктор Дмитриевич, стоя на крыльце, наблюдал, как уходил Ильин, петляя, как заяц, между машинами, стоявшими во дворе отдела. Когда Димон скрылся под аркой, во двор въехали бежевые «жигули». Юмашева вышла из машины и хлопнула дверцей. Издали она приветливо кивнула Коваленко, но Виктор Дмитриевич не ответил, старательно делая вид, что разглядывает незнакомую иномарку, явно не принадлежавшую сотрудникам отдела.
— Виктор Дмитриевич, не простудитесь? — спросила Гюзель Аркадьевна, подавая ему руку.
— Нет, не простужусь. Как бы вы не простудились в своей модной курточке, — отшутился Коваленко, подав ей руку. «Что-то с ней случилось, сама на себя не похожа, красивая, молодая. Она сейчас похожа на выпускницу университета», — он невольно залюбовался ее лицом, забыв отпустить ее руку.
— Отпустите мою руку, Виктор Дмитриевич, — рассмеялась Юмашева, — вы ее так крепко держите. Небось какую-нибудь гадость сделали?
— Сделал, — весело признался Коваленко. — Отпустил Ильина.
— Зачем? Кто разрешил? — заорала Юмашева, замахиваясь на него.
Коваленко схватил ее за запястье и сжал до суставного хруста.
— О тебе заботился. Чтобы отмазать от очередного взыскания. Поняла? — он смотрел на нее изучающим взглядом, пытаясь понять, что творится в ее душе.
Юмашева с трудом высвободила руку из тисков: «Надо же, замахнуться на заместителя по службе, до чего я дошла», — подумала она, злясь на самое себя, и сказала, медленно цедя слова:
— Сама о себе позабочусь. Заботливый ты наш!
И так же медленно обошла его, брезгливо кривя губы. В дежурной части она подошла к майору и долго смотрела на него, затем молча направилась к лестнице. «Предчувствие не обмануло, случилось непоправимое, то, чего я так боялась. Мои приказы не выполняются. За моей спиной творится что-то непонятное, и от этого страдают подчиненные. Время уходит, течет, неслышно отмеривая назначенный срок, а у меня сплошные неурядицы, все валится из рук, рассыпается, не успев сложиться в стройную пирамиду. Неужели виновата любовь? — она споткнулась и приостановилась на мгновение. — Прекратить нытье, полковник! Где твоя волчья хватка? Куда подевалось знаменитое чутье? Неужели в тебе победила женщина? Это так глупо, пошло и никому не нужно. К тому же быть женщиной просто. Ты попробуй остаться полковником! И не только для подчиненных, прежде всего для самой себя останься. Чтобы никогда, ни при каких обстоятельствах ты не пожалела себя за то, что сломалась, сдалась, не выдержала испытаний. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Если сейчас же, с этой минуты не возьмешь себя в руки, ты уже не поднимешься, и всю оставшуюся жизнь будешь оплакивать свою несостоятельность. В бой, товарищ полковник! По коням!»