итающий по всей кухне, одобрительно щелкнул пальцами и принялся хозяйничать, выкладывая из пакетов кульки с фруктами, коробки со сладостями и бутылки с напитками.
— Нет-нет-нет! — горячо запротестовала Гюзель, увидев огромные бутылки с кроваво-красным вином и яркими наклейками. — Мне нужно вставать в шесть утра, пить категорически не буду. Съем кусочек мяса и все! Диета. Строжайшая диета.
— А кто собирается пить? Ночью это вредно, — Андрей лукаво подмигнул Гюзели, отыскивая штопор в ящике для ложек и вилок.
— Господи, как хорошо, всегда бы так, приходишь со службы, а дома тебе горячий ужин, вино, фрукты, конфеты… Не жизнь, а именины сердца, — мечтательно закатив глаза, пробормотала Гюзель.
— Тогда тебе надо выходить замуж за повара, — засмеялся Андрей. Он не открывал по десять раз ящики столов в отличие от Гюзель, когда она рылась в собственном хозяйстве в поисках съестного, а ловко орудовал всеми предметами, подчиняющимися ему, как по мановению волшебной палочки.
— Ты, как Гарри Поттер, также ловко манипулируешь волшебной палочкой, — она наблюдала за сноровистыми движениями Андрея, — а где найти этого повара? Разве что при производстве обыска…
— Отключись от работы, отдыхай.
Андрей поставил посуду на стол, зажег свечи, которые нашел на книжной полке, щелкнул выключателем, и кухня погрузилась в новогодний полумрак. «А я ищу свечи по два часа», — подумала Гюзель.
— Новый год я встречала одна, в гордом одиночестве, без свечек, — призналась Гюзель.
— Тот человек одинок, который хочет остаться одиноким. Афоризм! — Андрей торжественно поднял палец, явно гордясь высказыванием.
— Ты прав, мне можно было пойти к друзьям, поехать на пароме в Финляндию, в конце концов могла поставить себе дежурство по отделу, но упиться одиночеством, как вином, непередаваемое удовольствие.
— Так делают все гордые люди. Они не хотят признаваться себе и знакомым в своей отрешенности. А вот я Новый год встречал в самолете.
— Один? Выкупил самолет, водрузил елку, пригласил Снегурочку? — Гюзель подцепила вилкой кусочек баранины и тут же плюхнула его обратно, сразу расхотелось что-либо есть, ее душила ревность.
— Ты ешь-ешь, давай. Нет, летел из Штатов, надеясь успеть к двенадцати часам домой, но самолет застрял в Ирландии по каким-то новогодним причинам, в результате мне пришлось встречать Новый год в компании пассажиров и стюардесс.
— А стюардов в вашей компании не было? Почему только стюардессы? — ревниво спросила Гюзель, разворачивая золоченую фольгу. Лучше есть конфеты, чем мясо.
— Ревнуешь? Ревнуй-ревнуй, тебе полезно. — Андрей подвинул тарелку с мясом прямо под нос Гюзель. — Ешь! Стюарды в самолете были, но они ушли спать, встреча очередного Нового года в романтических условиях им глубоко по барабану, как понимаешь.
— А-а, понятно. — Гюзель пригубила глоток вина. — Давай выпьем за наше знакомство. Надеюсь, сегодня ты мне все о себе расскажешь. Иначе, я начну тебя подозревать в шпионских наклонностях.
— Как это — наклонностях? Шпионские наклонности, в первый раз слышу про такие, — Андрей саркастически хмыкнул и негромко стукнул своим бокалом о бокал Гюзель. Послышался звучный и сочный звук, напоминающий праздничный перезвон хрусталя за многолюдным застольем.
— Люблю колоритный язык, эт-точно. — Она осторожно прикоснулась бокалом, надеясь еще раз услышать праздничный звон, но звук почему-то получился скрипучий и тревожный. — Знаешь, я так изголодалась в своем одиночестве, настрадалась и наплакалась в подушку, мне так горько было, и вот однажды решила, если встречу кого-нибудь, пусть это будет кто угодно, лишь бы мне понравился, и если влюблюсь в него, даст бог, то не посмотрю, кто он будет, герой или пораженец, богатый или бедный, лишь бы я его полюбила. Я ведь думала, что уже никого и никогда не полюблю, думала, что бог за какие-то неведомые грехи наказание мне послал — лишил любви. Самое страшное наказание — лишить человека способности любить другого! И невозможно поверить, что я все-таки люблю. Несмотря ни на что!
— Так и люби себе дальше, зачем тебе знать, кто я такой, бедный или богатый, герой или пораженец. Люби и будь счастлива. Давай выпьем за нас! — он прикоснулся бокалом, и послышался звон хрусталя, затрагивающий тонкую струну в израненной душе Гюзель.
«Даже чокается красиво, а я все равно так не умею, как он, у меня получается скрип телеги, а не волнующий душу звон. Нет, кажется, я действительно люблю его, и если он уйдет, то я сразу умру».
— Если тебя прислали из службы собственной безопасности, мне все равно, знай это. Любовь не спрашивает, кто перед тобой, опричник, враг или хороший человек. К тому же служба собственной безопасности никак не могла предположить, что полковник милиции способен перепутать вокзал. Ладожский вокзал функционирует не так давно, ни одна специальная служба не в состоянии была вычислить, на какой вокзал я отправлюсь в тот счастливый вечер. Сам бог мне тебя послал, не дал мне сойти с ума от одиночества. Можно тебя поцеловать?
— Вот это ты можешь делать, сколько твоей душе угодно, можешь в любое время суток целовать меня и не задумываться о последствиях твоих действий. — Андрей с готовностью потянулся всем телом к Гюзели, задев при этом плошку со свечами, плошка слетела на пол. В кухне резко запахло гарью.
— Сейчас сгорим, — заорала Гюзель, и они сползли на пол в поисках упавшей свечки.
— Целоваться на кухне не очень удобно, — прошептал он, обнимая ее, они лежали на полу, целуясь и ласкаясь, — здесь абсолютно непригодные условия для жарких поцелуев.
— А мне все равно, — прошептала она, — хоть на кухне, хоть в самолете… Знаешь, как я хотела поцеловать тебя в самолете? Чуть не сгорела от желания. А ты?
— Тоже хотел поцеловать тебя, но побоялся. Я тогда еще не знал, кто ты такая, но все равно боялся.
— У меня с собой пистолет был. Могла бы применить оружие в случае нападения на сотрудника. Знаешь что, пошли в комнату? Здесь свечкой пахнет, как в церкви.
— Давай еще полежим, мне так хорошо с тобой, даже вставать не хочется. — Андрей прижался к ней всем телом.
— Давай помечтаем, вот бы взять и переместиться на кровать, не трогаясь с места. Щелкнул пальцами — и ты в спальне, еще раз щелкнул — и ты на работе, три раза щелкнул — и ты в самолете или в поезде. В студенческой юности, когда утром вставать было лень, я мечтала, вот бы остаться лежать в постели, а на лекции бы отправилась моя дубленка. Представляешь, сидит себе дубленочка так скромненько, записывает лекции, сдает зачеты, но потом… — она горестно вздохнула.
— А что потом? Дубленка сгорела? — засмеялся Андрей.
— Хуже. Я прочитала «Мастера и Маргариту» и поняла, что Булгаков тоже мечтал отправить вместо себя на службу пиджак. Только он мечтал об этом раньше меня лет этак на восемьдесят, если не больше… Ничто не ново на этой земле, даже мысли, — в темноте послышался прерывистый тяжелый вздох.
— Ты, конечно, очень переживала? — Андрей катался по полу, схватившись руками за живот, с трудом превозмогал очередной приступ смеха.
— Тебе смешно, а я переживала, думала, как же так? Ведь это же я придумала, чтобы дубленка ходила в институт. Смейся-смейся над бедной девушкой. И не стыдно?
— Стыдно, очень стыдно, но ты не переживай так. Пойдем в спальню, а то мне очень целоваться хочется. Бедная моя мечтательница, фантазерка, мыслительница моя, — он бережно увлек ее за собой, затем подхватил на руки и внес в спальню.
«Он ходит по квартире, как будто бывал в ней не один раз, знает, куда идти, где и что лежит», — промелькнуло в ее голове, но уже через секунду она сжимала Андрея в своих объятиях. Больше Гюзель ни о чем уже не думала.
Утром она тихонько тронула Андрея за плечо, но он ласково прижал ее к себе, продолжая мирно сопеть.
— Андрюша, захлопнешь дверь за собой. Я ухожу.
— Не уходи. Еще так рано, половина шестого, — он взглянул на часы и теснее прижался к Гюзели. — «Счастливые часов не наблюдают», — пробормотал он и закутался в одеяло.
— Ты спи-спи, — она с сожалением выскользнула из-под его руки и выглянула в окно.
«А на улице-то мороз, и ветер северный, минут сорок придется машину разогревать». Она долго стояла под душем, смывая с себя ласковые прикосновения Андрея, но, поняв, что любовные ласки так просто не отмываются и придется весь день ходить, пребывая в сладостных воспоминаниях, она насухо вытерла тело жестким полотенцем и быстро оделась. Побродив по разгромленной кухне, сварила кофе и, обжигая пищевод, проглотила несколько капель. Помахав рукой перед обожженным ртом, накинула куртку и осторожно прикрыла дверь, чтобы, не дай бог, не хлопнуть. «Как же я быстро перестроилась, оберегаю сон любимого мужчины, даже дверью боюсь стукнуть, чтобы не разбудить его ненароком», — усмехнулась она и опрометью сбежала по лестнице. Выстуженная на морозе машина долго разогревалась, окоченевшая Гюзель с тоской смотрела на зашторенные окна своей квартиры, где спал (или притворялся, что спит) Андрей, ее любимый мужчина, возлюбленный ею так, как никого и никогда она еще не любила.
Юмашева быстро нашла нужный подъезд, но металлическая дверь была крепко притиснута морозной стужей и кодовым замком к стальному косяку. Она побила кулачками по промороженному железу, потыкала кнопки замка, но дверь не поддавалась. Гюзель Аркадьевна подышала на руки в тонких лайковых перчатках, затянула вокруг шеи черный шарфик и помотала непокрытой головой, стараясь отогнать от себя черные мысли о менингитах, синуситах, колитах, бронхитах и прочих дурных болезнях, настигающих форсистых дамочек в самое неподходящее время. Но черные мысли на то они и черные, чтобы одурманивать голову, переполненную любовными парами ранним морозным утром, и Юмашева решила обмотать-таки голову шарфиком, стянув его с шеи. Пока она возилась с шарфиком, накручивая на голове нечто вроде тюрбана, дверь неожиданно распахнулась, на крыльцо выскочил огромный дог, не обращая внимания на замешкавшуюся Гюзель, пес спрыгнул с крыльца и помчался по своим собачьим делам.