— Ой, не закрывайте, пожалуйста! — завопила она, вставляя ногу между дверью и проемом.
— А кто вы? К кому? — спросил пожилой гражданин, подозрительно косясь на тоненькую женщину, одетую не по сезону в короткую кожаную куртку.
— К Карповой Наташе. — Юмашева пролезла в узкую щель между гражданином и дверью. Она поежилась, оказавшись наконец-то в парадной, и взмахнула руками, отогреваясь после морозной стужи.
— Кажись, Наташи дома нет, — пожилой гражданин все косился на Гюзель. «Ему, наверное, кажется, — подумала она, — что я голая по морозу бегаю, а сам он в бараньем тулупчике, в малахае, молодец, основательный дедок».
— Я подожду ее, — она успокоила подозрительного деда. Гюзель немного попрыгала по цементному полу, пытаясь согреться, затем решительно направилась к лифту.
«Черт с ним, с дедом, пусть думает, что хочет, надо расправиться с этим делом, а то мне уже дурные сны снятся. Кстати, странный сон. Почему-то раньше мне такие не снились, ни во сне, ни наяву. И какой долг у меня вдруг объявился? Никто никому ничего не должен — это закон! Кажется, я давно расплатилась со всеми долгами. А разная дурь грезится от неожиданной любви, эмоции вибрируют, работая на полную мощность, вот организм и выдает сполохи страсти в виде глюков. Лишь бы Наташа Карпова дома оказалась! Что, я понапрасну мерзла и прыгала перед собачьим дедом?»
— Наталья Леонидовна? Откройте, я из полиции. Юмашева — моя фамилия, вот удостоверение. — она притиснула корочки удостоверения к дверному глазку.
«И кто выдумал эти глазки, недоумки, стой теперь перед дверью и изображай из себя смирение и милосердие». Юмашева скорчила умильное выражение лица, растянув щеки до неопределенного состояния; то ли улыбку нарисовала, то ли маску надела, на глазок и не поймешь.
— Что надо? — загремела стальная цепочка, и Юмашева по привычке вставила ботинок в образовавшуюся щель, чтобы хозяйка не передумала, не захлопнула дверь перед самым носом.
— Поговорить надо бы, минут десять отниму у вас. Всего десять минут. — Юмашева глубже засунула ногу в дверной проем.
«Господи, что у меня за собачья работа, вечно приходится проползать в щели, совсем, как таракан», — она злилась на себя, но нога помимо ее воли пролезала все дальше в проем, и женщина сняла цепочку, чуть приоткрыв дверь.
— Проходите, — сердито рявкнула молодая женщина, затем добавила после короткой паузы: — Пожалуйста.
— Спасибо за приглашение, Наталья Леонидовна, — сказала Юмашева приторно-вежливым голоском. — Где можно присесть?
Любой, кто хоть раз слышал этот медоточивый голос, сразу бы понял, что сладкий тон абсолютно несвойственен Гюзели Аркадьевне. Обычно она разговаривает короткими рублеными фразами, и лишь по служебной нужде вызывает из своих внутренностей мед и елей.
— На кухне. — Карпова провела Гюзель на кухню, наполненную чадом и гарью. — Сгорела яичница, недоглядела.
«Сейчас вся моя одежда пропитается запахом прогорклого масла. Все будут думать, что у меня все валится из рук — у плохой хозяйки, и это у меня сгорела яичница. Судя по этой кухне, я — самая лучшая хозяйка на свете». Гюзель вспомнила свою ухоженную до запредельного состояния кухню: стерильную чистоту, уют, яркие полотенца — и покраснела от внутренней гордости. «Как здесь можно питаться, — подумала она, — на этой кухне только язву можно нажить, или что еще хуже, онкологическое заболевание внутренних органов». Она брезгливо присела на краешек грязноватого стула, еще раз сердито подумала, что собачья работа заставляет бывать в разных нечистых домах и квартирах, куда она добровольно не пошла бы даже за определенную плату в тысячу долларов за визит.
— Наталья Леонидовна, ваша свекровь написала заявление, якобы вы не разрешаете ей встречаться с внуком. Как бы нам мирным путем решить эту задачу? Вы не имеете морального права запрещать встречи вашего сына с родной бабушкой. — Гюзель чуть не свалилась от стула, но усилием воли преодолела врожденную брезгливость и удобнее устроилась на стуле с грязной обивкой, чтобы не оказаться на грязном полу.
— Почему запрещаю? Валерка сам не хочет с ней встречаться. Говорит, о чем я с ней буду разговаривать? Не силой же заставлять его ходить к бабке? — Карпова вопросительно выгнула выщипанные брови, напоминающие тонкую нитку, волнами вшитую почти у самого лба.
— Анна Семеновна переживает. Если сказать больше, страдает. — Юмашева прикусила губу: «Зачем я пришла сюда, для чего, какой неведомый долг должна исполнить? Правильно поступает Коваленко, когда пинком сапога прогоняет всяких там бабок, как шелудивых собачонок, чтобы не болтались под ногами». — У вас у самой есть сын, вы тоже когда-нибудь станете старой, всякое случается на этом свете, — скороговоркой проговорила Юмашева, — может, мне поговорить с Валерой? — закончила она свою тираду.
— Говорите, если хотите, — ухмыльнулась Карпова, — он еще не проснулся, в комнате, налево.
«Выглядит хорошо, блондинка, волосы длинные, лицо приятное, но что-то зловещее, хищное есть в этом удлиненном лице, что-то неприятное, пугающее… Пойду-ка лучше разбужу Валерку, все лучше, чем сидеть на этой поганой кухне», — подумала Юмашева и поднявшись со стула, долго отряхивала брюки, будто сидела не на стуле, а на грязной соломе, где-нибудь в канаве.
Она прошла в комнату. На кровати лежал мальчик лет двенадцати и смотрел на нее испуганными глазами.
— Валера? А твоя мама сказала мне, что ты еще спишь. Меня зовут тетя Галя. Я работаю в полиции. А ты учишься в школе?
Валера испуганно помотал встрепанной головой. Он смотрел на нее расширенными от ужаса глазами, не понимая, кто она, зачем пришла и что ей нужно ранним утром.
— Твоя бабушка приходила к нам. Очень она обижается на тебя. Говорит, ты не хочешь с ней встречаться. Бабушка тебя любит и очень переживает. — Юмашева говорила необходимые для этого случая слова и сама не верила им. По глазам мальчика поняла, что в этой квартире кроме поганой кухни есть еще что-то очень мерзкое, более поганое, чем грязная кухня с немытой посудой. И мальчик знает об этом, но не решается сказать кому-нибудь. Да и кому он может рассказать о своих страхах, маленький мальчик с глазами, вытаращенными от ужаса перед предстоящей жизнью. «Все мы когда-то боялись будущей жизни», — подумала Юмашева, присаживаясь на кровать.
— Ты не бойся. Не дрожи. Лучше расскажи, как живешь, как учишься, друзья у тебя есть?
Но Валерка уже закрыл глаза. Он натянул одеяло до подбородка и судорожно вздохнул.
— Характер показываешь? Ну-ну, — Юмашева встала и прошла по комнате, разглядывая игрушки, одежду, учебники, разбросанные, где попало.
У стены она остановилась как вкопанная. На фотографии, кнопками прикрепленной к бумажным обоям, Валерку обнимал мужчина, «худощавого телосложения, рост выше среднего, нос прямой, лицо удлиненное, волосы длинные, прямые…», в этом месте Юмашева спохватилась, что она описывает приметы специальными терминами. «Скорее всего, это умерший Валеркин отец, но за его спиной стоит синяя “Нива”, новенькая, сверкающая “Нива”, не может быть!»
— Валера! — она бросилась к кровати и сдернула с испуганных Валеркиных глаз одеяло. — Валера, кто на этой фотографии? Папа?
Мальчик молча кивнул. «Наверное, не хочет ни с кем разговаривать, а его молчание — единственная форма общения с окружающими, да-да, нет-нет, вот и весь разговор», — Гюзель Аркадьевна оставила одеяло в покое.
— А машина чья? Ваша? — Мальчик опять кивнул. — Сейчас эта машина где?
Валера закачал головой из стороны в сторону, дескать, этой машины больше не существует.
— Я возьму фотографию. На время. Пожалуйста. — Юмашева поковыряла кнопки, не глядя на Валерку. Она знала, что мальчик ворочает головой из стороны в сторону, не соглашаясь с ней: «Понятное дело, не хочет расставаться с любимой фотографией, надо сделать вид, что не вижу его манипуляций, если захочет, заговорит».
— Не надо, — тонким голосом сказал Валерка. Он не капризничал, не сердился, не кричал, просто не хотел расставаться с отцовской фотографией.
— Надо, Валера, надо, — наставительно сказала Юмашева. — На время забираю. Вставай, а то в школу опоздаешь.
Она прошла на кухню, где Наталья Леонидовна скребла ершиком сковородку, соскребая остатки сгоревшей яичницы. Неприятные звуки залезали под кожу и ногти, Юмашеву передернуло: «Надо же, нервы совсем разболтались», — подумала она, оседлав стул с грязной обивкой. Она не присела, оседлала стул, обхватив его ногами и прижавшись подбородком к спинке.
— Наталья Леонидовна, где машина? Вот эта, — она помахала фотографией перед носом взъерошенной хозяйки.
— Не знаю, — Наталья пожала плечами, — Женька продал кому-то.
— Давно? И кому? — Юмашева подъехала вместе со стулом ближе к раковине, боясь пропустить хоть одно слово. Льющаяся из крана вода заглушала орущий приемник, висевший между кухней и ванной комнатой.
— Не знаю, сказала же, что не знаю. Ездил на «Ниве» по доверенности, потом продал за смешные деньги. Не хочу даже говорить об этом. — Наталья Леонидовна прикрутила кран и стряхнула воду с рук. Брызги попали Юмашевой на лицо и куртку.
Гюзель Аркадьевна достала платок и осторожно промокнула капли воды: «Собачья работа, — подумала она, проводя платком по куртке, — хорошо еще, что не облила меня с ног до головы из ведра».
— Придется вам навестить отдел. Мы позвоним.
Юмашева вышла в коридор и оттуда крикнула: «Валеру сегодня Анна Семеновна заберет из школы. Договорились?»
В кухне громко журчала вода, из приемника доносились душераздирающие слова про батяню-комбата, на сковороде шипело масло. Юмашева махнула рукой и вышла за дверь: «Ну их всех, к чертям собачьим, в случае чего вместе с бабкой заберу парня из школы. Или наряд отправлю в школу. Надо бы сейчас успеть к вдове Кучинского». В кармане куртки нежно запиликал мобильный телефон.
— Юмашева. — В трубке послышался чей-то командный окрик, видимо, старшего по званию и должности.