— А ты никуда не денешься? — Резник улыбнулся ей в ответ, точно так же, как улыбаются вежливые и культурные люди в международных аэропортах, бхай-бхай так бхай-бхай.
— Слово офицера! Никуда! Шагу не сделаю. — Юмашева прочно уселась в кресле и для верности повертелась на колесиках. — Жду тебя с санкцией, а Лесина задержим вместе, я не упущу такого удовольствия.
— Наручники застегнуть? — он прищурился, международная улыбка мгновенно исчезла, словно Резник с рождения начисто лишился чувства юмора.
— Слава, хочешь, совет тебе дам? Только без обид, предупреждаю. — Она вышла из-за стола и подошла к нему, по-дружески положив руку на плечо. — Никогда не строй на своем лице озабоченное выражение, и, знаешь, почему? Озабоченное выражение лица мешает жить, любить и наслаждаться. От него быстро стареешь и вообще устаешь от жизни. Если ты сейчас придешь к Ждановичу с таким выражением на твоем юном лице, он ни за что в жизни не выпросит у прокурора санкцию на задержание Лесина-отца. Умоляю тебя, сострой на лице что-нибудь оптимальное, задорное, героическое, представь, что ты Александр Матросов или матрос Железняк. Вот-вот, уже лучше, — сказал она, глядя, как Резник перекраивает физиономию, формируя его по указке Юмашевой, — с таким мужчиной даже в ресторан зайти не грешно, никто не осудит, наоборот, скажут, вот как красиво ухаживают мужчины за прелестными женщинами. Все в порядке? — она наклонилась к нему.
— В порядке, — буркнул Резник, — тебя, мать, послушаешь, и про работу забудешь.
— А ты не забывай. Все надо делать красиво — работать, ухаживать за женщинами, любить. Не надрывно, не с надломом, а азартно, без удержу, без оглядки, тогда и самому приятно будет жить на белом свете, и преступники, глядишь, уважать начнут. Иди, Слава, и без санкции не возвращайся, время безвозвратно уходит. Иди-иди, — она махнула ему рукой на прощание.
— А можно один вопрос задать? — Резник выдержал паузу, затем быстро выпалил: — Почему ты боишься мафии и начальника управления?
— Да не боюсь я их, — прорычала она, — что мне их бояться? Просить санкцию у прокурора — твоя забота, не моя. Убийства, киллеры — это твои функциональны обязанности, а мои функции заключаются в том, чтобы я контролировала территорию отдела и не допускала убийств и других преступлений. Понятно? Тебе кажется, что мы бездействуем? А это не так. Все наши действия побуждали преступников совершать ответные шаги, и не всегда их поступки оказывались безупречными, идеальных преступлений не бывает. Не сердись, мы с тобой почти у финиша, скоро откроется второе дыхание, у нас дел-то осталось всего ничего, задержать киллера и доложиться в Москву, дескать, вот поймали убийцу.
— Еще надо вовремя получить награды, вдруг не достанется. — Резник поспешно скрылся за дверью, опасаясь, что за столь злую шутку Юмашева швырнет ему вслед чернильницу, тяжелую, старинную, стоявшую на ее столе для антуража.
— Шутник тоже мне, — проворчала Юмашева в закрытую дверь, хватаясь за телефонную трубку. — Василий, срочно привезите мне Полетаеву с канала Грибоедова. Да, срочно. Пожалуйста.
Последнее слово она добавила для убедительности, дежурный знал по опыту нескольких совместных лет работы с Юмашевой, что волшебное слово «пожалуйста» она добавляет в исключительных случаях, и тогда приказ необходимо исполнить в течение трех минут.
— Сейчас привезем. Полсекунды, — дежурный, немного подождал, вдруг последуют дополнительные указания, и бросил трубку. Дополнительных указаний не последовало.
«Можешь и пораньше», — проворчала Юмашева, продолжая сжимать трубку в руке. Ей до зубовного скрежета хотелось позвонить Андрею, но Гюзель внутренне боролась с жгучим желанием услышать родной голос любимого, только услышать, и больше ничего, просто помолчать вдвоем, почувствовать друг друга, но она знала, что сейчас не время совершать легкомысленные поступки, один неверный шаг, — и вся операция полетит к чертям собачьим, и тогда рухнет все: карьера, будущее, пострадает ее честь, достоинство, служебная репутация. «Только один звонок, и больше не буду думать о нем», — умоляла себя Гюзель. Она не заметила, как быстро пролетело время, и даже вздрогнула, когда в дверь тихонько постучали.
«Неужели Василий не мог предупредить по телефону, что Полетаеву уже привезли? Непорядок», — спохватилась Юмашева и одернула китель. По роду своей деятельности ей часто приходилось надевать униформу, в ней она чувствовала себя неловко: китель нещадно жал, галстук пережимал горло, будто душил ее, фланелевая рубашка постоянно ерзала, суконные брюки скрипели, как несмазанная телега. Она оттянула воротник рубашки и еще раз поправила китель, почему-то казалось, что форма руководит ее характером, диктуя свои жесткие, как сукно, условия. В форме исчезала воля и уверенность, но иногда ей хотелось спрятаться в форменном обмундировании, как в укрытии, в окопе или в траншее, где не надо думать, соображать, рассчитывать, пусть за нее кто-то думает, руководит поступками, направляет волю и судьбу, и пусть этот «кто-то» будет некая высшая сила. Юмашева еще раз одернула лацканы и повертела шеей, ослабляя узел галстука, сейчас войдет Полетаева, нужно выглядеть уверенной и собранной. Если бы пять минут назад ей сказали, что вместо Полетаевой в кабинет войдет кто-то другой, она бы не поверила, но тот, кого она увидела в дверях кабинета, поразил ее воображение. «Только не это», — охнула Юмашева и обеими руками схватилась за галстук.
Наташа помотала головой, пытаясь сбросить с себя мешок, но жесткая, колючая дерюга туго-натуго была стянута на шее чем-то крепким. «Наверное, веревкой связали», — подумала она и прислушалась, но ничего не услышала. Где-то далеко звонко капала вода. «Кран подтекает», — промелькнуло в голове, и Наташа поерзала, надеясь, что сможет определить, на чем она лежит. Но ничего у нее не вышло, она не поняла, на чем лежит, что-то вроде деревянного топчана или лавки, а может, и вовсе на полу. Наташа любила смотреть сериалы, она проводила у телевизора все свободное время, знала наизусть реплики любимых героинь, переходивших из сериала в сериал, подражала им в одежде, походке. Изредка форсила перед знакомыми излюбленными словечками популярных кинодив, но никогда бы ей и в голову не пришло, что ее тоже могут запросто швырнуть на мокрый и холодный асфальт, набросить мешок на голову, связать, забыть…
«Только бы не забыли обо мне», — и сразу холодный пот заструился по ее спине, Наташа представила себя в холодном подвале, одну-одинешеньку, всеми брошенную, наедине с крысами и мокрицами, ее передернуло от страха, и она горько заплакала. Карпова никогда не плакала, не любила тратить время на слезы и причитания. И подруги у нее были как на подбор, тоже никогда не плакали, вместо истерик и слез, женщины предпочитали веселье и смех. Они собирались у кого-нибудь на квартире и, громко хохоча, тесно сплоченным коллективом перемогали житейские беды. Сейчас Наташа плакала горько и одновременно сладко, будто слезы, скопившиеся в ней в течение многих лет, открыли шлюз и вытекали из нее свободно и вольно, как горный ручей. Она всхлипнула и бурно разрыдалась, чувствуя, как вместе со слезами приходит освобождение от прошлых обид и разочарований.
— Эй, ты чего? — громко спросил кто-то невидимый и больно пнул ее в бок.
«Значит, я валяюсь на полу, и рядом со мной есть какой-то человек, слава богу, с человеком всегда можно договориться. Я должна выжить во что бы то ни стало, буду молить его, умолять, валяться на коленях, пусть в мешке, но я вымолю у него свободу, куплю ее за любые деньги, все отдам, честь, сына, имущество, лишь бы выйти отсюда живой и невредимой». Наташа перевернулась на бок и прислушалась, стараясь понять, откуда доносится голос.
— Что, ожила? На свободу захотела? — невидимый завозился у нее на шее, громко сопя и вздыхая, он долго возился с веревкой, терзая непослушными пальцами затянувшийся узел.
— На свободу все хотят, — промычала Наташа, она не сразу узнала свой голос. Из мешка послышался хрип, он прозвучал трубно и гулко, будто у нее украли ее голос, оставив ей чей-то чужой, незнакомый, некрасивый, и Наташа испугалась, она покашляла, прочищая горло, поперхнулась и мигом затихла на какое-то время. — Развяжите меня, наконец!
— Сейчас-сейчас, — промычал незнакомец, продолжая встряхивать мешок, будто в нем лежала не человеческая голова, принадлежавшая красивой и молодой женщине, а обычная картошка, — сейчас развяжу, Наталья Леонидовна.
— Кто ты? Кто такой? — всполошилась Наташа, приподнимаясь и елозя связанными руками за спиной.
— Сейчас все расскажу и покажу, — пообещал хриплый бас, рванув мешок, и Наташа на какое-то время ослепла. Яркий свет брызнул ей в лицо, она зажмурилась, отвыкая от темноты, и медленно размежая ресницы, приоткрыла сначала один, затем второй глаз. — Узнаешь?
— Виктор Дмитриевич? Виктор Дмитриевич, это вы? — Наташа удивленно рассматривала хриплого незнакомца.
— Ну? Я! — Виктор Дмитриевич гордо расправил плечи, показывая богатырскую стать.
— А зачем? Зачем вы меня связали? Зачем сюда привезли? — Карпова села на полу, опираясь сзади связанными руками и подтягивая к себе ноги.
— Сейчас ты мне все расскажешь? Где Женя? — Виктор Дмитриевич присел на корточки. Он схватил Карпову за подбородок и больно стиснул его пальцами. Наташа сморщилась от боли.
— Ой, больно, зачем вы так? — прошипела она сквозь стиснутые зубы. — Женя на Серафимовском. Уже месяц как похоронила.
— Врешь, сучка, врешь, пока ты мне не сдашь его, не уйдешь отсюда. Поняла, гнида?
Наташа смотрела на Виктора Дмитриевича через вытянутый подбородок, взгляды их скрестились, как в детской игре: кто кого переглядит, оба не хотели сдаваться, и никто не хотел уступить другому. Наташа, глядя на гладко выбритый череп Виктора Дмитриевича, не хотела всматриваться в глубину его зрачков, вдруг осознав, что она у него в руках, он волен поступать с ней, как пожелает, и он-то своего добьется, несмотря ни на что. Осознание собственной незащищенности и обездоленности коснулось ее души, и она вновь заплакала, пытаясь избавиться от унизительной горечи.