— А они и думают о любви через призму всего того, что ты перечислил. Имущество, тряпки, шмотки — это все придаточные звенья для любви, всеобъемлющей и всепоглощающей. И не забывай, для женщины любовь — не всегда любовь исключительно возвышенная, они день и ночь молятся о любви ко всему земному.
— И при этом они требуют любовь неземную? Через призму земных привязанностей? — иронически скривился Резник.
— Ты, Славочка, не ехидничай, пожалуйста. Смотри в корень. Мужчина встретил женщину в красивом платье и полюбил небесный образ? А платье — это часть земных забот, а любовь-то получается неземная. И образ — небесный. И вообще, Резник, не путай меня, я не специалист по любовным делам, — она крепко зажмурила глаза. Ей не хотелось ссориться с Резником перед сложным заданием.
— Сомневаюсь, что ты — не специалист по любовным делам, — проворчал Резник, искоса поглядывая на нее, но Юмашева так не открыла глаза, она продолжала пребывать на том ночном вокзале, где встретилась с Андреем. А сейчас ей хотелось взглянуть на вокзал, на который она так и не приехала в тот вечер.
«Я никогда бы не узнала, что могу любить, если бы в тот вечер поехала на Ладожский…»
— А на Ладожском стоят посты? — грубовато спросил Резник, прервав ее сладостные воспоминания.
— Слава, на Ладожском вокзале стоит самый суровый пост. Все схвачено, преступник не уйдет, даже если мы с тобой попадем в пробку. Не дай бог! — воскликнула она и бросилась к окну, вдруг и впрямь пробка угрожает им, но по дороге шли редкие машины, вспыхивая огнями, вырывающимися из темноты. — Скорее бы уж весна, зима надоела, этот длинный месяц февраль измотал все нервы.
— А мне все равно, что зима, что весна, — Резник ухмыльнулся, — не обращаю внимания на перемену сезонов.
— Какой-то ты бездушный, Слава! Даже общение со мной на тебя не действует. Ты не меняешься.
И в этот момент она увидела вокзал, он глыбился на окраине, неуклюжий и громоздкий, еще новый, полностью не сжившийся с городом, будто его поставили здесь на время, пока все утрясется. Люди маленькими кучками сновали у входа в вокзал, входили и выходили, со стороны они выглядели какими-то неуклюжими. Вечером все пассажиры и провожающие похожи друг на друга, будто это были вовсе не люди, а манекены, бездушные роботы, забредшие на вокзал для каких-то непонятных целей.
«Как мы узнаем в этих манекенах Карпова, здесь же парад смазанных человеческих личностей, лишенных на определенное время родного очага и привычного образа жизни? Дорога объединяет людей, но делает их одинаково беззащитными перед опасностью и неизведанностью», — думала Юмашева, выглядывая из окошечка, пока Резник искал удобное место для парковки. Но, выйдя из машины и поправив кобуру под локтем, она вдруг ощутила прилив свежих сил. Гюзель забыла о любви, о ласковых прикосновениях любимого мужчины, о его грустных глазах и стихах. В здание вокзала вошла другая женщина: собранная, волевая, лишенная женских эмоций, принадлежащая на короткое время какой-то другой жизни, словно какая-то высшая сила изменила ее образ, превратив в опытного разведчика.
Они бродили по вокзалу, никого не разглядывая, не привлекая к себе постороннего внимания, вели себя так, словно ожидали припоздавший поезд, застрявший ненароком на путях к вокзалу. Сухая пицца царапала язык, до крови раздирая небо и десны, Юмашева запила невкусную и непитательную дорожную пищу холодной кока-колой, размышляя, получит ли она язву желудка от одного куска российской пиццы, изготовленной недобрыми руками, или бог поможет, и все болезни обойдут ее стороной. Резник аппетитно жевал пиццу, хрустко перемалывая сухие куски, словно он вкушал нечто изысканное и экзотическое, взращенное в пустыне или специально высушенное для такого деликатного случая.
«Резник жует эту подошву с удовольствием, словно он не ел четыре дня, и ему все нипочем», — позавидовала Юмашева, косясь на смачно жующего напарника.
— Резник, мне нужен горячий чай. Сбегай, возьми в буфете, — она все-таки не выдержала хруста его крепких зубов. «Еще не хватало, чтобы мы начали раздражать друг друга на задании, пусть лучше в буфет сгоняет, заодно проветрится», — подумала она, глядя на его удаляющуюся спину.
Заняв удобную позицию, удобно устроившись в углу зала ожидания, отсюда можно было видеть всех входящих и выходящих из ярко освещенного зала, Юмашева подавилась последним куском, но, посидев с набитым ртом, все-таки проглотила невкусный ужин, подумав, что бог наказал ее за дурные мысли по отношению к Резнику. «Он для меня и в буфет бегает, и мой строптивый характер терпит, а я раздражаюсь на него, нельзя так распускать нервы. Категорически нельзя. Еще неизвестно, сколько нам придется потеть на этом вокзале, надо съесть все, что предлагает жизнь и судьба, чтобы надолго забыть о желудке, и не отвлекаться на физиологические потребности организма».
Она издалека увидела Резника с бумажным стаканчиком, до краев наполненным горячим чаем, пар подымался из стаканчика тонкой струйкой, а рядом с ним шел Андрей, но он был не один, он шел рядом с мужчиной, напоминавшим Гюзели кого-то, того, кого она знала, видела и ждала. Юмашева все пыталась протолкнуть в пищевод так и непрожеванный кусок сухого безвкусного теста.
«Рядом с Андреем идет Карпов, они держатся друг за друга, как будто вместе учились в школе или в университете, или, что еще хуже, вместе торгуют информацией направо и налево. Надо же, мне всегда казалось, что любовь приносит сплошное счастье, а любовь, оказывается, бывает еще и предательницей. И почему я такая романтическая дура? Риторический вопрос», — сама себе ответила Юмашева и бросилась наперерез идущим. Она сбила Карпова с ног, и навалилась всем телом на Михайлова, путаясь в одежде, вытащила из-за пазухи пистолет и приставила к его виску.
— Не двигаться! Пристрелю, гад! Резник! — заорала она на весь вокзал, и на мгновение ей показалось, что стены Ладожского вокзала содрогнулись от крика, затряслись от ужаса, стыда и гнева, пытаясь скрыть в отголосках женского голоса несовершенство мужского чувства.
Капитан Резник скрутил руки Карпова и застегнул наручники, затем оттащил Юмашеву в сторону, грубо отбросив ее от груды мужских тел. Она встала, отряхнула брюки, вложила пистолет в кобуру, аккуратно застегнула ее и подергала, проверив на прочность для надежности. Подойдя к лежащему Андрею, она лениво пнула его носком ботинка и спросила, сдерживая рвущиеся наружу слезы.
— Почем информация для народа? Торговец живым товаром, мать твою!
Андрей молча следил за ней пытливым взглядом серых внимательных глаз, он улыбался, и от его мягкой, какой-то застенчивой улыбки Юмашевой стало так плохо, что она отвернулась, пытаясь спрятаться от пытливого взгляда, отыскивая в стенах вокзала какой-либо изъян, чтобы зацепиться за него глазами. Но стены были выкрашены ровно и гладко, без каких-либо шероховатостей. Цепляться не за что. Резник слегка толкнул ее, что-то громко нашептывая, но Гюзель ничего не понимала, она силилась вникнуть в смысл слов, но слова утратили значение, мир казался опрокинутым с ног на голову, вывернутым наизнанку.
— Ты что, мать? Оглохла? — рассвирепел Резник. — Очнись!
— А-а? Что-о? Что ты сказал? — она помотала головой, пытаясь удержаться на ногах. В глазах потемнело, затем сознание исчезло, наверное, отправилось куда-то, может, за поддержкой в космос, но оно исчезло на один крохотный миг, Юмашева пошатнулась, ища руками опору. Резник подставил ей плечо, для этого ему пришлось нагнуться, и Гюзель уперлась рукой ему в шею. Под ее пальцами билось чужое сознание, лишенное романтического флера, насквозь прагматичное и рациональное.
— Слава, это все от пиццы, она была абсолютно несъедобной. Ты же знаешь мой желудок, он капризен, как и его хозяйка. Абсолютно не переносит грубую пищу. Извини, дорогой. Что ты сказал? — Юмашева убрала руки с шеи Резник, и он с облегчением выдохнул воздух.
— Надо срочно звонить в управление. Сними посты на дорогах, трассах и вокзалах. Скажи, что мы задержали группу, — он покрутил шеей, окончательно освобождаясь от крепких объятий напарницы.
— Да-да, группу. Задержали. Сейчас. — она сняла рацию с пояса и закричала, перекрывая вокзальный гул. — «Кавказ-Кавказ-Кавказ»! Я — «Эльбрус»! Снять посты! «Перехват» отменяется! Операция закончена!
Андрей легко поднялся с пола, по-прежнему молча улыбаясь. Карпов уцепился за его куртку, он медленно встал сначала на колени, с колен поднимался тоже медленно, словно тратил на подъем последние силы. Юмашева пригляделась и поняла, что он находится без сознания.
— Резник, что с ним? Наркота?
— Да нет, он со страху окочурился, с мокрушниками такое бывает. Они ведь смелые, пока с ружьем бегают, а как ему на хвост насели, сразу храбрость исчезает. Правду говорю, брат?
Резник шутливо толкнул Андрея в бок, эмоции выплескивались из него, как выплескивается колодезная вода из переполненного ведра. Андрей смотрел на Юмашеву, пытаясь встретиться с ней взглядом, но она не видела его, не то, чтобы не замечала, она просто отбросила его со своей дороги, как ненужный камень, мешающий пройти. Андрей почувствовал, что Гюзель отгородилась от него, покрылась щетиной, оделась в невидимый панцирь, и он вздохнул, и больше не смотрел на нее, и не пытался отыскать взглядом ее глаза, понимая, что все бесполезно, она не видит и не помнит его.
Гюзель и впрямь забыла, кто Этот Андрей. Она забыла его в тот момент, когда на миг утратила способность мыслить и чувствовать, когда беспомощно искала руками опору, и сейчас она помнила только своего Андрея, любимого, родного, того, кому она доверяла, и кого не ожидала встретить при задержании членов банды на развилке их тернистого преступного пути. Наверное, сознание человека избирательно, оно покидает человека в тот момент, когда он не в состоянии осознать всю бездну отчаяния, и сознание медленно вбирает в себя остатки воспоминаний, как ил или болотную тину, чтобы спасти человека от безумия. Сейчас Гюзель могла работать, могла комбинировать ситуации, рассчитывать ходы, не оглядываясь назад, она шла вперед и только вперед, ни о чем не задумываясь, забыв прошедшую жизнь, забыв о своей любви и надеждах на женское счастье. Она не оставила себе никаких надежд, она стремилась наверх, стиснув зубы; так идут в последнюю атаку смертники, идут в бой в последний раз, поддерживае