мые сзади смертельным огнем заградотрядов.
Резник с силой рванул наручники, с хрустом выворачивая суставы.
— Э-э, брат, осторожнее, — сказал Михайлов, протягивая скованные руки Резнику, — осторожно на поворотах.
Капитан со злостью повернул ключ, послышалось металлическое чавканье, и наручники отвалились, как упившиеся кровью пиявки. Михайлов с наслаждением потер покрасневшую и вспухшую кожу на запястьях.
— Капитан, мне нужно поговорить с тобой наедине. — сказал он, разглядывая руки.
Резник недоуменно воззрился на него, они были вдвоем в комнате для следователей, несколько колченогих стульев, неказистый стол, деревянная обшарпанная лавка свидетельствовали о трудоемкости процесса дознания.
— Хочу спросить тебя, капитан, — Михайлов немного помолчал, затем подавил легкий вздох и добавил: — Как ты думаешь, она меня простит?
— Нет! Никогда! Ты же с самого начала «вел» ее?
— Да. Это был план. Мы хотели выйти на верхушку организации, на главных деятелей, так сказать. Мы уже знали всю схему. Потом вышли на Карпова, но сначала нам надо было выявить всю организацию, кто за кем стоит, кто кого направляет, сам понимаешь. Кто-то назвал фамилию Юмашевой, мне поручили вести наблюдение за ней. А ты что, отказался бы выполнить приказ? — Михайлов вскочил и подошел к Резнику, заглядывая ему в глаза.
— Нет, приказ бы я выполнил, — честно сказал Резник. — Но без особого рвения. Ты же ей душу растревожил. Как она теперь жить будет? Как ты мог?
— Капитан, я — мужчина? Мужчина, — сам себе ответил Михайлов и сел на колченогий стул, угрожающе скрипнувший под ним, но Андрей остался сидеть, скусывая шершавинки с губ.
— А Трифонов при чем? Зачем ты к нему ходил? — спросил Резник.
— Мы с Трифоновым учились вместе, он тоже работал по моему плану, разумеется, он не знал, что он всего-навсего винтик в огромном механизме.
— Все у тебя винтики: Трифонов, Юмашева, майор. — Резник поджал губы, он подталкивал кобуру под пазуху, но она все время выползала из-под локтя.
— Винтики-винтики. Это моя работа — заставлять крутиться винтики. Но я не учел одну деталь. — Михайлов поднял на Резника грустные глаза.
— Какую деталь? — грубовато спросил Резник, ему хотелось скрыть за напускной грубоватостью истинные чувства.
— Я сам влюбился. Влюбился, как пацан, как малолетка. Ведь я сознательно затянул операцию. Мне хотелось продлить время.
— Прошкин с жизнью едва не попрощался из-за твоих игрушек в любовь. Гаишник на небо отправился из-за тебя. А мы, а все остальные, а потерпевшие? Да что теперь говорить! Без толку, — Резник отчаянно махнул рукой, как клинком, напрочь отрубая все пути к примирению сторон.
— Прошкин на моей совести, согласен. Все остальные? Ты на меня не вешай всех собак. Тебе, капитан, никто не мешал раскрыть преступление раньше назначенного срока. Не гоношись. Я же с тобой, как мужик с мужиком разговариваю. — Михайлов примиряющим жестом протянул ему ладонь.
— Да ладно, чего там, — отмахнулся Резник, затем все-таки пожал руку Михайлову, — но она не простит. Никогда! Я ее характер знаю. Кремень! Правильный мент!
— А ты прикрой меня, скажи, что я случайно ее встретил. Позже все прояснится, но позже, когда она уже привыкнет ко мне. Сейчас ее нельзя огорчать. Ты прав, такие женщины не прощают измены. Прикроешь, капитан?
Михайлов положил руки на плечи Резнику и с силой тряхнул капитана. Резник пошатнулся, но устоял на ногах.
— Прикрою-прикрою. Мне Юмашеву жалко. Только поэтому прикрою. — Резник высвободился от рук Михайлова. — Ты правда ее любишь?
— Правда. А чего мне врать-то? — удивился Андрей Игоревич. — Гюзель — редкая женщина, такие рождаются раз в сто лет. Нет, в тысячу… Где еще я такую встречу?
— Ладно, я пошел. Мне еще Коваленко задержать надо. — Резник вытащил рацию и крикнул, по-прежнему недоверчиво разглядывая Михайлова. — Вась, разыщи Жигалова, надо ехать за Виктором Дмитриевичем. Да-да, он вместе с женой Карпова.
— Так ты прикроешь? — еще раз спросил Михайлов.
— Прикрою. Ради Юмашевой. — Резник сунул рацию за ремень. — Она ведь, как маленький ребенок. Ей противопоказаны такие эксперименты. А ты ведь экспериментировал?
— Изначально, да, — кивнул Михайлов, — и большого греха в этом не вижу. Капитан, ты бы точно так же поступил, если бы был на моем месте.
— Я никогда не буду на твоем месте! — гаркнул Резник, с ненавистью глядя на Михайлова. — И не попадайся мне больше на пути, — крикнул он, закрывая за собой металлическую дверь.
— Не попадусь, — подтвердил Михайлов, глядя на закрывшуюся дверь. — Не попадусь. Не дождешься.
Портрет президента висел как-то боком, и Юмашева осторожно коснулась рамы, выравнивая, отошла в сторону, посмотрела, нет, все-таки криво висит, и пальцем подбила раму, чтобы портрет повис точно по горизонтальной линии. Полюбовавшись на свою работу — порядок есть порядок, она присела в кресло и поерзала, устраиваясь в уютном кожаном гнезде. Погладила черные дерматиновые подлокотники, мягкие, ласковые, как котята, затем достала из сумочки маленькое зеркальце и долго рассматривала свои глаза, грустные, усталые, безжизненные.
«Из меня словно душу вынули, да что там душу, жизнь отняли ни за здорово живешь. А без души не проживешь на этом свете», — думала Гюзель, вглядываясь в глубь карих цвета зыбучего песка глаз. «Кажется, есть стихи, чьи, не помню, “карие глаза — песок, волчья стая, степь, охота, и все на волосок, от паденья до полета!” Опять у меня поэтическое настроение, мало мне было стихов и романтики, — она сжала губы и гневно раздула ноздри. — Если бы поэт мог предугадать, кто и как, и при каких обстоятельствах будет читать его гениальные стихи, он бы повесился в самом начале поэтической карьеры», — усмехнулась Юмашева, щелкая пудреницей. Она не провела пуховкой по щекам, ей было глубоко наплевать, как она выглядит и что подумают о ней и ее внешности окружающие. Жданович влетел в кабинет, запыхавшийся, но сдержанный и ровный, словно это не он скакал через три ступеньки только что, чтобы успеть к назначенному сроку.
— Гюзель Аркадьевна! Давно ждете? — он подал ей руку и слабо пожал, смягчая свое опоздание, словно извинялся за нарушение установленного правила — женщина не должна ждать мужчину.
— Давно, — спокойно ответила Юмашева. — Но я рада, что ты опоздал. Я спокойно обдумала ответы на твои вопросы.
— А откуда вы знаете, какие вопросы я буду задавать? Пока у меня никаких вопросов. — Жданович в пальто склонился над креслом, одна половина пальто свободно болталась, вторая плотно облегала фигуру Петра Яковлевича. Он придержал рукав, заинтересованно разглядывая припухшее лицо Юмашевой.
— Петя, не смотри на меня, я стесняюсь, — она замахала руками, отгораживаясь от любопытного взгляда, — не люблю, когда меня разглядывают.
— Чтобы быть красивой, нужно страдать, — глубокомысленно изрек Жданович и продолжил процедуру освобождения от пальто.
Он яростно замахал правой рукой, но пальто цеплялось за него, не желая расставаться с обладателем. Ждановичу пришлось продеть левую руку в рукав, и лишь после этого он освободился от одежды. Юмашева наблюдала за душераздирающей сценой молча, в глубине души сочувствуя юному следователю. «Он даже раздеться не умеет, как следует, так снимают пальто в детском саду маленькие мальчики, путаясь в рукавах, полах и подкладках. И этот несмышленыш будет меня допрашивать? Чушь какая-то! Бред!»
— Гюзель Аркадьевна, присядьте за стол, — вежливо сказал Жданович.
— Петр! Я останусь в кресле. Ты пиши, что хочешь, как хочешь, а я все подпишу. Могу подписать протокол без вопросов и ответов, заполнишь без меня. — Она грустно поглядела на тонкую сигарету и покрутила в воздухе зажигалкой, дескать, покурить бы!
— Курите-курите, Гюзель Аркадьевна, — милостиво разрешил Жданович, — а протокол мы составим вместе. Не хочу, чтобы вы думали обо мне, что я — не профи.
— Профи не профи, какая мне разница, — она закурила и долго смотрела на синеватую струйку дыма, повисшую над потолком. «Интересно, как долго она провисит? Минуту, две, три? Пять? Чушь какая-то, о чем я думаю? Сплошные глупости в голову лезут». Юмашева повернула голову в сторону Ждановича. — Ты, Петя, пиши-пиши, только побыстрее. Я домой хочу.
— Дома — дети? Муж? Кастрюльки? — шутливо спросил Жданович, хлопая ладонью по столу, отчего над грудой бумаг поднялась небольшая пыльная тучка.
«Господи, он и впрямь думает, что дома меня ждет грозный муж и заброшенные сопливые дети, а у меня дома есть только книги, уют и чистота, я даже канарейку завести не могу. Потому что она сдохнет, как пить дать, сдохнет канарейка-то». Юмашева выпустила еще одну струю дыма и проследила взглядом ее сложный извилистый путь, струя ушла куда-то влево от первой, она изогнулась петлей и уплыла поближе к форточке, загодя открытой предусмотрительным Петром Яковлевичем. «И вообще одинокая жизнь мне категорически надоела, в одиночестве любая женщина мечтает о счастливой любви, о романтическом герое, о богатом принце на белом коне с пурпурным покрывалом. Принца ждет, а за конями не научилась ухаживать, дура! Она не знает, что под пурпурным покрывалом скрывается злодей, он надевает маску, чтобы добиться злонамеренных целей, и когда скидывает ослепительную маску, одинокая женщина оказывается в дураках. Или в дурочках. Как правильно определить, в каком качестве меня оставил злодей Андрей? Может, кто подскажет?»
— Гюзель Аркадьевна! Вы меня слышите? — Жданович стоял перед ней и, наклонившись, щелкал пальцами, привлекая к себе внимание.
— Слышу, Петя, слышу. Что надо? Какой вопрос ты мне заготовил? Каверзный? Или попроще чего задумал? — она отвела его руку и поглядела ему в глаза.
«Что там у него в душе? Тоже мрак и неизвестность, как у меня? Или, наоборот, полная ясность мыслей и чувств, все правильно, все точно выверено и апробировано? Как в аптеке!»
— У меня нет вопросов. Но я хочу предупредить вас, Гюзель Аркадьевна, — он наклонился над ней и тоже посмотрел ей в глаза. — Сейчас приедет майор, ну, тот самый, из контрразведки. Он будет задавать вопросы. Они ведь следили за вами с самого начала.