ипетскую письменность, обменивались иератическими записками с Каплей. Я научил ее писать симпатическими чернилами, макать старинное перышко перьевой ручки в молоко или тыкать им в луковицу; надпись была невидима, но стоило бумагу нагреть — текст проступал на белом листе.
Потом пошел период романов. Капля строчила их почем зря. Об имени лорда я уже упоминал. Был там еще злодей, которого звали сэр Сам Мерсет Мойэм.
— Мойэм и Стирайэм, — сказал я. — Два злодея-близнеца. Лучше если вообще двойняшки. Различить можно только по родинке на попе.
— Что ж ты надо мной смеешься? — Капля надулась и вышла на кухню.
Впрочем, была она отходчива, быстро вернулась.
— У тебя там только герои? — спросил я. — Героини тоже есть?
— Вот будешь читать, увидишь, — сказала она загадочно.
— А я буду читать?
— Конечно. Ты ведь будешь к моему роману иллюстрации рисовать. Ты обещал.
Когда я был занят, чертил или делал эскизы, а Капля приходила и что-то говорила, я не вслушивался, поддакивал, не вникая, наобещать мог что угодно.
— Героини там вот именно двойняшки, — сообщила наша Дюма-внучка. — Сью Причард и Причард Сью.
— Лучше Пью и Сью, — предложил я.
Пропустив Пью мимо ушей, она продолжала:
— Одна белокурая, другая чернокурая. Кудрявые обе. С локонами до плеч.
— В одном известном старинном романе, — сообщил я, — действовали две Изольды: одна белокурая, другая белорукая.
— О! Домодедов! — вскричала Капля. — Как мне нравится! А если я это спишу? Украду то есть?
— Это называется плагиат. Спиши, конечно. Писатели все друг у друга сдувают почем зря. Из глубины веков идет традиция.
В романе Капли отважно сражались два розенкрейцера — Розенблюм и Розенфельд.
— Откуда фамилии взяла? — осведомился я.
— В девятом «Б» есть девочка и мальчик с такими экзотическими фамилиями.
— Капля, а ты у нас не антисемитка?
— Вот еще, — отвечала наша внучка, — антисемиты во время войны дедушку и бабушку Эдьки Когана хотели убить, они фашисты, а я нормальная.
Еще один персонаж звался Брандмауэр. Дюма-внучка заканчивала повесть «Приключения принца-мореплавателя» с главами «Расхищение сокровищ» и «Приручение чудовищ».
Она мечтала написать повесть «Знаки Злодияка», где главным героем был бы злой волшебник Злодияк, чей особняк сторожил карликовый цепной дракон Фуфель.
— Там еще будет, — сообщила она, — писатель Фаустовский.
— Все решат, что он алхимик или химик.
— Может, он по образованию химик, — предположила Нина, — а по призванию писатель?
— А по роду занятий сторож, дворник или кочегар? — предположил я.
— Не умножайте сущности, — сказала внучка наша, уже прочитавшая про бритву Оккама, — писатель, и все.
— Недавно мне приснился сон про новую книгу. В нем Землю заселяли колонисты разных цивилизаций из разных Галактик. Временами они по древней привычке предков опять начинали воевать друг с другом. Поэтому все войны человеческие — звездные войны.
— Мне больше нравятся книги о мирных временах.
— В книгах о войнах, — убежденно промолвила она, — больше приключений.
Подумав, она сказала, противореча сама себе:
— Может быть, люди воюют потому, что ищут приключений.
— Нет, — возразил я, — человек потому воюет, что у него в башке то корова пасется, то саблезубый динозавр вылетает всё и вся пожрать.
Она опять задумалась, потом, помолчав, произнесла:
— Я придумала новую специальность ученого: эхолог. Он изучает эхо, охотится за ним — у колодца, в пещере, в лесу, в городских подворотнях, дворах и дебрях. В конце концов он спасет мир, не пустив в него эхо зла.
Я не всегда понимал ход ее мыслей.
Городок в городе
— Домодедов, а что такое популярная механика? — спросила Капля.
— Музыкальный ансамбль, — сказала Нина.
— Название лекции на одном из семинаров в Свияжске, где мы с бабушкой познакомились.
— А еще?
— Еще?
Она протянула мне клочок бумаги, филькину грамотку, выведенный детским почерком адрес и название: «Музей популярной механики, арт-механики, кинематонов, кинематической игрушки».
— Что это за улица? Где это?
— Недалеко от Московских ворот, кажется. Сейчас на карте посмотрю.
— Деда, мы поедем туда? Ты поедешь со мной?
Конечно, я с ней поехал.
— Какие странные фамилии на «ж», — сказала Капля, глядя в окно троллейбуса, неспешно следующего по Московскому проспекту, — Житков, Жур, Железняк, Жеймо, Жербин, Живанши.
— Еще Жухрай, — сказал я. — Странные фамилии есть на любую букву.
— Почему-то на Московском проспекте я всегда думаю о фамилиях.
— Может, тут в старину водили по этапу заключенных? — предположил я. — Из Литовского замка, например. Их выкликали по списку, они отзывались. И ты зачем-то из дали времен это слышишь.
Летом, в ненастные дни, мы играли в знаменитых людей. Иногда я играл всерьез, чаще честно Нине и Капле поддавался.
Первой читала свой список Капля.
— Дюмон-Дюрвиль! — воскликнула она.
— Вычеркнули, — говорила Нина.
И мы вычеркивали.
В перечень знаменитых людей разрешалось включать фамилии и имена литературных героев, существ третьего мира.
— Джульетта, — говорила Нина.
— Д‘Артаньян, — говорил я.
И мы начинали спорить: на «Д» он или на «А».
У нас были любимые имена-фамилии из этих списков: Грумм-Гржимайло, Ломброзо, Дамаянти, Литке, Марион Делорм (поддаваясь, я разрешал своим девочкам писать ее и на «М», и на «Д»). Оказалось, что Нина увлекалась историей балета: ее список украшали неведомые нам Легат, Леньяни, Кякшт, Эльслер. Нижинского и Ваганову мы знали.
Поскольку Капля зачитывалась книжкой Сетон-Томпсона (затрепанной, чудесной, из моего детства, с иллюстрациями автора) «Животные-герои», включались в перечни знаменитостей клички животных из рассказов о них: Арно, Снап, Крэг-Кутенейский баран, Билли-из-Бэдленда.
Странными коммунальными соседствами отличались в самые дождливые дни наши реестры: Суворов, Снап, Сулико, Сулимо-Самойлов, Суок. Или: Кулибин, Козловский, Кутузов, Крэг-Кутенейский баран, Куинджи, Кук.
Засчитывались за два разных персонажа мышонок Пик и Пик Вильгельм. В двух лицах фигурировали на паритетных началах фамилии писателей и их псевдонимы: Стендаль и Анри Бейль.
Нас веселило, что иногда у всех список на какую-нибудь букву начинался с одной и той же фамилии либо имени.
Были буквы гробовые, вроде «Э» или «Ц»; были легкие — «М» или «Н».
Мы разлучали Бойля с Мариоттом, Борда с Жангу, Чука с Геком.
К концу второго лета Капля с ее цепкой детской памятью, вслушивающаяся в наши списки, постоянно выяснявшая, кто есть кто, без всякого подыгрывания выбилась в чемпионки, даже на «Ч» и «Щ», с уверенностью опережая нас пропущенными нами Чимабуэ или Щуко. Теперь уже Нине приходилось выяснять, кто такие Гейтс, Рианна, Меркьюри, Курт Кобейн или Адамсы. Зато она знала, кто такие Амонасро и Сюимбике. А я знал, кто такие Пуркинье и Виктор Орта. В городе Капля могла бы их тотчас прогуглить, но в летней деревне, где мы играли, не работал Интернет, молчали мобильники: глухое было место, заповедное.
— Надо посмотреть, — сказал я, — как этапировали из Петербурга на каторгу Достоевского, не этой ли дорогой.
Мы заговорили о женах писателей и поэтов.
— Мне Наталья Пушкина и Софья Толстая не нравятся, — сказала, насупившись, Капля.
— Главное, чтобы их мужьям, авторам, они нравились, — сказал я.
— Они похожи на запоминающиеся образы персонажей, — произнесла она задумчиво. — Авторы женились на образах?
— Авторы женились на ком попало и превращали жен в образы? — предположил я.
— А кто тебе из писательских жен нравится? — спросила Капля.
— Анна Достоевская.
— Знаешь, — сказала внучка, — она чем-то напоминает нашу Бабилонию.
В этот момент проезжали мы советскую биржу. Она была черно-серая, с фальшивыми простенькими слоновьими колоннами, называлась «Союзпушнина», предназначалась для торгов мехами, мягкой рухлядью. Мягкая рухлядь была золотая, дороже денег; на дверях одного из флигелей висела надпись — стекло, золотом по черному: «Управление управляющего». Остальное мелким шрифтом. Поскольку я всегда проезжал мимо или пробегал, два эти слова остались для меня на всю жизнь нерасшифрованными. Страна торговала содранными со зверей шкурами и кровью динозавров — нефтью.
Свернув с Московского меридианного проспекта в жилмассив, где должна была находиться улица, означенная на клочке бумаги, оказались мы словно в другом городе.
Мне не раз приходилось открывать в любимом моем Ленинграде малые лавры внутренних городков: огороженные территории Военно-медицинской академии напротив Витебского вокзала и Педагогического института имени Герцена, квартал вокруг университета, загадочные рынки на Лиговке и в Апраксином дворе.
Похожие места окружали Институт Иоффе, Лесотехническую академию, Оптический институт — лавры мирские.
Квартал, по которому шли мы с Каплей, напоминал уездный околоток в каком-нибудь Урюпинске или Царевококшайске. Увидев акварели Баганца, где в блистательном Санкт-Петербурге девятнадцатого столетия не то что на окраинах, а в самом ни на есть центре брандмауэры пяти- и шестиэтажных домов соседствовали с деревянными одноэтажными домиками, двухэтажными флигельками, арочными каменными воротами в несуществующие сады, вспомнил я наш первый визит в музей «популярной механики». Тут легко встречались и сливались в солнечный день тень и полутень, тон и полутон; оттеняя разные их срезы, вспыхивали в акварелях Баганца яркие пятна сушащегося возле дворового сарая белья, а в нашей с Каплей прогулке возникали то там, то тут остролистные листья сорняков — желтые малютки, подобные львиному зеву, столь неуместные в двух шагах от парадной, причепурившейся дороги на Москву, украшенной триумфальными воротами имени Первопрестольной.
Должно быть, лет сто или около того стояли в окнах двухэтажного домишки с деревянным вторым этажом под двускатной крышею алые герани, неведомо как пережившие настойчивые ужасы эпохи.