— И политический, выжив и из лагеря выйдя, такую книгу написал. А наш-то уголовник небось сидел и вычислял, как отомстить тем, кто его в тюрьму отправил.
— Само собой, вычислял. Считал великой несправедливостью, что столько денег лежит на заграничных его счетах, а он из-за проклятых тех-то и тех-то не может башли свои прекрасные краденые тратить — шиковать, плести интриги, добиваться власти, путешествовать, строить виллы на всех широтах и долготах. Зато планы мести строил, графом Монте-Кристо себя считал: ты не радуйся, змея, скоро выпустят меня. И будет вам всем от меня полный абзац. Как включу свой башлемет, замочу тебя, урод.
— Помнишь, как назывался доклад про романы Дюма на свияжских семинарах? «Занимательная уголовщина».
Тикал в старых венцах избы древоточец, скреблась под полом мышь.
— Может быть, теперь, — шептала Нина, — когда он исчез, с Каплей все обойдется.
Не договорив слово «обойдется» (я додумал его сам), она уснула молниеносно: то было одно из свойств, приобретенных ею после страшных травм дорожного происшествия, — способность засыпать с места в карьер, как засыпают кошки, сони-лемуры, не знаю, кто еще; моментально проваливалась она в Морфеево царство, бросая меня на произвол судьбы.
Ночью задул ветер, превращающий весь мир в хор.
Смерч
Я проснулся: стучали в дверь. Было рано, и хотя свету пора было и воцариться, темные грозовые тучи мешали ему. На пороге стоял Денис. Когда я распахнул дверь, волна душного теплого воздуха вошла в дом.
— Дядя Федор, смерч идет, будите своих и спускайтесь в подпол, кота в переноску, одеяла и документы с собой, я вам фонарь принес, большой, на батарейках, у нас два.
— Как это — смерч?
— Поднимитесь на чердак.
Мы поднялись. В слуховое окно видна была клочковатая, неземная, огромная туча, из которой, увеличиваясь, извиваясь, спускался к земле огромный хобот смерча.
— Со стороны села идет, в нашу сторону. Все, будите своих, я побежал. Форточки в сторону села закройте, а в противоположную откройте, дверь на ту сторону тоже лучше распахнуть и подпереть, дед говорит.
Мы сидели в подполе на топчане для ящиков с картошкой, накинув на него ворох подушек и одеял. Котовский молча скребся и ворохался в переноске. Участившиеся было удары грома словно выключились. Там, снаружи, нарастал гул, приближающий звук громадной колесницы, немереного поезда, — мы чуяли мелкую дрожь земли. Капля сидела между нами, нахохлившись, как воробышек, заткнув уши.
— Смерчем может дом снести, — сказала Нина.
— Мы в подземелье, нас не снесет. Вот сарайчик с туалетом могут и полетать, если им не повезет.
— А если крышу снесет и нас завалит? — спросила Капля.
— Художники на месте, у них гости, Онисифоровы в своем подвале, по соседству — откопают, не боись.
Голоса уже увязали в приблизившемся грохоте, мы плохо слышали друг друга. Шум и треск падающих деревьев, глухо ударявшихся оземь. Вдруг на какое-то краткое, неисчислимое время стало тихо, словно мы оглохли, затем гул возобновился, но словно поменял направление.
— Он свернул, — сказала Нина.
— И прыгнул, когда сворачивал.
— Мне кажется, он удаляется.
Звук стихал, удалялся. Тут застучало по крыше, словно каменьями осыпало дом.
— Град.
— Стекла не выбьет?
— Выбьет — вставим.
— У нас дверь открыта.
— Подожди, через некоторое время пойду закрою.
Когда пошел я закрывать дверь, увидел белое при пороге, бел был наш сад-огород от крупных градин, свет в доме отключился. Я закрыл дверь, закрыл форточки; хлынул ливень, заливая всклянь оконные стекла; тьма еще стояла над нами, но то была привычная мгла сильных дождей и гроз, а не черно-лиловая космогоническая мгла древнего ужаса.
Нина с Каплей вылезли из подпола, таща подушки, одеяла, фонарь и переноску с котом. Не сговариваясь, не глядя на часы, мы полегли, расположившись по кроватям, Капля на диванчике; обе они с Ниною уснули мгновенно на незнакомой планете бурь, в аквариуме дома; я провалился в сон через некоторое время, успев увидеть спящую на диванчике Каплю и лежащего на дерюжно-плетеном коврике кота.
— Хоррор, хоррор! — приговаривал кот, деря когтями дерюжку.
Дождь лил сутки, слегка утихнув к вечеру; вечером заскреблось в дверь — я впустил продрогшего и мокрого как мышь пса Свободного, который долго отряхивался в сенцах, обдавая меня каплями, пахнущими псиной и непогодой.
На следующее утро меня разбудил непривычный звук.
«Да неужели смерч возвращается? Неужели нас перенесло в долину торнадо?»
На лужок за домами садился вертолет. Стало тихо. На башне Татлина, разворотив ее, лежала упавшая сосна, на сарае — полусухое дерево из семьи тополиных, которое я не первое лето собирался спилить.
Я вернулся в дом, укрылся одеялом; стук в дверь — на пороге стоял человек, на чьей одежде красовались три утешительные буквы: МЧС.
— У вас все в порядке? Вы здоровы, целы?
— Да ничего, — отвечал я, — разве что крышу снесло.
— У вас проблемы с кровлей? В каком строении?
— Спасибо, — сказала Нина, — с кровлей все хорошо. Только света нет.
— Свет дадим в течение двух суток, постараемся пораньше, много в районе обрывов проводов, деревья падали. Деревья поваленные мы распилим; если есть тачка, забирайте на дрова, поможем к домам чурбаки подвезти. А вот на вашу эту... вышку... вешку... штуку... около просеки..
— Арт-объект.
— На объект одно дерево упало, малость объект попортило. Так где тачка-то? Говорят, у вас тут зимогор имеется.
— Ну, я зимогор, — сказал дед Онисифор. — Дениска, кати тачку, вторую у художников возьмем.
— А церковь? — спросила Нина. — Церковь цела?
— Целехонька, в лесах строительных стоит, — отвечал эмчээсовец, — хотя рядом две сосны упали. Кто из вас Онисифоров?
— Мы, — сказали дуэтом дед и Денис.
— Ваш отец про вас спрашивал, велел узнать, не надо ли вас днями вывезти, лекарство какое привезти, продукты, тогда он за вами прилетит, мы ему передадим.
— Не надо прилетать, — сказал дед, — скажите: все хорошо.
— И вывозить не надо, — сказал внук, — за нами третьего сентября дядя приедет, всех и вывезет.
— Это вряд ли, — сказал человек из МЧС, — мост снесло, чинить будем. К вам не проехать.
— Когда почините? — осведомился дед Онисифор.
— В лучшем случае числу к пятнадцатому сентября.
— Ничего, мы подождем, — сказал дед, довольный, что Денис с ним до середины сентября побудет. — Привет сыну передавайте, а вам спасибо и за дрова, и за весточку, и вообще за работу.
— Вот как свет дадим, мост починим, будет нам спасибо, — сказал эмчээсовец, улыбаясь, очень довольный, что мы живы, целы, дома наши стоят, никого из-под завалов доставать не надо.
— Смерч шел на нас, — сказал Денис, — но свернул на просеку.
— Мимо проскочил. Ну, сейчас дрова ваши доставим, дальше полетим.
Из дома вышла сонная Капля с Котовским и Свободным, точно с почетным эскортом.
— Вы прилетели? — спросила она. — А ураган кончился?
— Мы улетаем. Стихло ваше торнадо.
— А что это за звук?
— Деревья пилим, барышня. Бывайте здоровы.
Огненный столп
Первую вешку — поставленную несколько лет назад художниками с Леонтьевым скульптуру из сухих ветвей, самую высокую, попорченную смерчем, — решено было предать огню.
— Не ровен час, — сказал старший художник, дядя Паша, — сама свалится да еще кого из гуляющих либо идущих придавит. Мне лично не жалко. Зачем за собственное искусство цепляться? Время само, что нужно и того стоит, отберет. Сигнал в ноосферу мы уже подали — зачтется.
— А мне жалко, — сказал младший художник, дядя Петя.
— Жалко у пчелки, — сказал дед Онисифор.
— День только надо выбрать, — сказал я.
— Что ж тут выбирать? В годовщину Леонтьева. В память о нем.
— Если ветра не будет.
— Не будет, — сказал дед. — Ветер вышел весь.
В полном безветрии, при абсолютном штиле (ни один стебелек не шелохнется), под светлым, слегка обесцвеченным предосенним небом собрались мы все вокруг высокой серебристой скульптуры-вешки.
Словно мы ждали чего-то, и она ждала; беззвучен был диалог наш, и между нами и ею стояли зеленые канистры с бензином и алые сурки огнетушителей.
Мы запалили деревянную скульптуру, величавую, даже и с надломленным, порушенным верхом, в конце дня, чтобы к ночи успело истлеть кострище. Когда взметнулся к небу огромный факел, из рощи, левее просеки, выскочила небольшая компания мужиков с ведрами и баграми, видать, команда наезжавшего на свой участок фермера. Они неслись тушить пожар, но, увидев, как мы замерли вокруг огненного столпа, сначала остановились, а потом пошли к нам уже не спеша, улыбаясь, тащили свои ведра с водою.
Фермер купил участок земли за леском, начал строиться; дело было в девяностые — на него стала наезжать какая-то кодла из полуместных (или тоже заезжих?) рэкетиров; не знаю, что требовали, должно быть, чтобы платил ясак в их орду. Фермер был несговорчивый, ему грозили, жгли и разваливали то, что он строил, угрожали семье: да мы вас в асфальт закатаем! какой асфальт? фигура речи — одни проселочные дороги, раз-два и обчелся.
Но пожары повторялись, повторялись и десанты ушкуйников, доходило до драк, до больниц; спасибо, что стреляли в воздух. Наконец, боясь за семью, фермер съехал. Будучи человеком бесконечно упрямым, стал он наезжать время от времени: там подправить, тут достроить, то плотников на три дня привезет, то трактор пригонит. В конечном итоге рэкетиры рассеялись, развеялись, но окончательно обосноваться хозяин не торопился; только приезды его участились, сроки пребывания за леском удлинились, компания увеличилась, поскольку появились зятья, подросли дети.
Огромный огненный факел снижался, сужался. Завечерело. Предложил дядя Паша: давайте все скажем что-нибудь, кто что хочет. И сам начал:
— Вот не ждал я, когда мы с Леонтьевым задумали и возвели эту первую нашу бандуру, что придется сжечь ее в годовщину его смерти.