одним из последних, в последних рядах, привлеченный фигурирующим в названии балом Сатаны.
Реплика о косе Тартари
Вот настал момент и мне, на манер наших семинарских, подать реплику, сказать несколько слов о Татарской Гриве, косе, которую называли мы с Ниною косой Тартари.
В давние годы, когда Свияжск становился островом во время паводков, чтобы потом снова стать холмом, Тартари называлась гривою, но после создания Камского (или Куйбышевского?) водохранилища в 1956 году она стала косою: ведь коса всегда отходит от берега, устремляясь в воды, а грива чаще всего длит свой протяженный хребет посуху.
Татарскую Гриву в народе называли Дорогой жизни: ее песчаная дорога соединяла остров с Большой землей и выходила на Сибирский тракт.
Зимой народ ездил на материк на санях, но безлошадная жизнь всех одолела вконец, и ко второй половине двадцатого века островитяне местные как-то приноровились скакать от берега до берега на «макаке» — на мотоколяске, к которой прикреплены три камеры от трактора. Так и прыгали, что у Сибирского тракта, что до Нижних Вязовых, то есть до железнодорожной станции Свияжск.
Перед ледоставом или ледоходом сушили сухари, запасались сахаром, солью, крупою, личных вертолетов не было, общественные сюда не летали.
В годы, когда Свияжск был сперва составной частью ГУЛАГа, а потом расположился на лагерной (и монастырской) территории сумасшедший дом, было очень даже кстати, что остров отрезан от мира.
Кладбища в городке не было. Прежде покойников везли на другой берег, плыл гроб в лодке, на пароходике. Расстрелянных и умерших в лагере и в дурдоме (новейшей истории) хоронили в братских могилах, в свальных ямах на косе Тартари. Когда до меня дошло, что Дорогой жизни называется это место на костях, на покойниках, мне стало не по себе.
Коса стояла полузатопленная, вдоль нее торчали из воды остатки полусгнивших столбов линии электропередачи, словно зубья ведьминых гребешков из страшной сказки о наших русских дао, русских дорогах сказочных персонажей: Ивана-дурака, Ивана-царевича, Василисы Премудрой и Василисы Прекрасной.
Но словно вселились в меня гоголевские есаул Горобец и гребцы его, плывущие по Днепру и видящие в сумеречные и ночные часы призраков прибрежных кладбищ; видел и я призраков невинно убиенных, зарытых на косе Тартари: в снах моих натуральных и во снах наяву.
Когда Татарская Грива почти полностью ушла под воду, остался от нее малый хвостик, отходящий от прибрежного песка, все множества скелетов оказались на дне, словно свидетели пиратских битв и кораблекрушений.
Почему-то Энверов с Тамилой постоянно встречались на косе Тартари, как назло, я регулярно проходил мимо, видел их, — не знаю, видели ли они меня, — и это производило на меня какое-то мрачное впечатление, оставляло на душе неприятный осадок, метило вечер тенью тьмы, глубже ночной.
Байки от хозяйки
— На Руси спокон веку пироги пекли от бедности, — сказала хозяйка, придвигая ко мне большую тарелку с нарезанным пирогом и среднюю с горкой мелких пирожков.
Хозяйке нравилось, что я провожаю Нину до дома после вечерних докладов и заседаний, проводы теперь заканчивались чаепитиями, а за разговорами засиживались мы допоздна.
— Вот этот пирог с рыбою спекла я из хлеба.
— Как это?
— Корочку срезаете на сухарики, хлеб размачиваете, капелька дрожжевая, муки идет немного, начинка по вкусу, да вы ешьте, ешьте.
— Никогда не слыхал, чтобы пироги пекли из хлеба, да еще такие румяненькие и вкуснющие.
— Мало что, — произнесла польщенная хозяйка.
— В доме моем, — говорила она, — а дому уже больше ста лет, разные купцы ночевали, семейство за семейством, родня, по женской линии после замужества фамилии менялись: Илларионовы, Бровкины, Медведевы. Когда советская власть началась, приехал красноармейцев расстреливать Троцкий, так с балкона речь и держал, сначала о народном счастье, потом о беспощадности справедливости, потом про памятник Иуде. Говорят, он всегда с балконов речи говорил.
— Вот у нас в Питере, — сказал я, — на красивейший балкон особняка балерины Кшесинской забирался, оттуда и ораторствовал. Как испанка в мантилье кружевной, балконы любил. Говорят, говорил лучше всех. Толпа в полный столбняк приходила. Пламенно выкрикивал, рукой махал, очки сияли, словно искры из глаз сыпались. Но вот что сказал, час говоримши, никто не то что повторить, а даже понять не мог. Глаголом жег сердца людей. Прилагательными тоже. Ни одного матюга. Но лаялся при этом по-заводному.
— Некоторые врут, — сказала хозяйка, — что он в нашем доме и останавливался. Нет, останавливался он в богадельне, она каменная, а уж балкон-то наш наглядел.
— А для чего он приезжал? — спросила Нина.
— Войска вдохновлять. Чтобы Казань от белочехов освободили быстрехонько, а не отступили, как в этот раз.
— Вдохновил?
— А как же. Каждого десятого велел расстрелять: ничего личного, мы не против никого из своих, кто десятый случайно оказался, того и в расход. Если и после этого, сказал он товарищам своим, скорехонько Казань не возьмете, каждого третьего расстрелять велю. Ну, всех-то нельзя, кто же тогда других расстреливать будет.
— Подействовало?
— Взяли опять Казань, как при царе Иване Грозном. Он, видать, Троцкий-то, краем уха слыхал, что взятие Казани как-то с нашим Свияжском связано, сюда и приехал для усиления военных действий.
— Тень Троцкого меня усыновила, — продекламировал задержавшийся под окном, чтобы дослушать, ведущий под руку на косу Тартари Тамилу Энверов.
— Он еще и подслушивает, — сказала Нина.
— Так окна открыты, вечер тихий, — сказала хозяйка, — бывало, идешь, все знаешь, кто что говорит, кто чем дышит. Городок-то маленький, остров небольшой.
— А скажите, — спросил я, подцепив чудесный пирожок с ливером, — старинные призраки показываются тут? или только нашей новейшей истории, из расстрелянных, лагерных и психов, что на Татарской Гриве лежат?
Хозяйка пальцем погрозила:
— Откуда знаешь, что самоновейшие показываются, да еще и на косе? Сам видел? Никому не рассказывай. Даже и не заикайся. У нас тут не принято признаваться, если их увидишь. Дурной знак, плохая примета, игры не к ночи будь помянуты. Старинные призраки — это кто?
— Иван Грозный, например, — ляпнул я.
— Иоанн Грозный, — сказала хозяйка, — на скамеечке возле Троицкой церкви сиживал, скамеечка, говорят, та же, не гниет, не рассыпается. Зачем тут будет его призрак являться? Он в Успенском соборе в «Шествии праведников» среди святых при жизни изображен.
— До того, как сына убил, изобразили или после? — спросил я.
— Не знаю, не моего это ума дело, — сказала хозяйка.
— А отрок Угличский не является? — спросила Нина. — Царевич Димитрий? Свияжск ведь воеводовы плотники срубили в угличских лесах.
— В лесах между Угличем и Мышкином, — поправила хозяйка, — ближе к Мышкину, во владениях бояр Ушатых. Нет, царевич никогда не являлся. Вот отрока видели.
— Какого отрока? — спросили мы с Ниной дуэтом.
— Варфоломея, должно быть, — шепотом отвечала хозяйка. И, видя по лицам нашим, что мы ведать не ведали, кто такой отрок Варфоломей, пояснила нам, воспитанникам пионерлагерей и кружков ДПШ: — Когда заночевали воеводы в одном переходе от непокорной Казани, на высоком холме — останце Кара-Кермен, тут все было покрыто деревьями, сплошной лес рос на округлой горе (местные называли ее гора Круглая), с крутыми склонами и плоской вершиной. Рассказал им местный рыбак, что легенды ходили: мол, было тут некогда капище темного, злого, ветхого бога, злые духи кереметы обитали вокруг него, а потом стал в чаще невидимый колокол звонить, а по лесу ходить старец в белых одеждах, осеняющий остров крестным знамением, и то был игумен Святой Руси преподобный Сергий Радонежский, защитник и заступник земли Русской, он остров освятил и отмолил. Когда воеводы отплыли, видели они на берегу отрока в белом, да и потом отрок являлся, только редко; стало быть, и был этот отрок Варфоломей.
— Стало быть? — переспросили мы с Ниной дуэтом.
— Да как же, ведь Сергий Радонежский до принятия схимы и звался в детстве отроком Варфоломеем. Он и являлся.
Тут вспомнил я картину художника Нестерова «Видение отрока Варфоломея», проходил я ее по истории искусств, однако не ведал, что изображен на ней Сергий Радонежский в отрочестве. Образование наше было хорошее, но несколько своеобразное, все мы в некотором роде были и оставались самородками.
— А уж потом, как возник в Свияжске Успенский монастырь, монахи это место, как могли, отмолили. В двадцать третьем году в целях борьбы с религией безбожники вскрыли раку с мощами святителя Германа, первого настоятеля монастыря, так тотчас такой смерч прошел, ни до, ни после не видали в наших местах подобного. А последнего настоятеля, епископа Амвросия Гудко, Троцкий расстрелял после расстрела красноармейцев: в полной тишине, замерло всё и вся. То-то, видать, капище радовалось в глубине земли, улюлюкало.
Тут она испугалась собственных слов, перекрестилась на темную икону в углу, за горевшей зеленой лампадкою, а мы с Ниной встали, я откланялся, поблагодарил за чай да за приятную компанию и соскользнул с крылечка во тьму. Было тихо, безлюдно, луна начинала таять.
Реплика о признаках гениальности
В тот вторник я побежал на мастер-класс по пропедевтике — курсу подготовки к занятиям композицией. Народу было много, желающих участвовать непосредственно хоть отбавляй. Педагоги по дизайну интерьера предлагали придумать и склеить из бумаги небольшой модуль, из таких модулей на планшете собирали ограды, башни, вертикальные и горизонтальные объемы. Были и готовые наборы модулей, из которых желающие могли строить свой бумажный городок. Вспомнили (потаенно) детство, постройки из кубиков, жилые единицы для маленьких фигурок.
Отделение индастриал дизайна, «промышленной эстетики», предлагало на чистом листе в четверть большого листа ватмана создавать композицию из вырезанных из цветного (или черного) картона квадратов, кругов, треугольников, прямоугольников разного размера; надо было расположить плоские геометрические фигуры так, чтобы создать у наблюдателя ощущение спокойствия, тревоги, направить его внимание на какой-то один треугольник, создать листы статические, динамические, равновесных и неравновесных состояний.