— Ты, что это, бесова душа, не пишешь? Уснул, что ли? — в свою очередь удивился дед. — Скажи спасибо, что зима, а то бы мухи в рот залетели.
Я мигом пришёл в себя. Понял, что сначала нужно написать, как дед диктует, а уже потом просить объяснений. Извинившись, попросил повторить всё, что он наговорил после скобок.
Дед не стал стыдить, а спокойно продолжил диктовать, меняя своё имя и имена предков на Иванов.
Когда дописал клятву, Павел поднялся с табурета, взял в искалеченные руки тетрадку и углубился в чтение моих каракулей.
Прочитал, аккуратно исправил ошибки, расставил знаки препинания и протянул тетрадь обратно.
— Молодец. Теперь, повтори двенадцать раз, чтобы было без ошибок, а потом снеси в сарай. Там и свою держать будешь, и остальным накажешь, чтобы хранили под ящиками для почты.
Я поморщился от одной мысли, что придётся двенадцать раз к ряду переписывать, чтобы текстов хватило на всех близнецов. Потом раскромсал тетрадку, вырвав из середины нужное количество листов, разрезал их ножницами надвое и принялся корпеть.
Нет, себя я не жалел. Понимал ответственность своей работы.
Покончив с последним листком, разминая уставшие с непривычки пальцы, был очень доволен собой. Поискал глазами деда, увидел, что тот опять ковыряется кочергой в печи, и громко заёрзал.
— Спрашивай, — коротко велел Павел.
— Почему Иваны, деда?
— А что, я перед тобой снова буду миру представляться? Положено так писать для образца, так и написали. Мало ли куда ваши дурьи башки листки эти таскать станут. От чужих глаз так сокрыто будет и непонятно. А уж свои-то имена да коленца предков ума у вас хватит подставить. Когда говорю «подставить», так и имею в виду. Чтоб на бумажках этих никаких исправлений. Уяснил? Так всем и передашь, а то я вам следующие клятвы диктовать не буду. Бегайте потом по мирам, как придётся.
«Неужто ещё клятвы имеются? Сколько же мы пока не знаем? А для чего, интересно, следующие?» — снова всё завертелось в моей головушке.
— Сколько можно издеваться? Уж рассказал бы всё, так нет. Все загадки загадывает да шутки шутит, — пожаловался я деду на деда же. — А ну признавайся, что ещё нам знать положено?
— Ишь чего удумал, — съязвил он в ответ. — Сейчас я всё тебе выложил. Подрасти сначала до нужного возраста, чтобы башка окрепла покудова. А то не ровен час свихнёшься от знаний, приобретенных.
— Не свихнусь, — пообещал я твёрдо. — Я за эти полгода и так сам не свой стал. И улица, и ровесники мне опостылели. Я теперь играть-то толком не играю, а всё по углам прячусь и думаю всякое.
— Ну и думай. Кто тебе мешает? — дед остался непреклонным и ничего нового говорить не собирался.
— Так беда скорее будет, — решил я схитрить. — Напридумаю, нафантазирую, незнамо чего, да и тронусь мозгами.
— Чего ты напридумаешь? Те небывальщины, что вас, пострелов, дожидаются, вы ни в жизнь не придумаете. Но готовить себя к ним нужно. Тут, ты правильно мыслишь.
— Расскажи, хоть что-нибудь. Что там за клятвы нас дожидаются?
Дед сделал вид, что крепко задумался над моей просьбой. Покряхтел для вида, почесался, да и признался:
— Нет больше клятв. Одна она, а вот про остальное, что вам, сорванцам знать требуется, сам ума не приложу, как всё устроить. Писанину эту не люблю разводить: опасаюсь за вас. Часто собирать всех по поводу и без повода тоже не дело. Как ни крути, чада вы малые да неразумные, а вещи эти нешуточные и отношения требуют соответствующего.
Я приуныл и задумался: «Значит, на сегодня закончено. Можно прощаться и топать до дома».
Встал с табурета и в сердцах высказал:
— Выгоняешь?
— Сам решай. Если больше ничего не интересно, не держу.
Снова во мне всё закипело. Еле-еле сдержался и, как можно спокойнее, выговорил:
— А сам о чём рассказать можешь? Или, о чём тебя спрашивать позволено?
— Обо всём, кроме работы нашей, — оживился дедуля.
«Снова шутит старикашка. Сейчас о чём ни спроси, от ворот поворот выдаст. Что же у него вызнать? И чтобы без отговорок, без издёвок и шуток ответил».
— Про семью мою, про отца, что рассказать можешь? Что там раньше было? — неожиданно вспомнилось мне, о чём хотел спросить хоть у кого-нибудь.
— Не части так, — дед смешно поднял вверх изуродованные руки, показывая, что сдаётся.
Я покосился на его пальцы и решил, что разговора не будет, но дед начал рассказ без всяких шуточек.
— Помню я твоего батьку. Был он, почитай, самым младшим в околотке, самым тихим и смирным. И родители его, твои дед с бабкой, уже взрослыми были, когда он народился. Перед самой войной дело было. Ну, да не о том рассказать хотел.
Насмехались над батькой твоим соседские дружки, да и братья его двоюродные тоже. К тому времени вы тут, почитай, всей роднёй поселились. И сёстры твоей бабки, и брат её, все уже тут обживались.
Я слушал и не дышал. Дед перескакивал с одного на другое, но я и этому незатейливому рассказу был рад-радёшенек. Картины, одна диковинней другой, рисовались в моей голове, а я сидел и старался запомнить всё до последнего дедова слова. А Павел продолжал:
— Они его, бедолагу, закидывали коровьим навозом, да всё по лицу метились, ироды. Вот он и возвращался с выпаса чумазым. Воды в степи, куда ни глянь, не было, а коровяк этот, сколько ни обтирай, всё одно останется на морде лица.
Жалко мне было твоего батьку, потому ловил я тех извергов, да уши им крутил. Это сейчас потешно, а ему тогда не до смеха было.
А я вовсе не смеялся. Мне было жалко своего папку, как было жалко себя, когда старшеклассники устроили мне что-то подобное. Я вспомнил, как меня в школе подловили на географической площадке, когда только-только стал первоклассником. Тогда мне всучили корявую палку и заставили засунуть в дыру, что была в кирпичной кладке стены кабинетов труда. Я засунул и остался стоять пень пнём. Ждал, что будет дальше. А эти изуверы разбежались в разные стороны и уже издали скомандовали вытащить злосчастную палку. Я так и сделал, а после замер, наблюдая за обидчиками. Вот тут-то рой диких пчёл выскочил из той дырочки и с грозным жужжанием накинулся на меня.
Пока забежал в школу, уши болтались чуть ли не до плеч, а лицо раздулось так, что глаза и рот еле открывались.
Как и чем тогда всё закончилось, до сих пор не знаю и знать не хочу. Наверное, через школьный медпункт, но издевательство старших над младшими я испытал на собственной, изжаленной пчёлами, шкуре.
О чём Павел рассказывал в момент, когда воспоминания чуть не прослезили меня, я прослушал, но опомнившись, начал внимать с новой силой.
— На сегодня хватит, — сказал дед, когда закончил рассказывать. — Беги в сарай, там бумаги сложи. А назавтра… Или ещё когда, приходи, чтобы разнести их по мирам. И объясни братьям, как учить то, что писано. И где хранить.
Я вскочил, оделся, обулся, попрощался с Павлом и побежал в сарай, а потом домой.
Глава 8. Ругательский инструктаж
— Когда же вы успокоитесь? Пора собрание начинать, — пытался я угомонить бурю, клокотавшую в сарае, но буря продолжала смеяться и дурачиться, вынуждая повысить голос до окрика: — Тихо вы, окаянные!
А вот после такого неласкового обращения все окаянные мигом замолкли. Вспомнили, наконец, где и зачем находятся.
Мне не очень хотелось играть роль начальника среди своих недисциплинированных копий, но положение обязывало, и я изо всех сил пытался стать ответственным и серьёзным.
Собрать я их собрал, и с дедова благословения мы снова сидели в волшебном сарае, но угомонить этакую ораву был не в силах. А старик наш снова мёрз на лавке, пообещав никого во двор не пустить, пока мы будем «дурью маяться».
— У всех листки с клятвой под рукой? — начал я в наступившей тишине. — Объясняю ещё раз: никуда их с собой не носим, а храним в комоде. Почерк мой разбираете?
— Так точно, Иван Иванович, — съехидничал одиннадцатый, но я не обратил внимания ни на его шутку, ни на последовавшие смешки.
— Вместо Иванов нужно подставлять наши имена. Повторю для всех: Александр, Василий, Григорий, Федот. Когда выучите клятву, обязательно до наступления лета её нужно принести на вершине горы или кургана. Или найти место на Фортштадте, стать повыше и дать клятву каждый своему миру. Всем ясно?
Близнецы дружно закивали. Я знал, что все относились к делу серьёзно, но мальчишеская вредность и непоседливость всё равно лезла наружу.
— Теперь о сигналах и ругательствах. Разобрали записки? Первым ругательские предложения прочитает товарищ Первый.
А вот этого никак нельзя было говорить. Снова всех прорвало. Опять зашуршали попами, зашептались, то и дело, прыская со смеха. На этот раз я махнул на всё рукой и сказал Александру-первому, чтобы не обращал внимания на творившийся балаган, а вставал и читал всё, что придумал.
— Все знают, в каком порядке читать? — неуверенно спросил первый. — Если знаете, тогда я начинаю. Как звать друг друга – Бурун. Внимание или опасность…
— Баран, — взорвал наступившую тишину одиннадцатый.
Все опять прыснули, а я с кулаками набросился на шутника. Но затеять мы ничего не успели, потому что первый невозмутимо продолжил:
— Хрум-хрум. Отступаем незаметно – В туман. Бежим без оглядки – Брысь.
— А бежим с оглядкой – Рысью, — не прекратил дурачиться соседушка, но его уже никто не слушал. Все начали сравнивать свои сигналы с предложениями Александра из мира номер один.
— Никому не вмешиваться – Само собой, — монотонно читал первый. — Больно – Прима-балерина.
Раздался одобрительный шепоток, а кое-кто сразу начал испытывать новое ругательство, и одобрительный шёпот усилился.
— Давайте пошутим – Устанем? Скучаю – Пить охота. Начнём – Звякнули! А последнее, которое по моему желанию… Ну, когда промеж собой собачиться будем, предлагаю: «Тёткин уксус», — закончил первый.
Снова всё забурлило, загудело, и мы начали обзывать друг дружку тёткиными уксусами и ещё чем похлеще. Я опять не стал никого успокаивать и просигналил рукой Александру-второму, чтобы и он не ждал окончания беспорядка, а вставал и читал свои ругательства.