Так мы читали, слушали и дурачились. Предложения братьев были детскими и несерьёзными, и мы то и дело их высмеивали.
Всё шло своим чередом, и я начал половину пропускать мимо ушей. Задумался, а как, собственно, будем выбирать понравившиеся слова. «Голосовать за них, что ли? Но я не знаю, как это делается. Может, нужно было что-то предпринять до того, как начинать чтение? Или каждому записывать то, что приглянулось?» — сидел себе и кумекал, пока меня не одёрнул одиннадцатый.
Он уже стоял с листком в руке и готовился начинать, или уже начал, и теперь привлекал моё внимание.
— Что про это думаешь? — спросил он.
— О чём?
— О свисте, чтобы вызывать друг дружку, — раздосадовался моим невниманием братец.
— Свистеть нам нельзя. К примеру, пришёл ты ко мне и начал ходить мимо двора и посвистывать, вызывать, значит. А к тебе или мамка, или бабуля выскочит, чтобы уши надрать. Не пойдёт это из дома звать, а вот, где-нибудь в городе можно.
— Так свистеть, или нет? — насупился одиннадцатый.
— Свисти, но потихоньку.
— Тра-та! Тра-та-та-там! Та-та-там! — свистнул он по-особому.
Все одобрительно закивали и начали повторять предложенную мелодию. Я громко цыкнул и привычным уже жестом махнул одиннадцатому, чтобы тот продолжал.
— Звать друг друга: Есть стёклы! — гаркнул соседушка, как заправский стекольщик.
Раз или два в месяц мимо наших дворов проходил стекольщик. Он держался за руль велосипеда, на раме которого была закреплена полка со стёклами разных размеров. Чтобы все вокруг знали о его прибытии, стекольщик громогласно кричал своё: «Есть стёклы!» Горланил и шёл дальше. Так он искал покупателей и находил. Через некоторое время он снова проходил по улице, в надежде, что мы уже разбили какой-нибудь бабульке её окошко.
Бойцы поиздевались над предложением одиннадцатого, но, как не крути, оно было непохожим на остальные, а тем запоминалось.
— Опасность – Слива, — услышал я уже знакомый сигнал, а близнец продолжал: — Отступаем незаметно – Пора согрешить. Разбегаемся – В хоровод. Не вмешивайтесь – Моя копеечка. Больно – Щекотно…
Остальные сигналы Александра утонули в море смешков и издёвок, но он, ни на что не обращал внимания. Читал, сосредоточенно шевеля губами, только разобрать что-либо из-за шума было невозможно.
Напоследок он обозвал нас обзавтраканными ишаками, и все поняли, что это было выражение на свободную тему. На этом порядок был окончательно сорван, а я решил и вовсе не читать свои сигналы.
Как и в начале собрания, я стоял среди бушующего океана и призывал:
— Успокоитесь. Пора заканчивать, пока нас дед не разогнал. А ну, тишина! Цыц! Да, дайте мне хоть слово сказать. А ну, по домам, по мирам!
Наконец, мои призывы были услышаны, и все вскочили со своих мест.
— А твои ругательства? Которые принимаем для заучивания? Что с предложениями делать? — посыпались вопросы на командирскую голову.
— Слушайте, — собрался я довести собрание до конца. — Всё, что я придумал – дрянь детская. Кроме одного. Предлагаю вызывать друг друга щебетом синицы, — и сразу же просвистел своё «Тьи-пу, тьи-пу. Тить-тить». — Теперь расходимся, а то дед насмерть замёрзнет. Бумажки сложите на стол, я верну их на место. Потом решим, как выбрать лучшие сигналы.
Вот так закончилось первое собрание мировых служителей. Бестолковое, несерьёзное, но очень важное и нужное для будущего.
Когда остался один, собрал листки с предложениями, засунул в ящик комода и побежал спасать Павла от окоченения.
На дворе смеркалось, а вот деда на посту уже не было. Собрался стукнуть в окошко, но старик остановил меня, прошептав из-за окна: «Иди уже».
Я вежливо попрощался и убыл восвояси.
Глава 9. Неудача
Зима прошла так быстро, что я оглянуться не успел.
Сначала отложенное на выходные празднование дня рождения, до и после которого я учился не ревновать родителей и крёстных к братишке. Да и голова была занята другим: я зубрил клятву. Неистово зубрил, с надрывом. Чтобы ни о чём другом не думать.
Потом представлял, как поднимаюсь на вершину горы, как кланяюсь, как торжественно выговариваю каждое слово. Как двенадцатый мир принимает меня на службу и отвечает запахом цветов. Затем воображал, как мурашки выстраиваются в колонны и торжественно маршируют по спине и животу.
А когда настроение портилось по любой пустяшной причине, всякие дурные мысли забирались в голову и рисовали в ней жуткие картины, одну страшнее другой. В таких пугавших фантазиях мир хватал меня за ногу, швырял с вершины горы и ревел голосом Павла: «Мал ещё! Подрасти сначала! Уму-разуму наберись!»
Между тем, мы снова и снова собирались в сарае по нашим тайным делам, а после бродили по моему миру или по соседним. Веселились, как могли, но и дело делали, конечно, а заодно учились дисциплине.
Я быстро понял, что в одиночку воевать бесполезно и на правах старшего заставлял всех по очереди командовать собраниями и, само собой, отвечать за порядок. Каждый из нас испробовал на себе, как это обидно, когда тебя никто из братьев не слушает.
А вот с ругательствами гладко не получилось. Каждый упрямо не признавал, что собственные никуда не годятся, и настаивал на принятии именно их. Процесс выбора если не зашёл в тупик, то уж точно затянулся. Это меня не огорчало, не беспокоило, а учило здраво рассуждать, объективно оценивать предложения других, уважительно относиться… Или, просто, мириться с мнением других.
Конечно, если бы вокруг оказались прочие друзья, знакомые, одноклассники или ровесники, я бы и сам выказывал никуда не девшийся эгоизм. Но тогда рассуждал, что все вокруг равны, а, следовательно, равны их мнения на счёт собственных и чужих предложений. Стало быть, совершенно неважно чьё мнение одержит верх. Главное, чтобы мы знали сигналы, предложенные другими, и понимали, что они значат. Соображали, что будут иметь в виду братья, когда в непростой ситуации их озвучат.
Но неинтересные ругательства в наших головах ни в какую не приживались, и близнецам, предложившим их, приходилось с этим считаться. А вот моё предложение вызывать друг друга щебетом синицы всем понравилось, и меня то и дело высвистывали им из двора на улицу. За остальные свои сигналы мне было нисколечко не обидно, да и никто не препятствовал использовать их по моему разумению.
Я постоянно упражнялся в ораторстве, к месту и не к месту выкрикивал: «Раскудрили-раскудрявили», «Иттить колотить», «Едят меня мухи», «Вертушку тебе в ушко». И мне всерьёз казалось, что это я их придумал, а не услышал от взрослых или знакомой шпаны.
Не брезговал я и ругательствами других близнецов. Иногда у нас случались бесконечные соревнования, и главное было не стать тем, кто повторился, или кому нечего из наших ругательств выкрикнуть в ответ. Если кто-то повторялся или молчал, тот проигрывал.
В процессе таких шуточных баталий пополнялся наш словарный запас, оттачивалось уличное красноречие. Главное, что о настоящих неприличных словах нам тогда и слышать не хотелось. Может, именно в том была реальная причина, по которой нас заставили придумать неругательные ругательства?
Как бы там ни было, а зима прошла. Пришедшая весна принесла новые, до этого незнакомые мне чувства беспокойства и волнения. Я метался по двору, смотрел отсутствовавшим взглядом в даль, нехотя играл с ровесниками или бесцельно бродил по улице. Волновался, что время клятвы приближалось, а в том, что уже подготовился, твёрдой уверенности не было.
По выходным доставал отца расспросами о рыбалке на Кубани и её рукавах. О весеннем клёве на ставропольских прудах, по дороге на которые мы проезжали Змеиную гору. Отец вяло отнекивался. Объяснял, что на Кубани ранней весной делать нечего, а на пруды не проехать, потому что грунтовые дороги ещё не просохли. От всего этого меня мутило, и настроение портилось ещё больше.
Помощь пришла, как всегда, неожиданно. Отец сам предложил отправиться на Кубань. Погулять по берегу, подышать лесным воздухом, заодно поискать цветочки пролески для мамы.
То, что время пролесок давно прошло, я догадывался, но виду не подавал. Крепко задумался, с чего это папка сам вызвался ехать в нужную мне сторону. Надоумил кто-нибудь, или надоело на невесёлого сына смотреть.
Как бы там ни было, появился шанс уговорить его съездить туда, куда нужно. А самое главное, наступило время заветной клятвы.
Я сразу же пристал к нему с просьбой поехать по Змейке, которая серпантином заползает на Фортштадт, а он засомневался, где там могут быть пролески. Но я взахлёб рассказывал дальше, что на Фортштадте мы свернём направо, потом прокатимся до тех мест, где начинаются бугры. Там проедем межу буграми и спустимся к берегу Кубани. Объяснял, что это то самое место, куда мы по осени ездим собирать облепиху, калину, боярышник, шиповник и прочие дары леса, и что там наверняка полно пролесок и других весенних цветов.
Отец ненадолго задумался, а когда согласился, я запрыгал от радости. Потом с новой силой расписывал картины, которые нам предстояло увидеть. Намекал, что по пути можно остановиться и взобраться на гору. С её вершины всё будет видно, как на ладони. И крутые склоны Фортштадта, и начинающий зеленеть лес, и поля, и станицы, и всё-всё вокруг.
Отец, уставший от моего красноречия, замахал руками и сдался:
— Ладно, ладно. Беги собирайся и маме скажи, чтобы Серёжку снарядила в поход.
Через час, к моему полному удовольствию, мы отбыли из дома.
Всю дорогу я внимательно смотрел на родной двенадцатый мир. Старался ничего не пропустить и всё запомнить. «Сегодня стану посредником», — думал я и чуть ли не пел от восторга.
Мы медленно заехали на Фортштадт, свернули направо и покатили к торчавшим на горизонте вершинам.
Когда проезжали глубокие распадки, и глазам представлялась величественная картина Кубани, я неожиданно осознал, что раньше ничего этого не замечал. Оказывается, мы ехали вверх по течению реки, и лесок, то и дело заслонявший от нас Кубань, был настоящим лесом, а не искусственной лесополосой.