Дед сделал долгую паузу, потом пару раз глубоко вздохнул и продолжил, как ни в чём не бывало:
— Расскажи, как на духу, про вершину той горки. И расскажи подробно. Как залазил? Кого сглазил? Что видел? Один был, или с кем? Что говорил, о чём думал. Док-ла-ды-вай.
— Только про гору, а про рыбалку не нужно? — уточнил я осторожно.
— Только про гору. Про рыбалку мне всё ясно. Это мир надёжу дал, что не всё с тобой кончено. Что в другой раз имеешь право повторить клятву, — угомонился мой наставник и начал объяснять по-человечески, а не ругаться и охать.
Пришлось начинать полный деталей доклад.
После того, как выговорился и уставился на старого ворчуна бесхитростным взглядом, тот снова потребовал:
— Сказывай, как место выбирал на макушке, и что там за буераки такие. Не рукотворные, часом?
— Как это, рукотворные?
— Кверху какой! — рявкнул Павел. — Может людишки лихие там землю рыли да безобразие чинили?
— А зачем там рыться? Там же гора, а не грядка с морковкой.
— Докладывай, коли велят, а антимонию не распускай.
Я согласился, что рытвины на вершине похожи на следы от лопат, только очень старые, потому как на них трава зеленела, а свежих следов никаких не было.
Дед снова заохал, заголосил, потом стал читать молитвы, то и дело осеняя себя крестным знамением, а после обратился ко мне со словами:
— Теперь понятно, что место там дурное, и мир никак не мог клятву принять.
— Дурное? Оттуда вид, знаешь какой. Не нарадуешься вид, — не согласился я с дедом.
— Тьфу, на тебя. Ему про Фому, а он про Ерёму.
Я недовольно засопел и отвернулся, но Павел умерил гнев и продолжил разговор.
— Объясняю, как на духу. Старые люди, жившие в этих местах до нас, всегда хоронили усопших на вершинах курганов или гор, или ещё каких возвышенностях. А ежели бывало смерть настигала начальника ихнего, а гор или сопок рядом не было, тогда все его холопья собирались и землю шапками приносили. Рукотворный холм таким образом созидали. И чем больше людишек уважение к усопшему имело, тем выше вырастал холм.
Бывало подарки дорогие, подношения разные, одёжу красивую клали с ним в могилу. Чтобы мертвец обиды не держал, а наоборот, помогал с того света, как мог.
Бывало золотые, серебряные вещички, камни драгоценные в могилку ту закапывали, а то и жёнок живьём рядом клали, чтобы громко не выли да по мужу-покойнику не тосковали.
Что да как было, точно не знаю, но поведаю о людишках лихих и безбожных, которые о подарках таких узнавали и могилки те оскверняли. Обворовывали усопших в своих, как есть, корыстных целях. Вот тогда-то и становились такие места недобрыми ко всем живущим и допустившим оное святотатство. И твоя гора, скорей всего, пострадала от горя такого.
Пока дед читал нотацию о недобрых местах, я не знал, чему больше радоваться. То ли тому, что неудача с клятвой не такое уж несчастье. То ли тому, что Павел наконец-то заговорил со мной по-человечески.
«Может же культурно разговаривать. Ан нет, спервоначала всё в трагедию превратит, а только потом милостью одарит», — ругал его, вместо благодарности за науку.
— Чего молчим? О чём их благородия думают? — снова пришёл дед в обычное состояние и продолжил скабрезности.
— Вот думаю. Благодарить тебя, за то, что нет-нет, но бываешь хорошим человеком и учишь уму-разуму. Или не спешить покуда.
— А как ещё вас, пострелов… Этаких людишек-мальчишек научишь? Тут без эмоций не обойтись. В одно ухо вам… — дед взглянул на мою грустную мину и прервал нравоучения. — Ладно, живи покудова, но извинений всё одно не жди. Я хоть и неласковый, как соседская Экскурсия, однако же обязанности блюду и, как умею, вас дрессирую. Только покуда всего разбалтывать не имею права, вот и беснуюсь от безысходности. Так что, прости скорей старика, Христа ради, да я опять за измывательства возьмусь, но уже с облегчённой душой.
«Ничего себе, извинение у деда. Ну и как на такого обижаться? Может, когда придёт время, расскажет обо всём, что знать полагается, а пока нужно расти и умнеть от его оплеух».
— Прощу, если о тётке своей расскажешь, — подыграл я деду и свредничал в свой черёд.
— О какой тётке? — оторопел Павел и вмиг стал серьёзным.
Я понял, что спросил о чём-то неуместном, так как дед изобразил на лице ту пугавшую физиономию, которой стращал соседей.
— Ты вспоминал её. Тётенькой доброй называл и просил забрать тебя, — еле выговорил я под этаким взглядом.
— Ха-ха-ха! Купился Аркашка и замарал рубашку, — рассмеялся треклятый старикашка. — Да не тушуйся. Расскажу про тётеньку добрую. Всё как есть расскажу, и у тебя ведь такая встреча будет.
Я скрипнул зубами, но и это насмехательство решил простить в обмен на очередную байку. А дед взял и оглушил меня следующими словами:
— Я Смерть так величаю. Ведь, кто её видел, если не я? И вовсе она не страшная и безглазая, а девица, как девица. Справная такая. Коса, правда, имеется. Только не покосишь ничего той косой. Девичья коса у неё до пояса. Ха-ха-ха!
— Ты и дальше издеваться собрался? То раскалишь докрасна, то охолонешь, — огрызнулся я и собрался уйти.
Но Павел перестал смеяться и продолжил рассказ.
— Она тётка добрая и ничего плохого до поры до времени людям не делает. Но когда час пробьёт, она явится первый раз вся в чёрном и предупредит, что время вышло. А если не готов будешь или, к примеру, дело у тебя незаконченное осталось, тогда она в другой раз придёт, только уже с предками твоими, и их судьями возьмет, и процесс учинит, аки судебный, на котором ты ответ перед покойниками теми держать будешь. А там не абы кто прибудет. Батька твой, ежели помрёт к тому времени, деды твои, прадеды. И если предкам доказать сумеешь, что не можешь дело недоделанным бросить, да их молить будешь, чтобы они за тебя Смерть просили об отсрочке, тогда поживёшь ещё, покуда дело то не справишь. Потом, уж не обессудь, тётенька снова придёт в третий и последний раз в белом саване и прикажет следовать, куда заслужил.
Я слушал и диву давался: «И как дед в любой беде, в любом горе может добрую искру найти? Разве можно смерть называть доброй? Это же Смерть. Вон, как живописует. Может, правду говорит? Вдруг, видел он эту тётеньку добрую? Спрошу сейчас, а он снова на смех поднимет».
— Ты на самом деле видел её? — решился я на вопрос.
— Видел, — не моргнув, заявил Павел и продолжил рассказ: — И родителей своих видел. И ответ перед ними держал, когда за вас, недомерков, вымаливал. И отец с дедами челом за меня били перед тётушкой доброй, и согласилась она потерпеть. Так что, покуда я вас до ума не доведу, вместо Калик, сгинувших, будете меня старого терпеть и презирать за язык мой острый да норов буйный.
«Вот оно как. Старый сам в это верит. А что если всё так и было? И коптит дед до сих пор из-за нас, недорослей?»
— И стих такой про неё имеется: «Смерть, ты такая добрая: всю жизнь ты не приходишь», — выдал дед после паузы, и я понял, что сейчас-то и последует его издевательское «ха-ха-ха», но кроме лукавства, появившегося в стариковских глазах, ничего не изменилось. — И когда помру, эпитафию только такую желаю и ни словом больше. Обещаешь?
Я после его истории сидел пораженный до глубины души и ни о чём другом думать не мог: «Тётенька добрая. Вот ведь чудо-юдо».
— Так ты мне обещание даёшь или нет? — о чём-то спросил дед.
— Даю, — махнул я рукой. — Домой теперь можно?
— Мчись, аки ветер буйный. Маши лёгкими благодатными крылами, — заговорил Павел, как в телевизорных сказках. — Да про стишок этот помни и обещание сдержи. Ведь он написан рукой… Чуть не проговорился. Извиняй. Сказать опять не могу. Не время ещё, как давеча жалился.
Ну ступай, служивый, да не кручинься о клятве непринятой и событий не торопи. Придёт время, яблочко созреет и само в руку сверзится.
Я ушёл слегка недовольный яблочным напутствием, но вскоре сообразил, что дед имел в виду, и на душе тотчас успокоилось. Может, у меня все эмоции и закончились, так тоже бывало после поучительных разносолов, но вошёл я в родную калитку с чувством выполненного долга, спокойствием и надеждой на лучшее.
Глава 11. Змеиная клятва
Наступила середина мая, а я так и не взобрался ни на какую гору. И доклады из других миров приходили для меня неутешительные. Первым явился братец Александр-I:
— Принял меня мир. И в лицо теплом дул. И волосы шевелил. И мурашки запускал, — весело тараторил он, как швейная машинка.
— Кто бы мог подумать, — вздохнул я недовольным голосом.
— О чём?
— О том, что ты клятву вперёд всех принесёшь, — выговорил я спокойно, но потом не удержался и выдал звонкое дедовское ха-ха-ха.
Долго мы с ним тогда посмеялись друг над другом, и за такую шутку он нисколечко не обиделся. А после пошло-поехало. То один счастливчик с улыбкой до ушей примчится, то другой. И все рады-радёшеньки, что миры их приняли с потрохами, и теперь они в полной готовности к службе.
Дед по началу ободрял меня словами «не всегда командир обязан скакать впереди», но потом увидел, что эти известия мне не слишком докучают, и успокоился. Я, конечно, переживал, но справлялся с эмоциями и планировал предстоявшую клятву.
На всякий случай, если до конца мая так и не удастся попасть на Змеиную гору, замыслил пеший поход за Старую станицу и дальше по склону Фортштадта. «Выберу место на каком-нибудь бугре, а там и на клятву замахнусь», — так решил и твердил, когда одолевали сомнения.
А дедово яблочко между тем зрело, наливалось, и готовилось само прыгнуть мне в руку.
— Завтра пятница. Я пораньше с работы приду, — ни с того ни с сего заявил мне папка. — А ты как с уроков примчишься, сразу на рыбалку собирайся. В субботу в школу не пойдёшь. Записку мамка потом черкнёт. Часа в четыре вечера поедем с дядей Витей на Кайдалы.
«Не рыпайся, и само свершится», — переврал я напутствие деда, когда дождался своё яблочко. Но оно оказалось с сюрпризом. Уже после укладки вещей в багажник Запорожца я узнал, что дядя Витя возьмёт с собой старшего сына Эдика, моего ровесника. «Вам с ним будет нескучно», — сказал мне отец тоном, не допускавшим возражений, и я не знал, радоваться этой новости или огорчаться.