Мы так и ахнули, а дед покосился на тетрадку и взглядом потребовал продолжить писанину.
— Как это сделать? Запросто. Когда пробежите через подвал, обращаетесь к миру, в который удрали, и произносите: «Мир мой родной, проход сей закрой». Или: «Мир чужой проход сей закрой». А если номер его точно знаете, то: «Мир десятый, проход сей закрой».
Тут дед неожиданно для всех встал и потребовал:
— А сейчас проверьте, не запер ли я своим обученьем дороги в миры. Это дело они моментально исполняют, по два раза просить не нужно.
Мы вскочили, засуетились, бросились открывать лазы, проверять не запечатались ли они, а дед стоял и улыбался. Когда он взглянул меня, помахал своей палкой, подняв её к потолку сарая. Было ясно, что настроение у него отменное, и весь спектакль задуман им заранее. Я покачал головой, мол, как тебе не стыдно, а Павел продолжил веселье. Потом он нагнулся к левому лазу и закричал:
— На сегодня всё! Первый инструктаж окончен. Можно не возвращаться.
Я стоял, глядел на деда и ждал пока в подполье исчезнет последний посреднический затылок. Тем временем братья, соблюдая предосторожность, по очереди ныряли то в левый, то в правый лаз, и следующие за ними, выждав положенное время, ныряли и исчезали тоже.
— Поговорим? — предложил я деду, когда все разошлись.
— О чём?
— Подвал взаправду мог закрыться?
— А то как же. По два раза просить не нужно. Это я серьёзно сказывал, — скороговоркой ответил дед, и я понял, что он не шутил.
— А что бы мы делали, если бы закрылся?
— Ничего. Поехали бы в Старую станицу и там через пещеру разошлись.
— Все разом? И мы бы сегодня людям глаза отвели?
— Тьфу, на тебя! Покуда в силу не вступите, я у мира об этом спрашиваю, а вы только упражняетесь. Это совсем не баловство, — дед мигом запамятовал о хорошем настроении и снова стал ворчуном. — Да. Не сказал вам по злому умыслу, что коренника родной мир от чужих глаз почти никогда не прячет. Так что, ежели твои шпингалеты что-нибудь нашпингалетят, вроде воровства жеребцов или похода в женскую баню, их ожидает неминуемое мордобитие. А ежели и про это серьёзно, ещё пара человек понадобится, чтобы подвал распечатать.
У нас тропы куда набиты? В первый и одиннадцатый. Ты отсюда просишь, а они оттуда. Усвоил науку? Тут не всё шутками обвёрнуто, а имеется и правда доподлинная.
— А кто такой коренник? Тот, кто живёт в своём мире?
— Ядрёный-варёный, — всплеснул дед руками. — Ещё о какой чепухе спросишь, или расходимся уже?
— Хорошо. Глупость сморозил. А как новый проход в другой мир сделать?
— Значит, расходимся, — невозмутимо заявил Павел и вышел из сарая.
— Значит, позже расскажешь, когда время придёт, — сказал я скорее себе, чем деду и тоже пошагал в сторону калитки.
— Поздравляю тебя и всю братию с началом посредничества! — шутливо прокричал старикан, а я поднял обе руки и замахал ими, как машут демонстранты перед трибуной с начальством.
Возвращался домой в хорошем настроении. Впервые порция новых знаний нисколько не напугала и не выбила из колеи.
«Привыкаю», — подвёл я итог рабочему дню, а сзади послышалось залихватское дедовское пение:
— Эх, нам бы Матрё-ону, какую-нибудь ядрё-ону! Мы тогда-а, зажили бы хоть куда!
Глава 14. Посреднические будни
Не успели мы развернуть бурную глазасто-ушастую деятельность, как в одночасье всё застопорилось. Только разбились на четвёрки, только сделали пару походов в соседние миры, и меня увезли в станицу к моей второй бабушке.
Там я куксился, хандрил, капризничал без повода, но бабушка была добрая и на мои причуды внимания не обращала.
На первых порах я одуревал от безделья и обильного кормления, а потом смирился и начал охоту на бабочек. Складывал их в толстую книжку между страницами и старался выбирать неповреждённых. Когда надоедало это занятие, просто бездельничал. Валялся где-нибудь под деревом и думал о посреднических делах.
Во время такого размышления о мирах, которые похожи друг на дружку, за исключением мелочей, я задумался, как можно без надписей на сараях отличить их друг от друга.
«А никак», — сделал безрадостный вывод. Не мог я без подсказки отличить один мир от другого. Сделав это открытие, совсем расхотел гоняться за бабочками. Да мне сразу всё расхотелось. Особенно вставать и идти на зов бабушки. А она уже не один раз кликала меня во весь голос: «Внучек, ты где спрятался?»
— Иду уже, — крикнул, чтобы она успокоилась, а сам ещё повалялся, а потом поднялся и пошёл.
По дороге бросил взгляд на акации, росшие на меже вокруг бабушкиного и соседнего огорода. Стволы этих акаций специально избавляли от нижних веток, чтобы деревца вытягивались вверх и со временем пригодились в хозяйстве.
Посмотрел я на акации, вспомнил, что о них рассказывала бабушка и остолбенел.
«Что со мной? Отчего шевельнуться не могу? Ни тебе чёртиков, ни медведей. Почему застыл?» — замелькали в голове ужасы.
Собрался крикнуть миру, мол, хватит шутить, и вдруг увидел, как росшие отдельно от остальных акации, прямо на глазах сложились стволами в римскую цифру двенадцать. Две склонились друг к дружке и замерли, превратившись в «X», а чуть правее две другие застыли столбиками.
«Вот, что должен был увидеть», — сообразил я, и по спине тотчас забегали мурашки.
Оцепенение прошло, и я поспешил на бабушкины призывы.
Потом с новыми силами бегал за бабочками, ходил с бабушкой на базар, в магазин, в парикмахерскую. Везде, куда бы ни пошёл, стал находить подсказки родного мира. И тут и там примечал дома номер двенадцать, цену в магазине по двенадцать копеек за какую-нибудь детскую книжку, даже ранние помидоры пикули на базаре, после того как их отвешивали килограмм, оказывались в количестве двенадцати штук.
Другие цифры и номера не бросались в глаза и особо не выделялись. Так я нашёл себе занятие и престал сердиться на родителей за ссылку в станицу. И вдруг моя командировка кончилась.
Проснулся воскресным утром от громкого сигнала незнакомого автомобиля и выскочил из кровати. Прислушался и различил знакомые восторженные голоса.
— Ёжики-морковки. Это же папа с мамой на новеньком Москвиче. Купили такой же, как и в других мирах. Ура! — обрадовался я и зайчиком выскочил во двор.
Автомобиль был тёмно-синего цвета с белыми полосами на боках и блестящими молдингами по всему кузову. Сверкал, как новенький, но я знал, что в соседних мирах отцы покупали такие машины с рук на автомобильных базарах.
Москвич был вместительней Запорожца и смотрелся солиднее. Я прыгал вокруг него, будто ни разу не видел такую машину, а в душе, как в мультике громко звучало: «Заработало! Заработало!» Что и как заработало, осознал позднее, когда все успокоились и вошли в хлебосольную бабушкину хату.
А заработало посредничество. Как дедуля и обещал, после нашего вступления в должность, миры увидели накопившиеся различия и приступили к их исправлениям.
От всей души радовался и за себя, и за близнецов, и ничто на свете не могло омрачить моего счастья. Но по приезду домой на этом самом Москвиче дед Паша смог.
* * *
— Что ты веселишься, как малахольный? Подвоха не замечаешь? Беды никакой не ждёшь? Ишь, распрыгался тут, — в штыки воспринял дед автомобильную новость.
— Беды? — изумился я. — От нового Москвича?
— Не от Москвичей ваших беда, а от грядущих изменений. Миры-то очнулись. Теперь всё ломать начнут и строить что-то усреднённое. Им, понимаешь, догнать друг дружку не терпится. Одинаковыми стать. А вы им в том неугомонные помощники.
— Беда из-за того, что мы стали посредниками? Ну-и-ну. А какая?
— У тебя, может, никакая, а вот у братьев огромная. И твоё первое задание – подготовить подчинённых. Чтобы дух вон от страху не вышел, когда у них косточки захрустят от мирных изменений.
Я почесал в затылке, но на ум ничего пугавшего не пришло. Переспрашивать не хотелось, и я пошёл на хитрость.
— А как их подготовить?
— Как, да как. Если бы я знал. Как хочешь, так и готовь. Но чтоб все парни были в рабочем состоянии. Ежели что, не поленись своей задницей поступиться, да ушами, да телесами. Да чем ещё вас родители стращают, когда наказания безжалостные чинят, откуда мне знать? Я в своё время… Да ну тебя! Расстроил старика. До колик в животе расстроил. А ну с глаз долой! И не объявляйся, покуда не остыну.
Дед выпихнул меня из хаты, и никакие протесты или просьбы не помогли. Решил обождать денёк-другой, а потом потребовать объяснений, но хорошее настроение было потеряно безвозвратно.
«Что такое ожидает братьев, если у них даже рёбра затрещат? Или старик преувеличивает? Может ему Москвич не в радость. Или мои восторги по этому поводу, — кумекал я по дороге домой и ничего вокруг не видел. — Вот ведь упрямец. Нет чтоб по-человечески объяснить. Ходи теперь сам не свой и без вины виноватый, голову ломай. А я, если фантазировать начну, воображаю всё намного страшнее, чем потом на самом деле происходит. Папка ещё за эти мои страхи обзывается мудрёным словом. Каким таким словом?.. Каким?»
— Ну ты, братец, пессимист… — донёсся до ушей обрывок чужого разговора, и я непроизвольно обернулся.
Мимо меня бодро промаршировала пара курсантов училища лётчиков.
— Точно. Так и обзывается. Пессимистом или «песси-мистером». Спасибо, курсанты, — почти обрадовался я подсказке, но что-то насторожило: «С какой стати они забрели на нашу улицу? Невест, что ли, искать? Так ведь нет у нас девчонок. Ну, кроме Тани-няни, что за углом живёт. Но ей лет четырнадцать всего, или около того».
Заподозрив неладное, я мигом остановился, а остановившись не сразу сообразил, где нахожусь. Оказался в незнакомом месте посреди одной из центральных улиц, а мимо меня толпами брели несуразные прохожие: курсанты училища лётчиков; рабочие в синих спецодеждах с гаечными ключами, торчавшими из карманов; врачи в белых халатах; учителя с глобусами и указками; бородатые дворники с мётлами.