Ещё посидел немного и, решив всё-таки уйти, встал и поплёлся в калитку искать деда, чтобы попрощаться.
Павел был в хате, где продолжал посмеиваться, но уже тише. Я снова ввалился без приглашения и доложил:
— Я до дома. Завтра поговорим.
— Мне уже всё понятно, — начал дед серьёзно, но снова рассмеялся.
Повернувшись к дверям, я успел сделать пару шагов, когда услышал:
— Ладно, если не хочешь сегодня узнать, кто это с тобой сделал, терпи до завтра, а если хочешь, сейчас объясню.
Я в нерешительности замер, ожидая, что снова услышу издевательский смех. Но дед молчал, вынудив меня задержаться и узнать, что такого он понял из моих спутанных слов, и кто это, по его разумению, разукрасил мои уши и не только их.
Когда подошёл и сел рядом на табурет, почувствовал резкую режущую боль и невольно коротко простонал. Сдержавшись, уставился на старика требующим объяснения взором.
— Говори уже, ёшкин-кошкин.
— Говорить я всего не могу. Рано ещё. А объяснить, что за твоё воспитание взялся наш родной мир, могу. Это я не только от кабанчика Борьки узнал, о котором никто не ведает, но и по сроку, который ты в мороке отбыл.
— За что? — перепугался я не на шутку. — А по какому сроку ты определил, что это он?
— По такому. Ежели кого из нашего мира уворовывают двоюродные или троюродные братья его, то мордуют не меньше недели. Это так положено у них. Чтобы больше от посредника узнать, чем они от ближнего к мамке брата отличаются. А тебя только пять минут постегали и отпустили. Правда, когда обратно тех сворованных возвращают, неделей этих, как бы не было вовсе. Не отсутствуют люди неделями, понятно излагаю?
— Это как у меня на Змеиной горе было? — зачем-то спросил я, хотя и так всё стало понятно.
— На змеиной или на подколодной, того не знаю и знать не хочу. Я в такие дали в своё время не хаживал. Клятву за Майкопом давал на настоящей горе. Недалече от места с дольменами, где проживал тогда.
Да, забыл сказать, что в дальних мирах они возраст людям меняют. Что там возраст. Они из тебя такое иногда слепят, что по возвращению или гавкать будешь, если там собакой в полону мотался. Или мычать как телёнок, ежели они из тебя коровку делали. Так что страхов можно натерпеться таких, что тебя, ежели не готов к ним, сведут потом в городской жёлтый домишко, где ослабшим умом самое место.
Не знаю, что со мной случилось после дедовых объяснений, то ли разум замутился, то ли защита какая в голове сработала, только пришёл домой, незнамо как, и до вечера ни на что не реагировал. Никак не укладывалась в голове новость о том, что до сих пор ничего по-настоящему не знал. То, что раньше даже во сне не могло присниться, теперь запросто происходило в жизни. И никто никогда в такое не поверит, потому как доказательств не остаётся. Даже время твоего отсутствия исчезает, будто его не было вовсе.
«Больше никогда в другие миры не пойду», — сгоряча пообещал я себе и, конечно, слова своего не сдержал.
Глава 16. Прояснение в золотой голове
Прошло три дня после моего злоключения или приключения, или обучения, или наказания, или ознакомления. После чего именно, за эти дни так и не решил, но несколько вариантов отобрал, как вполне возможные.
«Если не узнаю, что это было, точно попаду в жёлтый дом, — рассуждал я, не в силах избавиться от воспоминаний у-родинского наказания. — Конечно, не хочется к психам, но и прикидываться, что со мной всё в порядке, пока не умею. А первый кандидат на допрос, он же, к сожалению, последний – Павел. Никуда от него не денешься, а успокаиваться нужно, хоть тресни. И так уже три недели лета прошло, а я до сих пор и сам толком не посредничал, и за командой не следил».
Конечно оставалась надежда, что любезный дедуля всё держал под контролем, и с близнецами подобного перевоспитания не было. Но его слова о том, что скоро с некоторыми братьями случится нечто страшное, меня беспокоили. И беспокоили больше чем свои обидчики, кем бы они ни были.
Прикинувшись болезным и хорошенько отлежавшись, я успокоил путаницу в голове и, если не разложил всё по полочкам, то, по крайней мере, разложил по коробочкам, чтобы эти самые коробочки впоследствии либо положить на полочку, либо вышвырнуть. Оставалось заставить себя пойти к соединённо-штатному американцу и истребовать ответы.
* * *
Сиротливая Америка стояла на улице в гордом одиночестве. Наездник или главный заседатель отсутствовал и пребывал то ли во дворе, то ли в сарае, то ли в хате, то ли в огороде.
«Что со мной? Почему после упакованных коробочек начал думать во множестве вариантов? Мне всё равно, где сейчас дед. Найду и потребую ответы», — думал я по-новому, и уже всё прокрутил в голове, и по несколько раз представил, как старикан-таракан во всём признаётся. Даже варианты ответов были наготове. «Пусть только укажет верный, а потом за работу можно приниматься, а не смешить его, окаянного, или расстраивать непониманием чего-то для него очевидного».
Дед топтался возле распахнутой двери сарая и был чем-то удручён.
— Что случилось? — как можно участливей поинтересовался я.
— Нюрка одиннадцатая слегла, — начал дед причитать. — Приболела значит. И новобранец её глаз не кажет. Тут ты ещё в расстройстве, а помочь старику да за хлебушком сходить некому. Сам-то как будешь? Очухался? По ушам вроде да, а вот булочную мне не видно.
«Шутит старый. Значит не так всё плохо. Погожу с расспросами, подыграю ему, а потом приласкаю коробочками, упакованными и тяжёленькими, да по темечку его, упрямца. Колотить буду и приговаривать: Это тебе за пессимиста-хохмиста, это тебе за лётчиков-самолётчиков, это тебе за учительниц-мучительниц, это тебе за дворников-приборников», — размечтался я по своему обычаю.
— Ты что, заснул? Не переживай так за неё, она ещё всех Павлов переживёт, — пресёк дед мои рифмованные раздумья.
— Я за себя переживаю. И за парней. Пока нюни распускаю, там работа дожидается. И с тобой у меня счёты имеются. Так чего тебе надобно, старче? Хочешь стать столбовым дворянином в сто шестнадцатом мире? — пошёл я на деда в потешную атаку.
— Это хорошо, — молвил Павел и продолжил глазеть на сарай.
— Что хорошо?
— Хорошо, что очухался. У меня бы вскоре терпение кончилось, и я бы заслал за тобой.
— Сходить за хлебом? — предложил я.
— За хлебцем, конечно, надо. И за маслицем подсолнечным. И за картошкой. Всего понемножку.
— Я серьёзно спрашиваю.
— А я серьёзно отвечаю. Не бойся, на Родину не пошлю. Смотайся на Кропоткину. В магазин, что напротив твоей школы.
— А что мне Родина? В жизни тех хулиганов нет. Даже если есть, мне они нипочём теперь не страшные.
Я и сам захотел сходить к кинотеатру чтобы отыскать место, где мне крутили уши, а заодно поглазеть на афиши, просто так, на всякий случай, а вдруг там такие же, как в мороке.
В который раз поймал себя на мысли, что меня, и в самом деле будто подменили, и я начал думать и разговаривать на непонятном заумном языке.
Самым необъяснимым и пугавшим было то, что эта новая привычка начинала нравиться. «Совсем недавно, явился к деду после морока и двух слов связать не мог. Так долго объяснял, что со мной случилось-приключилось, а сейчас, поглядите на меня: встал с петухами и заговорил стихами», — задумался обо всём подряд и снова прослушал дедовские речи.
— Понял, почему? — спросил Павел уже раздражённо.
— Нет не понял. Я не слушал, а витал в облаках, — признался я, как на духу.
— Я бы и по глухонемому объяснил, ежели бы с пальцами своими совладал. Ладно. Идёшь на Кропоткину за буханкой ржаного, а если там масло постное есть, то и масла купи. Бутылку порожнюю с собой возьми. И трёшку вынь из ящика, что в столе.
— А почему не на Родину? Там на базаре и масло, и ржаной есть. Картошка опять же.
— Нельзя мне на Родину. Я там такой фокус выкинул, что меня до сдоха помнить будут и пальцами в спину тыкать. Так что мне от них ни молочка, ни маслица теперь не надобно. Поймал мысль или опять проспал?
— А про фокус этот расскажешь?
— Иди уже, разбойник. Будет нужда, не только про фокус расскажу.
Я чинно прошёл в дедову хату, не спеша всё приготовил, сунул деньги в карман шорт, а пустую литровую бутылку в холщовую сумку. Всё к походу в магазин было готово, и я вышел из хаты в образе озабоченного мировыми проблемами генерального секретаря КПСС.
— Гляньте на него, как он ножку тянет. Прямо одной пишет, а другой сразу зачёркивает. А ну бегом! И чтоб одна нога здесь, а другая опять здесь, — проворчал дед беззлобно, и я припустил в сторону улицы Кропоткина.
Поход в магазин много времени не занял. Дорога была привычной, по моей улице, прямо как в школу. Обернулся я быстро и, сдав деду сумку с бутылью масла и буханкой ржаного, протянул в кулаке сдачу. Дед восседал у обеденного стола и уже в свой черёд изображал председателя Политбюро.
— Спасибы не надо, я фокусами возьму, — решил я вернуть его в хорошее расположение духа.
Дед закрутился на табурете, словно тот начал нагреваться, а потом махнул рукой, встал, взял его в руки и понёс вон из хаты.
Уже во дворе догадался, что нёс он его к сараю. «Но там же есть табуреты, зачем там ещё этот?» — удивился я, а дед, на ходу начал обещанный рассказ про фокус.
— Фокус, как фокус. А то, понимаешь, оголили ляжки, бесстыдницы, и ходят по улицам, а нам, старикам, красней за них, — забубнил он по-стариковски.
— Какие бесстыдницы, какие ляжки? Я тебя о фокусе спрашивал, а ты о чём? — начал я раздражаться из-за невыполненного дедом обещания, когда тот уже устраивался на табурете.
— Так в том и фокус был, аки протест, что нечего им по белу свету ходить заголёнными дальше некуда. Правда, до сих пор не пойму, сам тогда осрамился или молодицу ту осрамил? Только как увидел её безобразию филейную, когда она в микроюбке не пойми зачем нагнулась посреди базара, тотчас во мне всё взбесилось. Так я тогда раскубрил пол-литровую банку сметаны, да и заметнул ей сзади, прямиком в блудное место. Ловко так заметнул, в самую ягодку угодил зарядом. Только пустая банка в руке корявой осталась.