Голос Скефия подстёгивал фантазии, и я продолжал представлять себе то, что приходило в голову с его словами. Всё новые и новые картины зарождались в моём воображении и тут же отражались на огромном экране.
— Я сейчас с твоим сердцем беседую. Лучше сказать, с душой. Ум твой завтра очистится, и не вспомнишь ты ни одного моего слова, а вот душой станешь крепок, как булат. Будешь братьям помогать, как должно. И не только им, а и всем нам, мирам. А нас, как ты уже умом увидел, не двенадцать первенцев, а больше. И не все мы мужского пола. Есть среди нас будущие матери вселенных.
Я хоть и был в кинотеатре, но почти всё понимал и обо всём сказанном пытался подумать и запомнить.
«Значит это миры у костра, а со мной двенадцатый разговаривает. Врёшь, дяденька мир, я всё запомню. Я умом крепок, особенно если время на размышление дать. Как успокоюсь, не просто каким-то булатом буду, я кремнем алмазным стану. Из меня такие искры полетят, если кто пальцем или словом тронет, на всю жизнь обожгутся», — размышлял я, пока картины сменяли друг друга и проплывали перед глазами, а Скефий продолжал разговор.
— Когда мы станем взрослыми, и мама наша уйдёт от нас навсегда, будем метаться в холодном космосе в одиночестве и искать свои половинки. Если повезёт найти свою пару и полюбить друг друга, соединимся мы навечно и огородимся от всего света. И чем больше любовь наша будет, тем сильнее мы невидимыми станем. Как чёрные дыры в человеческом понимании. Только не дыры в той тьме пребывают, а таинство там происходит. Таинство зарождения новых миров. И чёрные дыры такие могут совсем малыми быть, а могут размером с огромную галактику. Все мы мечтаем найти друг друга и полюбить так, чтобы любовь наша была размером с такую галактику. Затем взрыв у нас случится, зарождение…
— Я вас двенадцатым называю, дяденька Скефий? — прервал я заумные мирные речи и подивился своей наглости.
Скефий перестал читать лекцию о космической любви и сначала взглянул на меня удивлёнными глазами, а потом быстро заморгал и сказал, будто сам себе:
— Точно кандидат в головастики.
Потом он повернулся лицом к костру, а в костре что-то задвигалось, зашевелилось, и я только тогда рассмотрел, что не костёр это вовсе, а та тётенька с афиши кинотеатра, которую видел после хулиганской порки. Только в пламени она жарком сидела и как на афише держала в руках виноградную лозу со спелыми кистями. Но ни тётенька, ни лоза, ни кисти в пламени костра не сгорали.
«Она не обугливается, а как будто живёт и всегда жила в огне-пламени? Вот чудеса», — ошалел я от продолжения морока.
— Живи и надейся, — сказала ещё более причудливым и объёмным голосом тётенька.
— Живу и надеюсь, — ответил ей Скефий и поклонился.
— Вы сейчас обо мне? Или о твоей будущей подружке? — спросил я у Скефия и тётеньки.
Что тут началось, словами не опишешь.
Скефий так рассмеялся громогласным басом, а вслед за ним все остальные, гревшиеся и дремавшие мировые братья с сёстрами, что меня будто взрывом с ног сбило, и полетел я кверху тормашками над лесом, кружась, как волчок. А миры вокруг костра всё продолжали и продолжали неистово и дико хохотать, сотрясая всё вокруг, отчего я вертелся и летел, куда подальше в неприветливую чёрную пустоту.
Страшно мне не было, нет. Понимал, что всё не взаправду, и мчался, ожидая, когда начну привычно падать с высоты, как это не раз снилось, и очнусь в своей постели, ничего не соображая и не помня.
Только голос тот женский снова летел рядом и что-то нашёптывал, но я ничего и слушать не хотел о подснежниках, а потому продолжал нестись сквозь пустоту, пока не сообразил, что это голос огнеупорной тётеньки.
— Это и есть Двенадцатый, как ты нарёк его. Только я ему при рождении другое имя дала. Скефием его назвала. И первый он был у меня сын. А за ним Татисий, а за ним Наверий, а за ним Вардиний, Феоний, и… Леодий, и Реводий, и… И Мелокий, и…
Не успев дослушать несгораемую тётеньку, я со всего маху влетел в свою кроватку так, что у неё ножки разъехались, а металлическая сетка под напором моего падавшего из космоса тела достала до пола.
Я в мгновение ока выпрыгнул из постельки-батута весь в холодном поту от ужаса. Но вокруг было темно и тихо.
«Ночь, значит, а мне кошмар приснился», — подумал, кое-как успокоившись и уняв дрожь в груди. Потом осторожно забрался в кроватку, немного поворочался и заснул.
Глава 19. Душевный кошмар
В то утро я проснулся поздно. И не утро уже было, а полдень. И не проснулся, а мама растолкала, чтобы пообедал. Встал, как малахольный, и зачем-то к зеркалу, словно оно знало тайну, которую мне позарез нужно было выведать. Но из зеркала вытаращилось моё же отражение, и оно оказалось ничуть не умнее меня.
«С чего это появилась привычка, как проснусь, бегом к трюмо и давай читать, что на мне за ночь намалевали? Может уши снова обожгли в мороке-кошмаре или синяк под глазом поставили? А если мамка спросит, что это за узор у меня пониже спины, должен же заранее ответ правдоподобный придумать или не должен?
Вот и сегодня гадость вроде кошмара снилась, хорошо следов не оставила. И на том спасибо. Но что-то беспокоит, что-то позванивает в колокольчик над темечком».
— Иди уже. Не в ресторане питаешься, — донеслось со двора.
— Иду! — закричал я, что было сил, чтобы воплем прогнать тревожные мысли, а заодно звоночек над темечком.
Обед был на славу. И молодая картошка, и помидоры, и огурчики, и варёная курочка, и даже жареные караси, которых папка без меня наловил на каком-то пруду. Но я не был на него в обиде. «В следующий раз не отвертится. Поеду с ним на рыбалку на новом авто».
— Трясло сильно? Что говорят? — спросил отец у бабули, когда обед подходил к концу.
От его вопросов я даже вилку из рук выронил, а надоедливый и неугомонный колокольчик снова затрезвонил. Мне живо представилась трясущаяся в лихорадке бабуля, а рядом с ней врачи в белых халатах с резиновыми трубочками на шеях, которые суетились и что-то делали с занемогшей бабулей, но ничего ей не говорили.
— Чуть-чуть трухнуло. Несильно, но долгонько. Когда скотина замычала да собаки залаяли, всё и затихло. Лестница, что за домом, в огород упала. Да сажок с каменьев съехал, но о нём знаешь: поправил уже. У соседей тоже всё обошлось.
«Ночью настоящее землетрясение было? А я проспал?» — расстроился я, а колокольчик зазвонил ещё чаще.
Отмахнувшись от колокольчика, как от мошки, я сидел, жевал ставший безвкусным обед и вспоминал, почему ночью не спал спокойно.
«Может от землетрясения просыпался? Нет. Я же потом ещё долго стоял и отдышаться не мог. Если бы Кукла лаяла или коровы мычали, нипочём бы не лёг в кровать».
— Ну и слава Богу, — сказал отец и встал из-за стола.
Я тоже съел всё, что причиталось, но уходить никуда не собирался, а решил выпытать у мамы подробности ночного происшествия.
Начал собирать тарелки и относить к дворовому крану, где их мыли в тёплое время года.
— Ты что ночью слыхала, мам? — спросил, улучив подходящий момент.
— Ничего. Спала крепко. Умаялась с Серёжей, — ответила мне мама.
«Ну вот. Я ей тарелки таскаю, а она землетрясение проспала, — расстроился я, а противный колокольчик над темечком снова зазвонил. — Сейчас-то зачем греметь?»
— Мне сон снился, будто толпа мужчин и женщин стояла на улице за нашим забором и хохотала. Хорошо, что ставни были закрытыми, — задумчиво произнесла мама и продолжила убирать со стола.
И тут мой колокольчик превратился в огромный царь-колокол, в который чья-то могучая рука сразу же ударила молотом, да так громозвучно, что я мигом присел и заткнул ладонями уши.
От этого колокольного удара вокруг поднялся такой звон, такая дрожь, что моё детское тело внутри и снаружи так затрепетало, что ноги бессильно подкосились.
Мама подхватила меня под руки и повела укладывать обратно в постель. Она что-то говорила, ощупывала лоб, только я был оглушён, поэтому ничегошеньки не слышал и не соображал.
Когда меня уложили в кровать, я продолжал содрогаться, как от озноба, а мерзкий звон никак не заканчивался. Зарывшись с головой под одеяло, очень быстро заснул или, скорее, впал в забытьё, но и после мне всё также казалось, что я снова и снова дрожал от звона, и унять это дрожание ничем было нельзя. Наоборот, меня начинало колотить сильнее и чаще.
Неожиданно я начал раздваиваться, после чего мои содрогания стали плавными, и мне, уже раздвоенному, удавалось вздрагивать реже. Но несмотря на это я всё дальше и дальше продолжал разъединяться. Дёргался в разные стороны со своей половинкой или своим отражением.
Как долго продолжалось раздвоение моей личности, неизвестно, но, в конце концов, я окончательно раздвоился и отскочил в сторону от самого себя. Тряска моментально затихла, колокольный звон исчез, а я сидел на полу своей комнаты и взирал ничего не понимавшими глазами на второго себя.
— Ты какой номер? Одиннадцатый? — спросил я отражение.
— Нет, не одиннадцатый, — ответил сидевший напротив.
— Ты из моей команды? Извини, что не признал. Я уже говорил, что ещё плохо вас различаю.
— Сейчас я твоё отражение. И здесь, чтобы ты поговорил со мной. То есть, с собой, — спокойно произнёс двойник.
— Скажешь тоже. Отражения не разговаривают, а повторяют за теми, кто смотрит в зеркало. Меня не надуешь. Я стреляный воробей.
— А если ты не прав? Хотя это не так, — озадачил меня неизвестный напарник. — Если я, скажем, твоя душа? Если вышла из тебя на время? Ненадолго, не беспокойся. О чём бы ты хотел поговорить?
Я хорошо сознавал, что находился в бреду из-за… Из-за какого-нибудь отравления, к примеру. Но над прозвучавшими словами задумался всерьёз. О чём можно расспрашивать душу никто никогда не рассказывал, а у меня, хоть и неугомонная фантазия, но вообразить, ни плохого, ни хорошего, я не смог. Решил, как и всегда, пойти на хитрость.
— О чём сама хочешь рассказать? — спросить-то спросил, но обмануть душу не получилось.