— Потом про алярм расскажешь, а сейчас мне пора. Кстати, что-то спросить собирался, но снова забыл.
Я прошёл в сарай и спустился в подвал по левому лазу, где ненадолго замер, собираясь с душевными силами, а собравшись, обратился к родному миру:
— Мирушка Скефий. Открой путь к твоему брату, чьё имя мне пока не известно, но которого посредники нарекли шестым. Прощения за глупости хочу попросить и за урок морозный поблагодарить.
И, не дожидаясь ответа, вылез из подвала.
«Как одиннадцатого мамка называла? — задумался на ходу и обмер. — Что? Со мной мама всех миров разговаривала? С какой радости? Почему вспомнил только в подвале? Спасибо, конечно, что напомнили, кто бы вы ни были».
Поблагодарив неведомого подсказчика за намёк о снах-мороках, я «вышел в мир». Мир был не одиннадцатым, это точно. Похожим на шестой, но я всё равно сверил надпись на двери, чтобы правильно называть его по имени.
Вышел во двор и увидел в огороде бабу Нюру-шестую. Помахав ей рукой, остановился и скороговоркой проговорил:
— Мирушка шестой, прости меня за прошлое посещение. За самоуверенность и глупость. Благодарю за науку, за морозный урок. Прошу сокрыть Александра-шестого, посредника твоего, а все его несчастья отправить ко мне.
Закончив монолог, продолжил стоять в ожидании какого-нибудь знака о том, что прощён за истерику, когда увидев на двери настоящий номер мира, отказывался верить глазам.
— Сам иди, идиот! — услышал обрывок разговора оболтусов, проходивших мимо калитки.
Понял, что услышанное было ответом с напутствием на пребывание в гостях. Заулыбался и поблагодарил мир, потом открыл глаза и вышел на улицу.
К шестой калитке шёл бодро, не прячась, нарочно шумев громче обычного. Кукла загремела цепью, вылезла из будки, но голоса не подала. По-хозяйски щёлкнув щеколдой, я вошёл во двор, где всё было по-прежнему.
— Вот они мы. С ушами и… И готовые к употреблению, — доложил громко, понадеявшись, что никто не услышит.
«Ухи мои, лопоухие. Готовьтесь к откручиванию. Задница моя, проказница. Готовься к встрече с ремнём», — воодушевил страдательные части тела и распахнул двери дома.
Ни на веранде, ни в коридоре, ни в первой комнате с печкой, ни в спальне родителей никого не было. Быстро обходил дом по кругу, хотя мог сразу из коридора войти в зал, но что-то заставило идти в обход.
На лето отец всегда распечатывал двойные двери из коридора в моё царство-государство. В зале я спал, учил уроки, получал за оценки мамины подзатыльники, а если, вдруг, проводилось семейное застолье или родственники приезжали, меня бесцеремонно выселяли и кровать уносили, куда подальше.
И я, на всякий застольно-родственный случай, обошёл и проверил, вдруг выдворили местного братца за его поведение.
Увидев болезного на месте, бодро приветствовал:
— Здоров ли, братец?
— Опять припёрся, — огрызнулся малоумный. — Расшумелся. Хорошо, что мама с папой на толкучку уехали.
— Значит, сегодня в своём уме. Ещё и злой, аки пёс. Это замечательно, — воскликнул я нарочито весело и захлопал в ладоши.
— Не видишь, что занят? Мне за третий класс всё нужно выучить и в августе пересдать. Иначе на второй год оставят.
— Не поможет, — всё также беззаботно заявил я. — Повторяю: не поможет. Ты кем работаешь, шестой братец?
— Двоечником, — с горечью в голосе пробурчал близнец. — Мне такой табель учительница принесла! Такого наговорила! Что я второе полугодие вовсе не учился. Но всё не так было. Учился на четвёрки и пятёрки, только этого никто не помнит. А табель этот она нарочно состряпала.
— Выговорился? Теперь слушай. Ты сейчас посредник, так? Так. А чем занимаешься, как посредник? Помогаешь родному миру сравняться с его братьями. А какая между твоим и моим миром разница? Москвич в твоём был, а в моём Запорожец. Была разница да сплыла. И в моём Москвич появился. Теперь какая разница между нашими мирами вот-вот кончится?
— Кто его знает, — нервно дёрнулся напарник и снова потянулся за книжкой.
— Не спеши буквари читать. Сейчас всё объясню. Сколько посредников этим летом перешло в третий класс, а сколько собиралось в четвёртый? Улавливаешь разницу? Что должно произойти, чтобы нас уровнять? Чтобы и это различие миры устранили? Нам десятерым из второго в четвёртый перепрыгнуть или… Что полегче?
— Полегче или не полегче, а получается, мне не пересдать? Оставаться на второй год придётся? Лишь в этом разница-задница? Ой, боженька-боженька. Что теперь будет? Что я мамке с папкой скажу? Они же… А м-мне же н-ничего нельзя говорить, — неожиданно Александр сам всё осознал и представил весь ужас, ожидавший его в будущем.
Так представил, что заикаться начал. Но всё же лучше, чем изображать маятник и твердить про открыто-закрыто.
Я сидел рядом с ним на стуле, на который обычно садилась мама, чтобы помочь с уроками или проконтролировать, что там накарябал, не смазал ли свои каракули, и решала, так всё оставить или заставить переписать без ошибок и помарок.
— Ну как ты? Готовишься к новой жизни? Если что, мотай ко мне, но только когда подполья заработают, а пока я попросил мир сокрыть тебя от глаз, как в прошлый раз получилось, помнишь?
— Помню. Я же не дурной. Только и дел, что второгодник, — расстроился близнец ещё больше.
— Я готов и наказания за тебя отбыть. Ремень там, ушную трёпку, другие радости филейной части. И подмены никто не заметит. Готов к докторам сходить, помычать им, как глухонемой Герасим.
— Не нужно. Переживу как-нибудь. Это в сентябре кончится, и всё станет, как должно, — Александр надолго замолчал, и я увидел, как слезы покатились из его глаз на открытый учебник для третьего класса. — Я этим старшеклассничеством, знаешь, как гордился. Гордился-кичился, зазнавался не признавался. Чувствовал себя умнее всех. Так что… Так мне и надо. Это моя карма. Наказание за гордыню.
— Как ты сказал? — спросил я страдальца, когда над темечком звякнуло, тихонечко так, виновато, вроде как, случайно.
«С этого момента помедленнее, — силой воли затормозил я время, или мне, просто, очень захотелось его затормозить. — Имя её все знают и не знают одновременно. Из-за чего это в памяти всплыло? При упоминании гордыни или наказания? Не могут же быть имена такими. Гордыня, возможно, имя, только не цыганское. А Наказанием ни одна мамка ребёнка не назовёт. То есть, все своих детей так называют, но только в шутку. И оно тоже не цыганское. Что тогда с колокольчиком?.. Ты его что, уронила, Душенька?
Она так никогда не сделает. Но и названивать бесцеремонно не должна. Что там ещё было? Что-то про карму.
Карма… Кармалия! Точно. Это имя тётеньки. И надпись была на огне: “Кармалия и её традиции”. Или не на огне, а на афише? Конечно, на афише. Вот я дубинушка. А шестой молодец какой, подсказал своими страданиями. Что он, кстати, делает? Говорит о злом роке. Надо бы послушать беднягу».
А братец, закончив свои страдания без моего аккомпанемента, в сердцах зашвырнул учебник куда подальше. Я попытался его успокоить, но вместо этого подзадорил:
— Спокойнее, Санька. Тебе по этим книжкам ещё целый год учиться. И кто знает, если понравится, то и два года.
Еле выговорил я, давясь от хохота, и мы вместе посмеялись над неприятностями, которые ожидали нас в будущем. А я ещё смеялся с чувством благодарности шестому Александру, своей душе, братьям-мирам, их мамке, и всем-всем без исключения.
Глава 21. Работа над ошибками - 3
«Уже знаю две тайны. Имя родного мира и имя матери всех миров, — снова и снова втолковывал я себе то, что ни объяснить, ни осознать невозможно, а сам шагал к шестому подвалу. — И что с этими знаниями делать?.. Допустим, имя своего мира я уже употребил, и он просьбу выполнил. А мамкиным именем так трепаться нельзя. Услышит мир, что запросто его родительницу поминаю, не только уши обтреплет.
Всё равно что-то зудит в голове. Что-то ещё знаю, но вспомнить не могу. Нужно в следующем мороке всё внимательно запоминать. Что она мне на ушко шептала, пока летел кверху тормашками? Ладно, вопросы нужные себе задал, пусть повисят рядом с колокольчиком, а когда ответ мелькнёт, он тут же звякнет».
Когда прошёл Америку и взялся за ручку бабушкиной калитки, в голове что-то щёлкнуло, отчего сразу же подумал о том, что куда теперь отправляться я не знал. Тотчас пожалел, что не спросил у шестого Александра, помнит ли он, кто из братьев тоже был третьеклассником.
Когда вошёл во двор и помахал рукой бабе Нюре, а она в ответ своей тяпкой, подошёл к дверям сарая и остановился, чтобы поблагодарить мир. Встал так, чтобы никто не увидел и произнёс вполголоса:
— Мирушка шестой, спасибо, что помог с Александром. Спасибо, что сокрыл его.
После этого по-хозяйски распахнул дверь в сарай с римской шестёркой на некрашеных досках.
«Помнишь, как орал свою истерику? Помнишь», — опять уплыл в рассуждения, ставшие привычными.
До того увлёкся разговором с самим собою, что и не заметил, как оказался в подвале. Если бы не душа с её колокольчиком, точно бы и вылез, незнамо куда.
— Стой, — скомандовал себе. — Залез в печь, а груздем не назвался?
Остановился у лесенки из подвала и уже взялся за неё руками, а потом замер и задумался, что же предпринять. «Вернуться во двор и у мира спросить, куда дальше ехать? А ещё: Я головастик! Я головастик! Икринка я лягушачья, если не жабья».
— Кому здесь жабы не нравятся-а-а?! — громыхнуло вокруг меня оглушительным женским голосом.
Так громыхнуло, что мигом присел от страха и сжался в комочек. Показалось, что вовсе не в подвале, а в сказочном лесу, из которого со всех сторон прилетает эхо, а сам лес растёт в огромном-преогромном зале, потому как, уж больно раскатистым был голос, больно объёмным.
«В подвале таких голосов быть не может. Даже если они знакомые, — рассудил я. — Нет-нет, голос точно знакомый. И говорил не серьёзно, а еле сдерживаясь от смеха. Что ему ответить?»
— Тётенька Жаба, простите. Не знал, что тут живёте-поживаете, и обидеть не хотел, — жалобно попросил я прощения, представляя какого размера тётенька, если у неё такой голосище.