— Так и сказал: «Пойдём Иисуса спасать»? Тьфу, на тебя раз. Тьфу, на тебя два. Тьфу, на тебя восемнадцать. Начинай проповедь сызнова, и чтоб на сей раз никакой самодеятельности. Слова вспомни те, которыми тебе сказку сказывали, а не те, что с перепугу пригрезились.
Я разобиделся на деда и засопел, вспоминая, что именно говорил Последнейший. Минуту повспоминал, потом не сдержался и выпалил:
— Домой мне пора. Завтра будем разбираться, где правда калечная, а где выдумка чистосердечная, — проорал и, пока дед вставлял, выпавшие от моей наглости, глаза обратно в глазницы, кинулся наутёк.
— Стой, ирод! Стрелять буду! Взбаламутил и тикать? Я тебе завтра сам из ушей косички сплету. Я же всю ночь спать не буду…
Я хоть и был босым, но деду за мной нипочём не угнаться.
«А если в подвал пускать откажется, у меня на этот случай козырь в лице мирового катапультиста имеется. Буду его просить или Павла вразумить, или запускать меня, куда понадобится. Только сандалии заранее обувать буду. А то вон, как мелкие камушки за пятки кусаются».
Глава 28. Бабулины миры
Лес. Ночь. Стужа.
«Хоть и готовился, а всё равно страшно. В прошлый раз не так боялся.
Знаю наверняка, что во сне-мороке, да по своему согласию, но захолонуло в груди, и всё тут. И захолонуло не от космической стужи, а от ужаса.
Лучше быть неразумным щенком, да бегать, да тявкать и по сторонам не смотреть, вилять себе хвостиком, радуясь всему подряд. А сейчас везде чей-то умысел проглядывает.
Вот и я уже не просто на лес глазею и возмущаюсь, что мороз есть, а снега нет, а соображаю: откуда в космосе снег? Нет там его и быть не может. Ведь он из воды сделан, а её там нет. Нет в космосе туч. И туманов нет.
…Нет, туманы, как раз имеются. Туманности. Точно.
А откуда знаю? Я что, сейчас головастым хвостиком в космическую розетку подключен? А через это, как наш телевизор, обо всём знаю? Только я и то знаю, что когда телевизор не включен, он туп, как валенок, хоть и называется Рекордом. Так и я, когда хвост в розетке, умный как утка, а когда вынут, как пробка.
Интересно, во что меня нарядили на этот раз?» — раздумывал я по дороге к костру, который, как и в прошлый раз, подмигивал золотыми глазками сквозь деревья.
— Миры, — прошептал я, когда вышел на поляну и разглядел кольцо из здоровенных мужиков и тёток.
Только сделал шаг в сторону костра, сразу всё вокруг начало меняться. Как в кубанском сне всё зашевелилось, задёргалось, небо прояснилось до пронзительно голубого цвета, костёр или погас, или стал незаметным от яркого света, полившегося прямо из неба, хотя никакого солнца не появилось.
Миры на глазах уменьшались и уменьшались, потом стали мелкой ребятнёй, забегали, заметались туда-сюда. Потом ребятня стала ещё меньше. В конце концов, все превратились в лягушат, попрыгали в разные стороны и затерялись в траве.
«Их сегодня побольше, чем в прошлый раз», — подумал я и пошагал вперёд.
Когда не нашёл глазами костёр и остановился, что-то меня сильно обеспокоило. «Опять глазами вижу, а умом не понимаю?.. Скорее всего. Может, природа вокруг? Вон какая разная, а вся в одном месте собралась. И горы торчат со снежными вершинами, и пальмы с кокосами… Откуда о них знаю?» — перестал я кумекать и замер. Всё видел, всё знал, но ничего не понимал. Ведь такого нигде не было, и быть не могло.
«Песчаные дюны и белоствольные берёзки вместе не живут, если в том нет человеческого замысла. Или божьего промысла?» — снова всё во мне захолонуло и затрепетало, а я стоял и глазел на островки всевозможной растительности, родом из разного климата.
«Вот снежок на лесную полянку сыплется. Вот дождик моросит, поливая травку на лужайке. Вон сосны высоченные построились в ряд. Там деревца карликовые с причудливо запутанными веточками. Вот песок, гуляющий по дюне и перебегающий с места на место. Вон там настоящие огромные цветы, но на коротких стебельках, поэтому еле из травки выглядывают. А вон овраги, занесённые снегом. А вот ручьи, бегущие по галечным дорожкам», —залюбовался я земными красотами и не сразу заметил женщину в пёстром палантине, шагавшую ко мне, вроде как, издалека. Только лицо её рассмотрел, будто была она совсем рядом. Красивое лицо, доброе, глаза огромные, карие. Нечеловеческие глаза, пронзительные, в самую душу смотрели.
Но что-то опять меняется. «Что за диво?» — изумился я от того, что женщина прямо на глазах преобразилась и стала другой. Только что была кареглазой брюнеткой, а через мгновение стала синеокой. И кожа посветлела, а волосы, выскочив из-под переменившейся накидки, стали цвета спелого колоса.
«Какая же ты на самом деле, мама Кармалия? Ты меняешься внешне, а всё равно собой остаёшься, — подумал я, догадавшись, кто шагал ко мне так непринуждённо и грациозно, так уверенно и красиво. — Так красиво могут ходить лишь… Нет, не богини. Богинь я никогда не видел. Так могут ходить только любимые нами… Мамы».
Слёзы так покатились из глаз, но я нисколько их не стыдился. А мама Кармалия всё шагала и шагала ко мне издалека, находясь совсем рядом, и продолжала меняться.
Она становилась и темнокожей брюнеткой, и узкоглазой азиаткой, смуглой и краснокожей, бледной и загорелой. Черты лица то были строгими и резкими, то мягкими и нежными. Глаза меняли цвет и разрез, но всё равно, оставались огромными и всё понимавшими материнскими глазами.
— Здравствуй, Головастик, — поздоровалась со мной Кармалия и стала похожей на тётеньку с афиши – темноволосой, со светлой кожей и яркими зеленовато-голубыми искрившимися глазами.
— Здравствуйте, мама всех миров, — поздоровался я осторожно.
— Тебе это место больше нравится, чем ночной лес? Ведь совсем сегодня идти не хотел, — пожурила всемирная мама.
— Здесь красивее, — признался я. — Что это за место? А то здесь отовсюду намешано. И вы, мама Кармалия, сами всю дорогу менялись.
— Понравилось? Или я смутила тебя метаморфозами? — участливо поинтересовалась собеседница.
— Мне вовсе не страшно было. Нет. Я… Я любовался вами. Вы такая… Красавица, — сконфузился я и опустил глаза.
— Спасибо тебе, Головастик. Спасибо. Давно меня люди так не называли. По-всякому обзывали и проклинали, а вот красавицей, кроме детей моих, в последнее время никто не называет, — сказала Кармалия и о чём-то задумалась.
А я стоял и ждал, когда она заговорит снова, и не нашёл ничего интереснее, чем рассматривать своё одеяние.
Я был в широкой рубахе из неизвестной материи, сотканной из толстых грубых нитей, но не шерстяных, а каких-то других, чем-то напомнивших мне паклю, возможно, из тонких волокон растений. Цвет рубахи был светлый, серо-жёлтого оттенка, а ворот начинался на левом плече и заканчивался на груди на уровне подмышек. Штаны были широкие из точно такой же ткани, а обуви на ногах не оказалось.
«Опять обувку не захватил», — подумал я и услышал, как рассмеялась Кармалия.
— Что? Без сандалий сегодня? — спросила она и перестала смеяться.
— Без, — ответил я, глядя на босые ноги. — А камушков мелких здесь нет?
— Здесь всё есть. Как в ковчеге.
— Так вы что, мама Кармалия, Природой командуете?
— Совсем нет. Природа – сила могучая, но необузданная. Огромная сила. Как сила Мироздания. Она, если закапризничает, много бед может наделать. С неё станется. А я силу её контролирую, да использую, да прошу о чём-либо. На всём, как и на тебе, метки свои ставлю, и тогда уже она думает, что ей можно, а чего нельзя, — объяснила Кармалия, а я вновь похолодел внутри.
— Какие метки? Пропуски в миры?
— Можно и так их назвать. Отметины мои не только на людях есть, но и на зверях лесных, на тварях морских, на рыбах речных. А они по мирам не кочуют.
— Зачем им тогда метки? — спросил я, возмутившись, что и рыбы носят такую же, как у меня, метку-пропуск.
— Затем, чтобы все видели их. И дети мои, и Природа, и звери хищные, и болезни всякие. Видели и понимали, что отмеченных мною нельзя и пальцем тронуть. Что зёрна они для будущего. И никакой голодный волк никогда не тронет зайчиху, отягощённую таким зёрнышком.
Понял, зачем девчушка всё метит? Вот она-то и есть хозяйка Природы и помощница в моём материнском призвании.
— Я тоже с таким зёрнышком и поэтому болеть не буду? — решил я узнать о том, что мне ближе, чем мировые и природные проблемы.
— Ты совсем другое дело. У тебя она не такая, как у зверей и птиц. Твоя метка для детей моих неразумных, чтобы знали, что по своей воле ты по ним гуляешь, а не беда с тобой приключилась, — просветила меня Кармалия.
— Такая беда, которая у нас в октябре случится? — вдруг, вспомнил я о Боге с поломанными ногами.
— Мамка эта по своей воле у вас окажется. Такое случается от быстрого убывания разницы между мирами. Только вот, в какой из них она себе дорогу пробьёт, пока неизвестно.
Всякое случалось и будет случаться. Но, как и в змеиной сказке, когда узнаешь о завтрашнем дне, хочешь ты или не хочешь, а произойти всякое может. И не только то, о чём узнал, — объяснила Кармалия.
— Я думал, это Бог будет. А тут чья-то мамка, — не стал я скрывать разочарования.
— А если простая мамка, значит, она уже не богиня? Да у каждой земной мамки такие же чувства к детям, как у Бога к чадам своим. Какая между мной, матерью миров ваших, и твоей мамой разница? У меня деток много, а у неё двое, и что? Разве от этого вас меньше любят? Меньше переживают? Вы такие же миры для неё, как и дети мои для меня!
Чем вы по сути отличные? Размерами своими или мирков, которые для себя создаёте, когда от мамки отдаляетесь? В вас почти нет никакой разницы.
Когда же вы, люди, ума наберётесь все, а не только некоторые и случайные, которых мы зовём головастиками? Не по размеру голов, конечно, а по величию того, что они могут увидеть и осмыслить.
Вы все, как устроены? «Не понимаю, значит, не вижу». Вот, как вы устроены. А ты возьми да пойми. Сделай усилие. И неважно, что да как увидишь разумом или глазами, главное, суть пойми. Ужаснись, когда поймёшь, но пойми, — чем дальше говорила Кармалия, тем меньше я соображал, о чём она толкует.