— Значит, из меня никакая не жаба вырастет, а я, просто, таким головастиком стать должен? — спросил я, когда она замолчала и отвернулась.
— Да, — коротко и как-то безнадёжно ответила всемирная мама.
— Значит, в жизни всё не просто так?
— Сама жизнь – это уже не просто так, — молвила Кармалия что-то уж больно для меня мудрёное.
— Значит, у моей бабули было бы целых девять миров. Если бы они все выжили. — ужаснулся я от озарения. — Почти, как у вас первенцев…
Кармалия после моих слов так и подпрыгнула.
Схватила меня на руки, подбросила, как пушинку высоко-высоко вверх и радостно заголосила:
— Вот почему я люблю тебя. Головастик, ты и есть Головастик. Всё понял своим умишкой-мальчишкой. А не только за то, что при рождении Скефию и мне два кукиша показал, — ликовала она и всё выше подбрасывала меня, как подбрасывают мамки грудных малышей на каких-нибудь их материнских радостях.
«Что такого опять сморозил? За что меня в космос?» — недоумевал я, когда мировая мама так высоко меня подкинула, что опять полетел кверху тормашками в хорошо знакомый космос. Я видел её удалявшуюся и улыбавшуюся моему полёту и пытался попросить о том, чтобы хоть чуточку, но запомнить этот сон.
— Мама, можно я запомню? Ну, можно? Можно я всё запомню?.. Мама-а!..
Кармалия стояла и улыбалась, а я летел и просил…
* * *
— Сынок, проснись. Тебе кошмар приснился? Зачем меня зовёшь? — трясла меня за плечо уже моя мама и пыталась разбудить.
— Это ты, мам? — спросил я, сначала приземлившись, а только потом проснувшись.
— Кто же ещё. Зачем звал? Так громко кричал «мама-мама», что я вскочила и к тебе, — обрадовалась моему космическому возвращению мама.
А я-то как обрадовался.
— Мам, ты у меня такая красавица. Подольше бы так было, — кое-как выговорил я и повис у неё на руках обессиленный и счастливый.
— Спасибо тебе, сыночек, на добром слове, — сказала мне мама и, поцеловав, уложила в кровать.
«Все мамки одинаковые», — успел я подумать, засыпая безмятежным сном головастика.
Глава 29. Допрос
— Вставай. Тебя там Павел дожидается, — донёсся сквозь дрёму отцовский голос.
— Встаю уже, — буркнул я и зарылся носом в подушку.
«Вот и пришёл день расплаты, — подумал о предстоявших объяснениях с дедом. — Какой неугомонный. Невтерпёж ему доклад о встрече с Каликой послушать. Будто вчера что-то непонятное ему нагородил о несчастье…
С кем? Точно знаю, что не с Богом. А жаль.
Рад конечно, что с нашим Богом всё в порядке. Тогда с кем, с богиней? А кто у нас богиня? Стоп. С какой-то тётенькой, которая сама к нам…
Никак не вспомню. Но ведь Калика…» — мне не дали додумать и снова окликнули.
— Ты идёшь?
— Иду! — заорал я, как полоумный и выпрыгнул из кровати с такой силой, что за пару шагов долетел до зеркала трюмо. — Свет мой, душенька, скажи, что во сне видел интересного, от чего лицо такое помятое, но счастливое? Мне уже дедов допрос не страшен?.. Что лыбишься, чудо метаморфозное? Ещё и глазки скосило, — когда до меня, наконец, дошло, что зеркало совсем не отражало меня, а выделывало, что ему заблагорассудилось, отражение уже запросто покрутило пальцем у виска и ткнуло им в сторону окна.
Я обмер: всё, что творилось в зеркале, выделывал кто-то другой. С воплем «Чур меня!» отпрыгнул от трюмо куда-то в сторону и, наверно, обо что-то крепко ударился, после чего на какое-то время отключился.
Когда очнулся, не сразу взял в толк, что куда-то шагал из дома. Только во дворе окончательно пришёл в себя, когда отец поймал за плечо и строго спросил:
— Тебя на рыбалку не ждать? Снова пойдёшь подвал ремонтировать?
— У меня сегодня дела. Вот завтра…
— А у меня каникул нет. Это ты до сентября вольный стрелок, а в моём тире только по выходным стрелять можно. Или к бабушке в Михайловку, или, как сегодня, на рыбалку.
Ладно, подожду, пока Серёжка вырастет. Тогда он со мной ездить будет, а ты иди к своему деду, расскажи про такую победу, — оборвал разговор папка и продолжил собираться на канал.
«Какую ещё победу? — недоумевал я, очнувшись окончательно. — В чём дед победил? В споре? В игре? Тьфу!» Отмахнулся от мысли, что Павел выиграл меня у родного отца, отчего я на целый день в полном дедовом распоряжении.
Настроение испортилось, и я уже не мог вспомнить отчего. То ли оттого, что показалось в зеркале, то ли оттого, что меня так бессовестно проиграли.
Отделавшись от мамы с её завтраком, побрёл в сторону Америки и мысленно завернул себя в сверкавшую обёртку.
— Где ты, американский американец? Почему твой штат-постамент беспризорный? Выходи, получи приз, — начал звать деда, не заходя во двор. — Ты посылал за мной или нет?
— Изыди, — донеслось из двора.
— Но чтобы Паша бросил жить? Тому не быть, — процитировал я Калику и вошёл в калитку.
Дед кряхтел в сарае, будто что-то тяжёлое перетаскивал.
— Занят? — спросил через закрытую дверь с цифрой XII.
— Заходи! — скомандовала деревяшка голосом деда.
Я поклонился, как научился у миров в зимнем лесу, ещё и ручкой заполировал.
Когда ввалился в сарай и увидел на одном из табуретов вспотевшего и тяжело дышавшего деда, понял, что никогда не узнаю, чем он занимался, потому как всё вокруг осталось прежним. Всё, кроме деда, напротив которого стоял второй табурет, предназначенный для допроса.
— Физкультуру делал? — спросил я вместо приветствия.
— К Нюрке мотался, когда тебе не дождался, — выдал дед первую рифму.
— Мне только сейчас сказали, что за мной посылал. Так я сразу прибёг. Про какую победу я тебе рассказать должен? Папка так и сказал: иди к деду, расскажи про победу.
— Если бы ты, дубинушка, вчера так подробно рассказывал, как ноне, я бы тебе такой благодарный был… Словами не передать. А Пушкина тебе самому читать пора. Потому как батька твой читал и знает про Балду и беса, а ты нет. «Испугался бесёнок и к деду. Пошёл рассказывать про такую победу». Понял? А родитель твой так брякнул, чтобы складнее вышло, а не по злому умыслу.
Прояснилось в башке? А то я на старости лет собственноручно ходил одиннадцатого за грудки трясти. Только он почуднее тебя будет. «Я в сторонке. Я в сторонке. Это они промеж собою». Ты что же, всё в себе снёс? — спросил дед, сверкнув взглядом.
— Что снёс и куда? К бесу? Или к Балде?
— Не открылся дружку закадычному. Не сказал, что от Калики вызнал, — подивился Павел моему новому отношению к тайнам.
— Секреты я хранить умею, — сказал я и тут же прыснул от смеха, вспомнив, как «храня секрет» сразу же спел одиннадцатому частушку о вечно живущем деде.
— Проболтался, где болтался? — во второй раз выдал старый и рифму, и забористый взгляд.
«Точно. Теперь я заборный взгляд переименовываю в забористый. Чтобы никто не понял, что на самом деле имею в виду», — подумал я и уже забыл, о чём, собственно, только что разговаривал с дедом.
— Я с тобой сейчас калякаю, или с тенью твоей? — спросил наставник раздражённо. — Говори, что Калика передал.
— Сказал, что Угодник узнал про беду от сравнивания миров. Где-то граница меж ними до того истончится, что чья-то мамка, считавшаяся в нашем мире мёртвой, головой пробьёт эту тонюсенькую стену. Мы все заохаем и признаем сие событие за чудо чудесное, а богомольные бабки за божий промысел.
Пока она с поломанными ногами будет лежать в больнице, нам нужно её выкрасть и домой спровадить. Угодник про всё это в будущем узнал. И про нас с одиннадцатым выведал, где мы будем в этот день мотаться. Поэтому Калику прислал с наказом, чтобы готовились к беде. И быстро сообщили девчушке-старушке, которую мне сыскать надобно.
Но когда её разыскивать, я не понял. Может сейчас, а может, когда про беду узнаем. Только я ни сейчас, ни потом, дороги к ней не знаю. А полномочий Калика мне… Или себе? Короче, нет полномочий каких-то. Всё понял?
— Вчера ты о другом щебетал. Всё про Второе Пришествие, да про Иисуса с поломанными ногами. Если тебе Калика про тётку сказывал, зачем божьего сына приплетал?
— А Калика о тётке ничего не сказывал, — еле выговорил я и сам испугался своих слов.
— Как это, не сказывал?! — взревел дедуля и спрыгнул с табурета. — Ты что же это? Всё, как есть, выдумал? Ирод царя небесного!
— Калика говорил слово «человек». Беда с человеком, а про то, что человек тёткой окажется, сам не знаю, откуда это в голове. И про Третью больницу он не болтал, и про то, что она не только ноги сломает, а ещё голову, когда пробиваться к нам будет. Об этом тоже ни слова не было, — перебирал я незнамо откуда всплывавшие воспоминания и сразу их озвучивал. — И моё отражение сегодня рожу скорчило, потом пальцем у виска крутило, а я всё о какой-то ментарфозии думал. У папки ещё про неё спросить хотел, когда он меня проиграл.
— Рановато ты начал видеть… Очнись, тебе говорят. Всё в порядке. Такие вещи нормальные, хотя аномальные. Но больно рано это с тобой началось. Ты что, и на девиц уже другим местом зыришь? — успокаивал меня дед, а сам продолжал расспросы.
«Оказывается, он обо всём таком знал и до сих пор молчал».
— Нет. Третий глаз у меня ещё не открылся.
— Какой ещё третий глаз? — почему-то не понял Павел.
— Который в тринадцать лет открывается. Которым на девок потом смотрят.
Дед не просто прыснул от смеха, дед от него чуть не порвался, как старая гармошка на свадьбе. Захохотал так, что, наверно, во всех мирах было слышно. Мне даже показалось, что голос у него стал раскатистым и могучим.
«Откуда столько сил на хохот берёт? А ещё старым прикидывается. Сам, вон, даже женским переливом смеяться не брезгует», — подумал я, а дедов перелив зазвучал ещё громче.
Наконец старикан успокоился и, усевшись на табурет, изобразил смеющийся вариант забористого взгляда.
— Третий глаз, говоришь? Так это дело ещё никто не называл. Сам придумал, или кто подсказал? — еле сдерживаясь, спросил Павел.