Косых и презрительных взглядов не было, а были лишь уважительные и понимающие, но и они не позволяли моей совести успокоиться. Из-за чего-то я всё равно чувствовал себя виноватым, особенно перед соседом.
— Расходимся, или как? — наконец, обратился Александр-третий ко мне и сидевшей рядом скульптуре.
— Конечно. Только я с Саньком пока тут останусь. Вдруг, дед удумает озадачить нас, — ответил я третьему, и все начали расходиться.
Когда мы остались вдвоём, ещё долго сидели молча. Разговаривать не хотелось, и я тянул время и ждал, когда соседский близнец заговорит первым.
— Ничего рассказать не можешь? — не выдержал он, наконец.
— Сказку могу рассказать. Не думай, что издеваюсь. Нужная сказка. О змее и мышке.
— Валяй, — разрешил напарник.
Я долго и путано рассказывал услышанную во сне сказку, а когда окончательно заблудился в мышиных страданиях, своими словами объяснил её смысл. Сказал, если кто-нибудь узнаёт о завтрашнем дне, по мировым законам, этот день обязан измениться. А так как нам стало известно, что вскоре случится беда, значит, и она обязательно поменяет вкус и запах. Если раньше тётка была пострадавшей, значит, в октябре такое может случиться с дядькой. И если беда случилась в одном мире, то непременно грянет в другом.
Одиннадцатый сидел, слушал мои сбивчивые речи и не задавал вопросов. А я с не проходившим чувством вины рассказывал, то повторяясь, то исправляясь.
— Что там изначально случилось? Что тебе Калика рассказал? — перебил он, не вынеся сказочно-бедовой пытки.
— В том-то и дело, что ничего. Он так напугал новостями, что мне конец света пригрезился. Подумал, что Бога спасать пойдём. Это после его слов о человеке, из-за которого начнётся религиозный переполох, потому как все его давно мёртвым считали. А про то, что на самом деле будет, сон вещий увидел. Ну, так Павел объяснил. И главное задание, которое нам с тобой выпало – поиск тайной тропы в мир девчушки-старушки. Она нам, получается, позарез нужна.
Одиннадцатый чуть не подпрыгнул. Глаза так и загорелись.
— Девчушку? Во дела. Что же ты… Ах, да. Меня дед тоже пытать приходил, но я ничего понять не мог. А тут такое намечается, — затараторил он и уселся прямо на стол. — Когда пойдём? Завтра?
— Откуда мне знать. Я ни дороги не знаю, ни имени её. А может, она где-нибудь в молодых мирах живёт? Там, где зязябры водятся. Или, вдруг, в будущем? — размечтался я.
— Тогда на кой нам она? Если мы без неё можем в будущее протиснуться? Ты загнул про будущее. Угодника мы сами не сыщем, в том-то и дело. Наша прогулка должна быть куда-нибудь неподалёку. Она же запросто по нашим мирам бродит, и пропуски раздаёт.
— Дубинушка ты. Она не пропуски раздаёт, а метки расставляет. И посредникам, и зверям лесным, и даже рыбам, которых мы с тобой на рыбалке ловим, — нашёл и я, чем удивить брата.
— Врёшь. На кой ляд им метки? Как они в подвал заплывут? На сковородке, что ли?
— Другие у них метки. Не для путешествий, а для сохранности жизни и здоровья. Так как она знакома с Природой, а та дура дурой и погубить всех может, ей приходится метить тех, кого никому трогать нельзя. Ни съесть, ни понюхать. Понятно? — растолковывал я дружку то, что ещё недавно сам ни понять, ни принять не мог.
— Ни в жизнь не поверю. Чтобы на мне рыбья метка чешуйкой приклеилась, и меня через это природа не съела? Хрень. Ой! Укроп это, — всё больше и больше горячился мой собеседник.
— Ах, укроп? Тогда не проси, чтоб тебе рассказывал. Иди к деду или к Калике, и пусть они тебя просвещают, — возмутился я и вскочил с табурета.
Мы, как два гордых крейсера, как рассказывал дед, задрали обиженные друг на дружку носы и разошлись в противоположных направлениях, не замечая один другого. Один крейсер нырнул в подвал, а другой выплыл вон из сарая. Только крейсер, которым был я, сразу у сарая воткнулся гордостью в деда.
— Разбежались?
— Пошёл он, этот укропчик, — выпалил я с досадой. — Не хочу с ним искать девчушку. Не верит он ни во что.
— Ишь, как подействовало антиругательное средство. Разом усвоилось. Сильная штука. Прижилось бы в головах, был бы праздник. Я не о вас, доверенных и доверчивых спрашивал, а о всех хлопцах. А то выскочил, как бойцовский цыплёнок. Ой, беда с вами недомерками. Прямо беда за бедою. Купил дед козу, а она с бородою. Так говоришь, сам пойдёшь и сыщешь?
— Пойду и сыщу. Далече она обитает? Или её тоже можно покликать в по… — договорить я не смог: кто-то невидимый тёплой ладошкой перекрыл дыхание и заткнул мой не в меру болтливый рот.
— В поле её не дозовёшься, — ничего не заметил дед, а мне сразу же возвратили возможность дышать и разговаривать.
«Кто так придушил, чтобы не проболтался? — задумался я. — Душенька или Скефий?».
— …Когда войдёшь, глазами её не увидишь. Только на ощупь. Очами её никто, кроме доверенных персон не видит и видеть не должен. Так и скажешь своему дружку. А вот с собой его брать необязательно. Сам не знаю, зачем двоих послать хотел. Он же, всё одно, ничего путного не увидит. Всё запомнил? Дальше двинемся? — спросил дед, когда закончил инструктаж, важнейшую часть которого я пропустил.
— Это что получается? Девчушку руками щупать? Ты всё издеваешься, а я по правде хотел сходить и найти её, — возмутился я из-за шуточек с девчачьей невидимостью.
— Я перед ним наизнанку выворачиваюсь, а у него не пойми, что в башке. Ишь, додумался. Девиц щупать захотел? Я те сейчас щупну! И всё третьим глазом. Уж больно ранний о таких вещах разговаривать, — взбунтовался дед с какой-то стати.
— Это ты сказал, что глазами её не увидишь, а нужно щупать. А щупают её лишь уверенные хлопцы. Или путные? — запутался я окончательно, а тут ещё смех почудился вокруг нас с дедом.
— Путные? Распутные! Олух! Я тебе про верёвочку, что на нагель восьмёркой накручена, а не про девиц талдычу. Ты каким местом слушаешь? Глазом своим? Или спишь и вещие сны видишь?
— Прости. Наважденье случилось, как в тот раз в зеркале. Не повторишь снова, ну пожалуйста, — пришлось пойти на хитрость, чтобы успокоить и деда, и себя, и смешки в зрительном зале, в котором мы с ним играли комедию, а нужно было что-нибудь душещипательное.
— Ладно. Взялся вас обучать – сам виноват, что дворянином родился да грамоте обучился. Повторяю для слабонервных и других многих, умишком убогих.
Войдёшь в центральную подземную пещеру, в которой лаз… Ну, дырка в подволоке. Лаз этот ведёт в тринадцатый мир Иуды. В пещере из стены доска торчит. Тоже невидимая. В доску нагель воткнут, а на него уже верёвка намотана. А вот, между какими мирными цифрами вся эта конструкция, не припомню. Видеть её видел, только вот, пользовать не пользовал. Не приходилось мне с несчастьями знаться, от коих туда влезть захотелось бы. А вот Калика, тот лазил туда неоднократно. Можно сказать, тропу на той лестнице протоптал. Только, то был не нынешний Калика, а который в нашем мире родился. Не заснул ещё, окаянный?
— Нет. Слушаю, — сказал я учителю, а у самого, то мурашки по спине бродили от видений мира Иуды, то зудело в груди вопросами о дедовом дворянском происхождении, через которое, оказывается, попал он в учителя к комсомольцам.
— Продолжаю. А ты всё понял про верёвку? На чём её намотанную искать придётся?
— На нагелю, — похвастался я вниманием.
— Это палка такая. Как держак у тяпки. Воткнута в доску так, что и сверху торчит вершка четыре-пять и снизу столько же. Она-то и зовётся нагелем. Только, что верёвочку, что доску, не увидеть и не ущупать, даже если об них башкой биться. Уразумел? Сокрытые они от всех посредников.
А до Угодника той верёвки не было. Всем старшинам приходилось с бесовством знаться да просить, чтобы из Иудина мира лоза виноградная в лестницу заплеталась да под ноги спускалась. Тьфу-тьфу-тьфу! Это он уже тот срам исправил, Угодник наш. Чтобы по православному всё было, и умы некрепкие не смущало. Не заснул?
— Нет, — громко выдохнул я, а перед глазами так и встала девчушка, опускавшая виноградные лозы в пещеру, где я заплетал их в косичку и залазил к ней, а потом она подхватывала меня на руки, подбрасывала высоко вверх и радостно кричала: «Головастик пришёл! Головастик пришёл!»
— Ты её осторожно с нагеля сматываешь и потравливаешь. Попускаешь, значит. Верёвка поднимается, а лестница опускается. Всё вверху через колёсико продето. Ну, как если бы я через сучок на абрикосе верёвку перекинул и на другой конец привязал лесенку. После за свободный конец потянул через сук, а лесенка бы встала в полный рост. Понятно? А когда приподнял лесенку, верёвку бы восьмёркой накрутил на нагель.
Что я тут перед тобой распинаюсь? Ты же меня не слушаешь. Вон, у тебя мухи в рот заползают, — оборвал дед инструктаж, заскучав от серьёзной роли воспитателя.
— Врёшь. Нет никаких мух, — не обиделся я, но на всякий случай ощупал лицо.
— Нет, так нет. Как залезешь вверх по лесенке, ступай на поляну с цветами. А там становись, жмурься и зови её, как давеча собирался в поле. А теперь слушай вызов: «Девчушка-старушка, стань передо мной…»
— Как лист перед травой, — не удержался я и вставил знакомую рифму.
— Не перебивай, — отмахнулся Павел и продолжил. — «Стань передо мной, глаза мне открой. Я посредник двенадцатый мирный. Стою в мире твоём и жду тебя смирно». Запомнил? — закончил дед рассказ о бесовском мире, в который меня же и посылал.
— Запомнил. Что непонятного? Лезу к бесам и зову девчушку. Потом ей говорю, чтобы пришла к тебе по делу. Потом мчусь обратно.
— Я же говорил, малахольный. На кой мне она? Сам всё ей сказать должен. О том, где беда, в каком мире, и куда посылать Угодника. Ты к тому времени обо всём этом знать обязан. А когда побежишь обратно, лесенку той верёвкой из пещеры поднимешь, а саму её на нагель намотаешь. Чтоб всё было так же, как до тебя. И мне плевать, что она невидимая! — накричал Павел, пытаясь вдолбить мне нужные знания.
— Получается, к ней ещё рано идти? Ждать нужно беды той окаянной? — подивился я неразберихе в голове, случившейся от инструктажа.