— Оскоромиться, — перебил дед, хохоча в полный голос.
— О походе доложу, и домой, — сказал я, не обращая внимания на издёвки. — Приземлились мы, значит, и пошли в пещеру…
— Как приземлились? — вмиг посерьёзнел Павел.
— Это соседский Сашка виноват. Он меня подначил, и я попросил его мир катапультировать нас на Фортштадт, — признался я, как на духу. — Только я не специально. Не знал, что он послушается и запустит.
— Чудеса чудесные, дальше ехать некуда, — безрадостно вздохнул дедуля. — Что же из тебя вырастет, если уже сейчас мирами, как пёс шелудивый хвостом, вертишь?
— Я же не со зла. Меня он так расстроил, что…
— Дальше, — потребовал дед продолжения доклада.
— Зашли в пещеру. Вернее, я зашёл, а он отряхивался от воздушных блох…
— Дальше.
— Попросил его от стены отойти, чтобы найти…
— Поцелуй.
— Отстань. Я перед поцелуем умывался специальной водой. А то убегу сейчас, а ты, как хочешь…
— Валяй. Рассказывай, а не убегай. Ещё и умывался он, — чуть ли не проскрипел старче.
— Потом Санька нагрубил, я что-то ответил. Ах, да. В шутку пожаловался девчушке, что он не помогает искать верёвку. И тут он как заорёт. Спасите! Помогите! На меня змеи напали. А я его успокоил и по тем змеям вылез к Стихии в мир, — продолжил я краснобаить.
— Успокоил его, значит, и был таков? — снова нахмурился Павел.
— Нет. Обождал, пока лозы сплетутся в лесенку, и вылез. А он от страха к ракушке прилип и остался в пещере. А я вверх и к свету. Там цветы всякие, избушка. Кстати, кто тебе скамейку делал? Там точь такая у клумбы стоит.
— Какая избушка? Какая скамейка? Ты к какому свету лазил? Каким цветочкам? Ты там, где надо был? Или у доброй тётки в гостях ошивался? Девчушка там была? — зачастил дед вопросами.
— Кто, по-твоему, меня целовал и святой водой умывал? Добрая в белом саване? — обиделся я на стариковское непонимание.
Дед побледнел, быстро-быстро закрестился пятернёй и начал молиться, а когда закончил, спросил, не глядя в мою сторону:
— Откуда знаешь про чёрный наряд и белый саван?
— Я об этом ничего не знаю, — выдохнул я и чуть не добавил "честное октябрятское".
— Ты же только что… Ладно. Продолжай, — вздохнул он с облегчением.
— Вылез. Зажмурился и кликнул её. Она явилась, и мы с ней к избушке и…
— Ну, тискаться, — ожил Павел, успокоившись окончательно.
— Целовались при расставании. Точнее, она меня в щёчку. Для храбрости перед спуском в пещеру. Потом умыла водой из ковшика, но в избу свою не пустила.
Дед чуть не свалился с табурета, так его от моего рассказа скорчило и задёргало.
— Я стою на вылитом из жидкого… Из жидкого… Если смеяться не перестанешь, встану и убегу, — пригрозил распоясавшемуся мучителю. — Из дерева гладкого, как мрамор на музейных ступеньках.
— Что за жидкость? Случаем, не пахучая? — вредничал Павел и продолжал глумиться.
— Потом Туман.
— В глазах.
— Потом фокус показала с пятаком. Потом дерево сухое увидел с верёвкой невидимой. Дальше поцелуем одарила и убежала. А я вниз с Туманом за пазухой, и давай там кататься на лозах, как на качелях.
После мы с одиннадцатым разругались, и он, как ошпаренный выскочил из пещеры прямо к родителю под колёса. А я снова мировой катапульт включил и был таков. Прямо к тебе за сарай, — закончил я мудрёный рассказ.
Дед, несмотря на издёвки и смешки, докладом был недоволен, но мне было всё равно.
— Что за фокус? Это раз. Что за качели? Это два. Туман, стало быть, сынок твой. И колёса родителя, три. А с полётом я после разберусь.
— Раз. Фокус с пятаком. Был один, стало сорок. Два. Качели из лестницы виноградной или бесовской лианы, это как захочешь. Три. Туман не сынок, а я его вместо Куклы получил. Так как в нашем мире он отсутствует, а через это другие Туманы издохнуть могут. Четыре. Фиг тебе, а не полёт. Ах, да. Пять. Это я советовал одиннадцатому возвращаться через наш мир и твой подвал. Чтобы он не встретился с родителем, который на рыбалку едет мимо Фортштадта. Теперь пошёл отдыхать, — закончил я рапорт и встал с табурета.
— Сорок пятаков нафокусничали, ещё и облобызались? — загородил мне дед дорогу.
— Сорок копеек получилось от фокусов. Потому как сразу не поверил. А она всё объясняла и объясняла. Как всё устроено растолковывала, — попытался я отвязаться от старого, а у того аж глаза кровью налились.
— Что устроено? Что она тебе в глаза налила, что ты теперь стал таким…
— Миры как устроены, — перепугался я его совсем не забористого взгляда. — А в глаза она мне водой, чтобы я всё-всё вокруг видел и понимал.
Дед начал наступать на меня, как наши солдаты наступали на немцев в штыковую. Только за неимением штыка у него в руках был костыль.
— Что ты теперь видишь, окаянный? Что теперь знаешь про Добрую и её саваны? Ты теперь с пятаковыми фокусами и к девицам приставать начнёшь? Говори, ирод, как на духу!
— Ничегошеньки я не знаю и не вижу. Спать мне уже пора. И чихать я на твоих девиц хотел! — прокричал я и шмыгнул мимо его, расставленных в стороны, лапищ.
«Рапорт закончил», — доложил сам себе и выскочил вон из двери с цифрой XII.
Глава 35. Начало вражды
— Вставай. Вставай, сынок. Когда успел женихаться научиться? Ну-ка, бегом. Подъём! — потихоньку шипела мама и расталкивала меня ни свет ни заря.
— Уже в школу? — удивился я и выполз из кроватки.
— Как же, в школу. Ещё до школы сподобился. А ну марш художества с забора смывать, пока вся улица не увидела. Марш, тебе говорят! Ведро с тряпкой у калитки дожидается, — не унялась она и продолжила шпынять уже больнее.
— Какое ведро? Какая тряпка? О чём ты?
— Он ещё спрашивает. Ты давно в любовь играть начал?
— Я одну тебя люблю. А с девчонками только вчера целоваться начал, — ляпнул я, не подумав, а потом под материнские причитания из нечленораздельных звуков, осознал, что сболтнул лишнего.
— Ты что удумал? Уже?.. Уже начал? Бегом смывать позорище с забора! А про… Потом всё матери расскажешь! — взвизгнула мама и вытолкала взашей из дома.
Я нехотя подошёл к калитке и ведру с тряпкой.
— Кукла, что я вчера натворил? — спросил, но в ответ не услышал ни звука.
Мигом обернулся к любимице, но конура оказалась пустой. Только цепочка с ошейником безжизненно свисала со штакетника, огораживавшего куриный дворик.
— Ты уже? — еле выдохнул я, а слёзы так и брызнули из не проснувшихся глаз. — Я же вчера мимо пробежал и не попрощался? Прости меня, Куколка. Прости за невнимательность.
— Ты ещё здесь? — зашипела мама с порога, но увидев слёзы, которые уже ручьём катились по моему лицу, затихла. — Откуда про Куклу узнал? Мы хотели сказать, что погулять её отпустили, а она заблудилась. Отец её с собой забрал, когда на рыбалку уезжал. Обещал там закопать. Схоронить, а не на свалку выкинуть. Не плачь, сынок. Иди уже, сотри срамоту с забора.
— Какую срамоту? Я вчера Тумана нашёл ей в сыночки, а она уже?
— Иди смой всё, что написали любовницы, — настояла мама.
«Неужели Стихия послание настрочила?» — удивился я, потом взял ведро и вышел на улицу.
«Батюшки», — ужаснулся, когда сквозь слёзы прочитал на воротах: «Я люблю Сашу. Ира Г.»
Подошёл к надписи, аккуратно выведенной мелом на крашеных досках и задумался. «Это не та, что целовала, а та, что на заборе малевала. Не Стихия, а другая фурия. Ну, Ирка, ты даёшь. Всё лето тебя не обзывал, не дразнил, а ты такая злопамятная… Вон чего удумала. Полюбила», — выругался про себя, но делать было нечего. Взял из ведра тряпку, выжал лишнюю воду и начал смывать девчачьи каракули.
— Любовница укропная. Ишь, вывела. Я люблю Сашу… — причитал-причитал и поперхнулся, когда увидел после своего имени, написанного мелом, накарябанную гвоздём римскую цифру двенадцать.
Чуть было тряпку из рук не выронил, так меня покоробило от неожиданности.
— Ну погоди, одиннадцатая зараза. Я уже уши развесил. На Ирку думать начал. Откуда этот укроп узнал, что она мимо двора в школу ходит?.. Ах, да. О чём я. Его Ирка точь так же мимо ходит. Вот язва, — разозлился на близнеца и продолжил оттирать забор.
Мел оттёр, а вот царапинки так и продолжили шептать, что Сашу любит-таки его вредина-одноклассница. «Пусть и дальше шёпотом любит. Не жалко», — подумал я об Ирке и, схватив, вполовину опорожнившееся ведро, забежал обратно во двор.
— Мам, я всё стёр. Только это не Ирка написала, а дружок мой блаженный. Чтобы вы меня наказали, — закончил я почти шёпотом.
Мама вышла на порог с уже проснувшимся Серёжкой на руках и распорядилась:
— Ведро под краном сполосни и тряпку там же развесь. Когда за Туманом пойдёшь, брата с собой возьми. И друзей блаженными называть нельзя.
— А если они такое на заборах пишут? — нахмурился я на маму, заступившуюся за одиннадцатого.
— Может это девочка знакомая была? Кто тебя вчера целовал? Не она? — выдала мама тайную надежду на то, что её сынок смог понравиться хоть какой-нибудь девчонке.
— Мы так не договаривались. Сболтнул спросонья… Что теперь, помечтать нельзя?
— Мечтать не вредно. А заборы спозаранку мыть непотребно. Так делают только… Ну тебя! Пошли завтракать, — наконец отстала от меня мама и удалилась в дом.
* * *
— Здравствуй, братуха. Как житуха? — поздоровался я с братом, как с ровней. — Обещай ползунки-колготки не марать и тогда, если справишься, в путешествие отправишься. Пойдём одиннадцатых близняшек стыдить за заборы размалёванные. Готов? Только к деду нужно зайти. Тумана проведать. Как он там, от скулежа наизнанку не вывернулся?
Я подготовился сам и подготовил Серёжку к путешествию в соседский мир на разговор с одиннадцатым братом. Зла за забор я не держал, а только надеялся, что ему не слишком намяли уши из-за пропущенной рыбалки.
Мы подошли к дедовой калитке и услышали, как тот с кем-то разговаривал, вернее, увещевал или стыдил.
«Калике мозг процеживает? Не помню, чтобы к нему гости захаживали. Кроме бабы Нюры, конечно, которую он почему-то Экскурсией дразнит. Но с ней бы он так не разговаривал. И одиннадцатого дедуля так не привечает. С кем же он там?» — подумал я и решил обратиться к Скефию за сокрытием.